Я принялся перечитывать свою поэму, хотел было читать ее как работу другого, не для замечаний, а просто чтобы провесть несколько часов за чтением, однако же скажу, что вторая песнь слабее прочих, а первая, по-видимому, лучшая.
Потом я еще прочел в Лютеровом переводе последние 12 глав «Деяний апостольских», которые начал еще вчера.
О Шпикеровой (Spiker) книге «Andachtsbuch»,[737][738] которую оставил мне пастор, буду говорить подробнее. Здесь только скажу, что его размышление о воскресении господнем написано и прекрасным слогом, и прекрасным сердцем.
У Шпикера столько прекрасных мыслей, собственных и заимствованных, что для выписки тех, которые меня особенно поразили, посвящу не полчаса перед ужином, а более.
Кроме того, читал я сегодня еще Скотта, а именно познакомился с его балладами. Балладе «The Gray Brother»[739] подражал Одынец,[740] и, признаюсь, Одынца подражание («Krol Boleslaw»)[741] мне чуть ли не более нравится самого подлинника.
В Шпикеровой книге прочел я превосходную статью «Der Ehr ist im Leiden und Ungluck».[742] Она так хороша, что мне очень бы хотелось ее перевесть.
Конечно, языки первобытные, каков, напр., наш славяно-русский, пользуются множеством преимуществ перед языками, составленными из обломков других. Но и последним предоставлены некоторые выгоды, которых лишены первые. Английские puns[743] вроде тех, которыми добрый Догберри угощает своих слушателей (в «Much Ado About Nothing»[744]), невозможны на русском, а между тем крайне забавны.
Устал, а главное что-то нездоровится — ломит грудь, болит плечо.
На днях прочел я Скотта «The Search of the Happiness»[745] (аллегорическую сказку) и «The Poacher»[746] (характеристический отрывок). В обеих пиесах он заходит во владения, доброго Краббе, но в обеих далеко от него отстает. Вот что значит: приниматься не за свое!
Был в бане. Внес в тетрадь начало 6-й песни.
Прекратился для меня «Вестник Европы»: каков бы он ни был, а читал я его часто с удовольствием. Вместо него получил я 3-й том Далиновой «Шведской истории».[747] Предисловие автора к этому тому показывает, с каким варварством он должен был бороться.
Греческим языком занимаюсь не так прилежно, как до праздника; однако же сегодня я читал и, что меня обрадовало, между прочим разобрал 8 стихов (конечно, мало) вовсе без помощи словаря. Поэма моя клонится к концу; надеюсь добраться до последнего стиха еще на этой неделе.
В «Вестнике» читал я толки о так называемых Корсунских воротах в Новегороде. Далин говорит, что эти ворота собственно назывались Сартунскими, т. е. Сигтунскими, и похищены русскими удальцами в соединении с чудью (эстами), карелою, ижорою и курляндскими латышами в 1188 году при набеге на Швецию, в которой они совершенно разорили Сигтуну, древнюю столицу Скандинавии. Царствовал тогда Канут, сын св. Эрика.
Вот и два года с тех пор, как я покинул Д<инабург>, место, где я прожил три года и шесть месяцев. Такой продолжительной зимы, как ныне, я еще не запомню. По заливу еще ездят: снег идет, морозу нет, но довольно еще холодно. Дай бог, чтоб эта зима оказала благотворное действие на наше отечество и наконец истребила семена несчастной болезни, свирепствовавшей в России с лишком два года![748]
Выхваляющим старину я бы советовал прочесть с вниманием историю Европы так называемых средних веков. Волос поднимается дыбом, когда видишь, что, напр., делалось в Швеции при короле Биргере[749] в конце 13 и в начале 14 столетия.
Начал эпилог к своей поэме, размером же выбрал для того октаву, — но не совершенно ту, которую у нас первый стал употреблять Жуковский, потому что в моей после первого станса следует стих мужеский. Я при том заметил, что успел отвыкнуть от пятистопов.
Кончил эпилог. Прочел 3-й том «Истории» Далина, но должно еще сделать из него выписки.
В Шекспире удивительно соединение веселости и важности, смеха и скорби: в этом-то соединении, кажется, и должно искать главной отличительный признак юмора, и посему-то Шекспир, без сомнения, первый юморист, юморист, с которым ни один другой сравниться не может. Кроме «Taming of the Shrew»,[750] у него нет комедии, писанной для одного смеха: в каждой из прочих есть места патетические, а в «Much Ado Abou Nothing» решительно не знаешь, в чем поэт более достоин удивления, в смешных ли сценах или в тех, которые прямо хватают за сердце.
Никак не понимаю, как я мог, когда тому два тода назад читал в Ревеле «Двух дворян веронских», отметить в дневнике, что это одна из слабых пиэс Шекспира. Помню, что прежде эта комедия была одна из тех, которые мне преимущественно нравились; и теперь прочел я три первых действия с несказанным удовольствием. Но в Ревеле у меня болели зубы, а Леонато в «Much Ado»[751] говорит очень справедливо:
... there was never yet philosopher
That could endure the tooth-ache patiently.[752]
Давно бы желалось выбрать для перевода комедию Шекспира: при всех множество затруднений другого рода, нежели какие попадаются в его трагедиях; последние побеждать я несколько уже привык, но те, что попадаются в комедиях, заставят хоть кого задуматься. Однако их в «The two gentlemen»[753] гораздо менее.
И эпилог внесен уж в тетрадь, а все еще не смею сказать, что поэма моя совсем кончена: должно еще пересмотреть все шесть песней; кроме того, надобно же написать хоть небольшое лирическое введение.
«The two gentlemen of Verona»[754] при нынешнем чтении мне так полюбились, что я почти решился перевести их.
Пишу письма. Получил же письма от старшей сестры и брата — 18-го числа, уже после ежедневной отметки в дневнике, а 19 числа забыл о том упомянуть. Это со мною случилось — кажется — в первый раз.
Писал письма: к Юстине Карловне и брату вчера, а сегодня к Борису и Сашеньке, ее сегодня именины; я послал ей эпилог — подарок, правда, не слишком веселый, но другого ничего не было.
Полгода, в которые я занимался копченною или почти конченною работою, прошли для меня так, что я и не приметил. Несмотря на некоторые, впрочем пустые, неприятности, несмотря на многое другое, что важнее этих неприятностей, я должен это время причислить к счастливым отделениям своей жизни: неизреченно милосердие божие; господь мой бог пропитал меня, как вдовицу сарептскую,[755] горстию муки в водоносе и малою долею елея в чванце. И впредь возложу надежду на него: он и теперь не покинет меня; он и теперь пошлет уму и духу моему хлеб насущный.
Сегодня я в первый раз прохаживался по плацформе не в шинели; но лед все еще стоит.
Вот и два года, как пишу свой дневник!
Кончил сегодня 10-ю книгу «Илиады» — я ее читал очень лениво.
Несносна для меня в историке склонность верить клеветам. О некоторых злодеяниях, каково, напр., сыноубийство, бытописатель, по моему мнению, и намекать бы не должен, если они не доказаны. Маргарита,[756] впрочем, и не имела никакой надобности решиться на такое ужасное преступление против всех законов природы. Но она была угнетательницею Швеции? Быть может (хотя я и это не совсем вижу, — по крайней мере она не безумствовала так, как Альберт, Магнус, Эриксон, Биргер, Вальдемар Биргензон); но если бы она и была угнетательницею Швеции, все же швед Далин не вправе о сей истинно великой женщине разглашать гнусные и нелепые басни, не вправе и отмалчиваться и говорить, что не берет на себя решения, справдливы ли эти басни или нет. Или не говори о них ни слова, или опровергни их, потому что они марают человечество. Впрочем, кажется, вся вина Маргариты перед Далином состоит единственно в том, что в силу ее Кальмарского договора Швеция заняла первое место в союзе трех северных держав.
Бился сегодня целое утро над переправкою 2-й песни: она у меня самая слабая, и завтра еще придется позаняться ею. Не знаю, удастся ли мне до 1-го числа кончить пересмотр всех шести песней и сочинить введение.
Сегодня не занимался я переправкою, а сочинил небольшое введение в вольных стихах.
Третьею песнею я гораздо более доволен, нежели второю.