Над милыми, сердца их я же сам,
Бывало, растерзаю... Охладели,
Заснули многие; ты не отъят,
Ты мне один остался, друг и брат!
А между тем... Покинем и забудем,
Забудем бури, будто злые сны!
Не станем верить ни страстям, ни людям;
Оставь мне, отпусти мои вины;
Отныне в жизни неразлучны будем:
Ведь той же матерью мы рождены.
Сотрем же пятна с памятной скрижали;
Все пополам — и радость и печали.
Получил письмо от Юлии: матушка знает о разводе брата.
Ездил по мох. Физических сил, кажется, у меня больше, чем когда приехал: теперь я гребу довольно исправно.
Была мне сегодня поэтическая минута: работали у меня на чердаке и пели уныло-протяжно; погода была мокрая, осенняя, и читал я повесть, которая совершенно соответствовала и пенью, и погоде, а именно «Любовь и Смерть» Брамбеуса; да заснул за пеньем, погодою и повестью.
День Любви, Надежды, Веры.
Бессонница от забот; но благодарю господа за нее; я беседовал с самим собою, с совестью и с минувшим и укрепился в уповании на бога.
Опять два месяца, что я не писал дневник: да писать не было о чем, кроме горя.
Вчера определился ко мне работник, мальчик 15-ти лет; зовут его Харитоном Чирковым; я его погладил по голове, он потом погладил и меня по голове же.
Сегодня начал я свою автобиографию.
В первый раз не совсем неудачно вырабатывал 4-ю книгу «Вечного Жида». В «Телеграфе» на 1833 год попалась мне повесть «Живописец»,[1197] которая очень недурна, особенно хорошо лицо старого иконописца. По слогу она что-то сбивается на манеру Одоевского.
1838 год
12-го вечером родился у меня сын-первенец, мертвый. Вчера я его похоронил и при выносе дал ему имя Феодор.
Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушимых сил!
Блажен! лице его всегда младое,
Сиянием бессмертия горя,
Блестит, как солнце вечно золотое,
Как первая эдемская заря.
А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый.
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей!
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт...
И вот опять Лицея день священный;
Но Пушкина уже меж нами нет!
Не принесет он новых песней вам,
И с них не затрепещут перси ваши;
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям!
Он ныне с нашим Дельвигом пирует;
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним!
Пора и мне! — Давно судьба грозит
Мне казней нестерпимого удара:
Она того меня лишает дара,
С которым дух мой неразрывно слит!
Так! перенес я годы заточенья,
Изгнание, и срам, и сиротство;
Но под щитом святого вдохновенья
Но здесь во мне пылало божество!
Теперь пора! Не пламень, не перун
Меня убил; нет, вяну средь болота,
Горою давят нужды и забота,
И я отвык от позабытых струн.
Мне ангел песней рай в темнице душной
Когда-то созидал из снов златых;
Но без него не труп ли я бездушный
Средь трупов столь же хладных и немых?
Хочу вести опять дневник не совершенно по-прежнему, однако, по крайней мере, отмечать все, что со мною случится мало-мальски примечательного, и суждения о том, что приведется прочесть не совершенно пустого.
Сегодня я был на горе довольно высоко; искал своего быка, да и нашел. При этом случае удалось мне насладиться прекраснейшим видом: все окрестные деревни и город, как на блюде. Устал я, между прочим, как собака, и потерял свой кушак.
Приехал Н. Н. Черных[1198] с Нижегородской ярмарки; не заходя домой и не поздоровавшись с братьями, он тотчас прошел на могилу матери.
1839 год
Они моих страданий не поймут,
Для них смешон унылый голос боли,
Которая, как червь, таится тут,
В груди моей. Есть силы, нет мне воли;
Хоть миг покоя дайте! — нет и нет!
Вот вспыхнуло: я вспрянул, я поэт; —
Божественный объемлет душу пламень,
Толпятся образы — чудесный свет
В глазах моих, — и все напрасно: нет!
Пропало все! — Добро бы с неба камень
Мне череп раздвоил, или перун
Меня сожег: последний трепет струн
Разорванных вздохнул бы в дивных звуках
И умер бы, как грома дальний гул;
Но я увяз в ничтожных, мелких муках,
Но я в заботах грязных утонул!
Нет! не страшусь убийственных объятий
Огромного несчастья: рок, души, —
Ты выжмешь жизнь, не вырвешь ты души...
Но погибать от кумушек, от сватей,
От лепета соседей и друзей!..
Не говорите мне: «Ты Промефей!».
Тот был к скале заоблачной прикован,
Его терзал не глупый воробей,
А мощный коршун. Был я очарован
Когда-то обольстительной мечтой,
Я думал: кончится борьба с судьбой
И с нею все земные испытанья;
Не будет сломан, устоит борец,
Умрет, но не лишится воздаянья
И вырвет напоследок свой венец
Из рук ужасной бедности слепец!
Она берет тебя из стен твоей темницы,
Толкает в мир (ведь ты о нем жалел!).
А твой-то мир исчез, как блеск зарницы,
И быть нулем отныне твой удел!
Сегодня уехал от нас молодой чиновник, служащий по особым поручениям при генерал-губернаторе, по фамилии Успенский.[1199] Я в его обществе провел несколько очень приятных не баргузинских часов. Вдобавок просял его кое о чем, с чего, ежели удастся, начнется для меня совершенно новая жизнь.
Из всего читанного мною в последнее время (а в книгах я, к счастью, не имел недостатка) мне особенно понравилась Подолинского «Смерть Пери» [1200] — это истинно восхитительная поэмочка, стихи тут чистый мед. Не забыть и Вельтманова «Лунатика»;[1201] тут много жан-полевского и вместе много совершенно русского.
Уранионов друг, божественный Тантал
На небо восходил в чертог их светозарный
И за амврозией, за чашею нектарной,
Гость, собеседник их, меж ними пировал.
И что же? согрешил Тантал неблагодарный,
Похитил пищу их и в ад с Олимпа пал!
Очнулся в Лете он и слышит: плещет вал.
Испил бы труженик — прочь вал бежал коварный...
Прочь от засохших уст, поток обильных вод
Над жаждою его смеется. — Будто дева
Прелестная, так свеж висит румяный плод;
Кажись, зовет: «Сорви!» — а в нем огонь Эрева,
Свирепый голод... Но умрет за родом род,
Плода не схватит муж проклятия и гнева!
«Ты пыльной древности преданье воскресил;
К чему? Мы знаем все от велика до мала
Рассказы о судьбе несчастного Тантала:
Вперед побереги запас и рифм, и сил».
Не спорю, правы вы: так, сказка обветшала,
И мифов греческих давно забытый ил
Теперь уже не тот, которым, словно Нил,
Река времен умы когда-то утучняла.
Но что? не я ли сам страдалец тот Тантал?
И я живал в раю; за чашею нектарной
Молитв и песней я на небе пировал!
И вот и я, как он, с Олимпа в бездну пал;
Бежит от уст моих засохших вал коварный;
Ловлю — из-под руки уходит плод янтарный! [...]
У вас все было без раздела:
И мысль, и радость, и печаль;
Но вдруг в таинственную даль
Твоя подруга отлетела!
Твои легчайшие мечты
В ее груди ответ встречали;
Она была другая — ты;
В ней из могильной темноты
Твои родные воскресали,
Вдруг нет ее! — стоишь одна
В пустыне жизни безотрадной;
От сердца твоего она
Без жалости оторвана
Судьбой бесчувственной и хладной!
Не ропщешь ты: несешь свой крест,
Таишь страданья — молча тужишь,
Сирот лелеешь, бедным служишь
И шепчешь: «Друг мой высше звезд,
Но смотрит на меня оттоле.
Покорствую небесной воле:
Ведь с нею не надолго я
Рассталась! Ангелы-друзья,
Давно утраченные нами,
Мою Наташу обо мне
Расспрашивают в той стране.
И вскоре быстрыми крылами
И я взмахну, и от земли