Напоследок я кончил сегодня своего «Ляпунова»: пять актов я написал в 52 дня, и то с перерывами; иногда по два дня ничего не прибавлял. Может быть, будут еще кое-какие вставки, но главное останется как есть; не говорю о переправках и сокращениях: разумеется, что без них не обойдется.
Спал я сегодня много и довольно много читал. По разборам книги Бутковского о душевных болезнях [1149] и Гречевой «Черной женщины» [1150] вижу, что библиотечный рецензент гораздо лучше судит о предметах ученых, нежели принадлежащих изящной словесности: все, что им сказано о магнетизме, очень зрело и умно.
Чтоб иметь дельное занятие, принялся я за Шеллинга; [1151] но прочел только его оба предисловия, — впрочем, предисловие к первому изданию стоит доброй славы: идеи в нем высокие, ясные и в то же время восторженные,
[...] Прочел я сегодня примечательного: «О состоянии французской драмы» из «Quarterly Review» и разбор новой трагедии Александра Дюма «Екатерина Говард». «Quarterly Review» судит о юной словесности столь же сурово, как «Эдинбургское обозрение»: должно же быть, что эти строгие приговоры не вовсе без основания; однако, признаюсь, я бы желал судить о странных феноменах французской словесности по собственному чтению, а не понаслышке. По крайней мере в таланте корифеям молодых французских писателей невозможно отказать: в трагедии Дюма, как видно даже из разбора, есть положения, которые могут быть изобретены только гениальным человеком.
Библиотечный рецензент, разбирая «Основания словесности» [1153] Глаголева, почти утвердительно говорит, что «Слово о полку Игореве» не древнее русское сочинение, а подлог в роде Макферсонова «Оссиана». Трудно поверить, чтоб у нас на Руси лет сорок тому назад кто-нибудь был в состоянии сделать такой подлог: для этого нужны бы были знания и понятия такие, каких у нас в то время ровно никто не имел; да и по дарованию этот обманщик превосходил бы чуть ли не всех тогдашних русских поэтов и прозаиков, вкупе взятых.
Принесли мне «Отечественные записки» [1155] на 1823 год. Не надеюсь найти в них много путного; однако для почину попалась статья занимательная — «Дневник Храповицкого».
Сегодня прочел я в «Библиотеке» несколько занимательных статей: о китайских женщинах-поэтах,[1156] о книге Низара и рецензии на эту Вилльмена,[1157] о книге Черного Сокола. Не люблю я, искренно сказать библиотефных рецензентов; всех их несноснее театральный,[1158] который обо всем, даже о драме Кукольника, говорит языком самым странным тут при каждом слове так и видится жеманная улыбка; он до того привык кривляться и скалить зубы, что истинно не знаешь, говорит ли когда-нибудь дело.
Брамбеуса «Любовь и Смерть» [1159] и восхищала меня, и бесила. Есть в этой пиэсе места, которые за душу хватают; но есть и такие натяжки, которые в состоянии заставить бросить книгу.
Самый короткий день в году. Я заметил, что у меня вечерние сумерки прежде 10-го декабря становятся длиннее: в конце ноября уже в исходе четвертого часа совершенно бывало темно, а теперь до половины пятого можно уже обойтись без свечи. Подобное наблюдение сделал я и в июне месяце: десятое число июня — самый длинный астрономический день — для меня, для моей комнаты не есть самый длинный.
Мне сделали полочку для книг. Переборка в комнате меня очень занимала: я воображал, будто хозяйничаю.
Вот начался и десятый год по общем нашем несчастии! Много ли в живых из злополучных моих товарищей?
[...] От Ляпунова я еще не совсем отделался: перечитываю и пишу примечания [...]
[...] Сегодня в седьмом часу пополудни разделался я совершенно с Ляпуновым: завтра расстанусь с ним (отдам его); что-то бог даст? [...]
Сегодня помер мой котенок. Очень мне понятна скорбь Гофмана о его Муре: я своего Васьки никогда не забуду.
Весь день протосковал по своем Ваське: пусть смеются! а я раза два сегодня даже принимался плакать, вспоминая своего котика. Подадут есть — не с кем делиться; отворю фортку — некого впустить в комнату. Жаль мне своего Васеньки!
В «Библиотеке» прочел я три повести;[1161] одна из них — «Княжна Мими» Одоевского — чрезвычайно хороша; это первое сочинение Володи, которым я доволен. Масальского «Дон-Кихот XIX века» совершенный вздор; а «Кирджали» Пушкина просто анекдот, но очень хорошо рассказанный.
Написал по письму обеим своим сестрам.
В «Библиотеке» примечательного прочел разбор «Истории Донского войска» В. Броневского: [1162] этот разбор очень хорош; вероятно, он Сенковского.
Из стихотворений замечу пиэсу прекрасной версификации: «Молодой орел»[1163] Ершова. Надоела мне, между прочим, судорожная (grimacante[1164]) ирония, с какою с некоторого времени обо всем пишут; всех несноснее в этом случае знаменитый М. Я.,[1165] т. е. Михайло Яковлев (только не лицейский); ему вечный смех, он над всем шутит, обо всем рассказывает, как настоящий Скарамуш: и об «Осаде Пскова» Розена, и о самом пошлом водевиле; везде у него заметно одинаков желание выставить на посмешище автора и выказать свое личное превосходство и над автором, и над читателем. Высек бы я розгами этого кривляку!
Канун рождества. Я сегодня не то что весел, напротив, тихая грусть у меня на душе, но спокоен. Слава богу и за это!
Принесли мне Державина.[1166] Рад я перечесть старика! Сегодня пробежал я его «Пожарского» и «Кутерьму от Кондратьев»: чудеса! Заруцкий в женском платье — дивный арабеск! Но предоставлю другим тешиться над старикашей, а дети в «Кутерьме» у него истинно милы и совершенно списаны с натуры. В его третьей части перечел я несколько стихотворений таких, которые только теперь истинно оценил: в них что-то восточное, что-то напоминающее «Ost-Westlicher Divan»[1167] Гете.
После обеда читал Державина. Его «Добрыня»[1168] совсем не дурен: конечно, завязка чуть-чуть держится, зато местами встречаются не только лирические, но даже драматические красоты. Тороп вообще очень хорош: настоящий испанский Грациозо. «Добрыню» я прочел, так сказать, ex officio, а потом роскошствовал за третьего частию нашего старика! Какой богатый мир картин и чувства! Нет сомнения, что дедушка Державин и у нас на Руси первый поэт и, кажется, долго еще останется первым. Есть у него сонеты (чего я прежде не заметил); один из них — «Блаженство супруги» — хорош, все прочие довольно плохи, не его дело было кроить стихи.
Читал и Державина, и «Библиотеку». Признаюсь искренно, что гораздо более люблю Державина, гораздо более удивляюсь ему в его безделках, нежели в больших одах; однако начало его оды «Кровавая луна блистала» [1169] истинно чудесно.
1835 год
Вот ужо в четвертый раз встречаю Новый год в этих стенах! Но, слава богу, нынешний день провел я приятно: не скучал, не тосковал. Еще бы было лучше, если бы случилась какая-нибудь новинка; однако и старьё принесло мне наслаждение: я с удовольствием прочел несколько од Державина; кроме того, прочел я поутру «Проповедь на Новый год» Гермеса и другую Бёра (Bohr) «О вере». Кстати, внесу в тетрадь стихи, которые сочинил я в последних числах декабря; я их отправил к племянникам.
Замолк и меркнет вещий дух,
Не брызжут искры вдохновенья,
Исчезли дивные виденья:
В груди певца восторг потух.
Так постепенно тише рдеет
Без жизнедатного огня
И остывает и чернеет
Под мертвым пеплом головня.
Внимает томный слух поэта
Не гулу арфы с рубежей
Отчизны истины и света,
Нет, — свисту и шипенью змей...
Обвили чешуей холодной
Они добычу; жала их
Над ним трепещут: бледен, тих,
Угрюм, без жалобы бесплодной
Слабеет он... Вдруг чьих-то крыл
Эфирный шорох... В бездну ночи.
В безбрежный океан светил
Спасенья жаждущие очи
Страдалец молча устремил...
И се великий Исфраил
Стоит пред ним. В одно мгновенье
Расторг, могущий, кровы мглы,