К вам спустилась? Кто она?
Между вами словно дома;
Мне безвестна, а знакома...
Или в вещем царстве сна,
Или в храме идеала
А душа ее встречала:
Ею мысль и грудь полна!
Там я зрел ее! Оттоле
В прах свергаем, в шум земной,
Я спасал призрак святой;
Я ж и в роковой неволе
Бурь, обманов и скорбей,
В нашем грустном, темном доле
Тайно тосковал по ней.
И с улыбкой величавой
Старец, увенчанный славой,
Бард Фелицы провещал:
«Сын, ты прав, — земная риза
Облачила идеал,
И родилася Элиза:
Но прекрасной (я горжусь)
Не далекое светило
Колыбелию служило,
Нет! — моя родная Русь.
Здесь я дочерью своею
Называть Элизу смею,
А — скажу ль? — порой боюсь.
Здесь не может быть раздора.
Рай и мир одно для нас;
Что ж, и здесь великий Тасс
Уступил мне не без спора
Милое мое дитя...
На земле бы Леонора
Ревновала не шутя.
Без досады и без гнева,
А и Шиллер: «Наша дева!» —
Мне три раза повторил.
Сам Гомер, наш вождь державный,
Вскрикнул: «Сонмы горних сил!
Я ей предок, и недавний!».
Ждали мы: судьбе хвала!
Дева потупила взоры
Как от отблеска Авроры,
Покраснела до чела,
Поклонилась славным теням,
Но к укромным нашим сеням,
В наши кущи потекла!
С той поры без опасенья
Смотрим мы на сонм теней;
Только я нередко к ней
Обращаюсь, полн сомненья:
«Не мечта ты, дочь моя?
Не созданье вдохновенья?
Точно мы тебе семья?
А не дети бездн эфира,
О которых наша лира
Проповедала земле?
Ах, тебе ли, горной розе,
Было цвесть в тяжелой мгле,
В душегубящем морозе?».
Часто мыслю: что для ней
Наш Коцит и наша Лета?
На мгновенье дева света
К нам спорхнула в Элизей;
Вдруг в отечество святое,
В небо улетит родное,
В царство духа и лучей!».
Читал я опять Голикова.[1178] Люблю я турок под Вендорами: они своею бережносиию к бешеному, но несчастному и в несчастии, несмотря на бешенство, величавому Карлу XII, по моему мнению, истинно достойны почтения; просвещенные европейцы едва ли бы были так снисходительны.
Кончился для меня этот поэтический месяц! Благодарным, из глубины души благодарным должен я быть моему господу за все, что он даровал мне с нового года! Молю его, да пошлет он мне и еще благодеяние величайшее изо всех — мир внутренний! Теперь же повторю: «Благослови, душа моя, господа и не забывай воздаяний его!». Чтоб не напала на меня хандра, примусь завтра за Гомера.
Наконец, бившись три дня, я переупрямил упорную державинскую строфу, которая особенно трудна по расположению рифм и по краткости стихов; не знаю, какова пиэса, только знаю, что она обошлась мне не дешево.
Сон побежденный
С выси янтарной
Канул за лес:
Шар лучезарный,
Око вселенной,
Сердце небес —
Всходит и пало
Тьмы покрывало,
Сумрак исчез!
С синего свода
Токи ли злата
Льются на мир?
С ложа подъята,
Встала природа,
Села за пир;
Пышет и блещет,
Жизнью трепещет
Легкий эфир.
Сладостный пламень
Горней пучины
Всюду горит:
Холмы, долины,
Море и камень
Мощный живит;
Твердью ли стала
Капля кристалла?
В ней его щит.
В лоне росинки,
Малой, дрожащей
(Дунешь и — нет!),
Чуть тяготящей
Чашу былинки, —
Слава и свет,
Трон исполина,
Зрак властелина
Дней и планет!
С ясной лазури
Солнце вещало:
«Хляби! валы!
Мне ли зерцало
Пленники бури,
Узники мглы?
Дики, свирепы,
Рвите заклепы,
Рушьте скалы!
Капле смиренной
Вас ли, мятежных,
Я предпочту?
С стран безрубежных
К черни надменной,
К вам, в темноту,
В бездну, где грохот,
Скрежет и хохот,
В ад ли сойду?».
Благостный, вечный,
Дивный не в шуме,
Бог не в грозе;
Нет! — в тихой думе,
В глуби сердечной,
В чистой слезе,
В скорби незлобной,
В деве, подобной
Чистой росе.
Еще возражение Шеллингу, отрицающему в самобытном, бесконечном Я самопознание. Не отвергаю, что вечное Я должно было предшествовать всему и создать все. Однако что такое Я, если оно не есть ощущение своей личности, познание своего бытия, уверенность в своем существовании; а это ощущение, познание или уверенность что же, когда не самопознание? По крайней мере то, что себя не чувствует, не может же сказать о себе: Я; Я и жизнь, по-моему, одно и то же. То, что не ведает о своем существовании, мертво, — не живет, а только бывает; а что мертво, то бессильно и недеятельно и без движения, сообщенного ему со стороны, никогда не выйдет из вечного покоя, никогда ничего не произведет. Итак, бесконечное Я или получило свое могущество, свою силу (и тогда оно уже не есть первая вина всему), или оно не мертво, а самодеятельно, живо, т. е. знает себя, ведает о своем существовании.
[...] Прочел я в «Дополнениях» к «Деяниям Петра Великого» царствование Михаила Федоровича. За неимением ничего лучшего рад я, что хоть из Голикова узнал некоторые подробности времени, последовавшего за смертью Ляпунова, — Заварзина звали Сидором, Просовецкого Андреем, а отчество Артемия Измайлова — Васильевич. Не знал я, что Измайлов был казак, вместе с Шейным. [...]
[...] Из Голикова я узнал, что не Иван Ржевский, а другой — Андрей Никитич — был защитником Брянска. [...]
Вечером прочел несколько занимательных статей в «Библиотеке»; между прочим, отрывок из «Воспоминаний о Сирии» [1180] Осипа Морозова. Этот Осип Морозов чуть ли не тот же Осип Сенковский: по крайней мере и у Морозова те же марлинсковские замашки и то же незнание русского языка, что у Брамбеуса-Сенковского. Впрочем, и у того, и у другого не отнимаю ни воображения, ни завлекательности, ни истинного таланта. Но все же Марлинский подлинник, а они оба списки, и все же не быть им законодателями в русском языке.
[...] Начало повести Бальзака «Старик Горио» очень заманчиво — но я встречал даже в наших журналах отрывки и целые создания Бальзака же, в которых было более поэзии, более воображения, теплоты и пылкости. [...]
Начал 24 книгу «Илиады», и довольно успешно; читал же я своего вечного Голикова.
Ныне, 14-го марта 1835 г., добрался я в греческом подлиннике до последнего стиха «Илиады»; начал я ее 9-го июня 1831 года, стало быть, читал без малого четыре года. Довольно медленно! Однако не надобно забывать, что иногда по 6 месяцев и не заглядывал в книгу, а кроме того, каждую песнь перечел три, четыре, а иную и пять раз.
С наслаждением прочел я отрывок из «Воспоминаний о Сирии» Морозова (Сенковский, Брамбеус и Морозов непременно одно и то же лицо); название этому отрывку «Затмение солнца». Тут все хорошо, кроме следующей ереси: «Душа поистине столько же облагораживается на вершинах земли, сколько на первых высотах общества». Охота профессору Сенковскому быть маркизом! Что за первые высоты общества? Не читал же профессор «Онегина». Иное дело, если он на высотах общества полагает людей не самых светских, а самых умных и добродетельных: это соль земли, и между ними подлинно чувствуешь себя благороднее и лучше. Только точно ли люди самые умные и добродетельные в тех кругах, которые в обыкновенном разговоре называют высотами общества? Как вы об этом думаете, господин профессор?
Сегодня начал я Шеллинговы «Исследования о существе человеческой свободы» [1182] («Philosophische Untersuchungen tiber das Wesen der menschlichen Freiheit»). Начало этого творения удивительно: какая глубина и вместе какая ясность! Преклоняю колено пред великим мыслителем и прошу у него прощения, что было понял его криво! Особенно для меня поразительно согласие его учения с учением святой религии христианской.
Дай только бог, чтобы я и далее везде мог выразуметь это согласие! Если случится противное, так лучше припишу то ограниченности собственных способностей, нежели самому Шеллингу.
Целый день читал я Шеллинга. Необыкновенно великий человек! Какая глубина и вместе ясность (да! ясность) в творении, которое теперь читаю. Как малы и ничтожны его противники! (особенно наши молодцы: Брамбеус и Греч и Массальский; да что о них и говорить!) Не ограничусь выписками отдельных мыслей,[1183] а постараюсь отдать себе отчет во всей его системе. Может быть, это пригодится не одному мне.
Утро провел я неожиданно приятно; удалось мне переложить в стихи одно место из 3 Книги Царств, вот мое переложение: