увидите, что и там природа имеет свои красоты, человек — свои удовольствия.
С каким удивлением встретите вы в известную четверть года беспрерывный день под полярным кругом и солнце, вместо захождения переменяющее только свой образ и сияние? Или ночь, освещаемую луною и блеском воздушных явлений, изображающих на снежных коврах зимы разноцветную игру преломляющихся лучей! Какая кисть представит то тусклое, то яркое блистание северных сияний,[1438] которые в неподражаемых видах живописуют северный небосклон или дугообразными протяжениями, или быстро движущимися столпами, часто сопровождаемыми шумом и свистом в беспредельности воздуха, и которые освещают мрачное царство долговременной зимней ночи?».[1439]
«Дух журналов, или Собрание всего, что есть лучшего и любопытнейшего во всех других журналах по части истории, политики, законодательства, правосудия, государственного хозяйства, литературы, разных искусств, сельского домоводства и проч.», «Дух журналов» — хорошее издание, в состав коего особенно входят науки политические и исторические. Сей вестник отличается благородным беспристрастием и важностию статей дельных и полезных.
«Благонамеренный» — журнал, издаваемый А. Измайловым с эпиграфом:
On fait ce qu'on peut,
Et non pas се qu'on veut. [1440]
He значит: взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Но, впрочем, г. Издатель напрасно обижает самого себя; у него даже помещены стихотворения таких родов, каких еще не было в российском стихотворстве, а именно омонимы, что значит: тождесловы, или соименники, и поэтические анекдоты (иначе не умеем назвать сего рода, который, вероятно, также найдет многих себе подражателей), поэтические анекдоты о пьяницах.[1441][1442]
Кроме того, у г. Издателя много корреспондентов, путешествующих в иностранных землях и сообщающих ему весьма интересные газетные новости.
Во втором номере «Благонамеренного» несколько стихотворений хотя и не в новом роде, но с подписью: Варшава. [1443] Чтобы не показаться в глазах наших читателей слепыми панегириками «Благонамеренного», мы скажем искренно, что стихотворение «Трудная задача» кажется нам достоинством во много ниже прочих с тою же подписью.
Послание к Е. А. Б... вой [1444] — легкая, прелестная безделица, напоминающая нам хорошие французские послания в сем роде. Вот место, которое нас пленило своим dulce et facetum:[1445]
И признаюсь, я часто в восхищенье
Вас представлял читающих тайком
Мои стихи в безмолвном умиленье,
И жадно ждал, когда своим певцом
Счастливого меня вы назовете.
В заключение приведем еще четырестишие, подписанное: Томск. [1446]
— Мудрец! на свете сем, меж глупыми и злыми,
Чем занят ты, я знать хочу.
— В большой больнице сей я слезы лью с больными,
А с дураками хохочу!
С удовольствием извещаем наших читателей о выходе в свет первой части «Сочинений» г-жи Буниной. [1447] Стихотворения ее заслуживают во многих отношениях внимание публики: г-жа Бунина — женщина-поэт, явление редкое в нашем отечестве, и, сверх того, поэт с дарованием, поэт неподражатель. Подробный разбор лучших ее стихотворений принес бы словесности, по нашему мнению, истинную, существенную пользу: жалеем, что пределы нашего издания не позволяют долго останавливаться на одном предмете.
Первая часть «Сочинений» г-жи Буниной содержит стихотворения лирические. Более прочих подействовали на нас следующие: «Майская прогулка болящей», «Упрек другу», «Весна», «Юному Поллуксу», «На разлуку», «Отречение».
Противуположность, которою уже Жуковский так счастливо воспользовался в своем «Громобое», [1448] противуположвоеть цветущей, прелестной Природы и растерзанного сердца человеческого употреблена с большим искусством. В «Прогулке» г-жи Буниной: стихи то мрачные и ужасные, то трогательные, живописные и задумчивые переменяются в сем прелестном произведении, стесняют душу, исполняют ее жалости и содрогания и противу воли извлекают слезы. Что же касается до слога, он не есть слог новейшей поэзии, очищенной трудами Дмитриева, Жуковского, Батюшкова: г-жа Бунина шла своим путем и образовала свой талант, не пользуясь творениями других талантов.
. . . . . . . . . . . . .
Ад в душе моей гнездится;
Этна ссохшу грудь палит; (иссохшая, а не ссохшая грудь)
Жадный змий, виясь вкруг сердца,
Кровь кипучую сосет.
Тщетно слабыми перстами
Рву чудовище... нет сил!
Яд его протек по жилам:
Боже мира! запрети!
Где целенье изнемогшей?
Где отрада? где покой?
Нет! не льсти себя мечтою:
Ток целения иссяк.
Капли нет одной прохладной
Тощи оросить уста! (тощие уста нельзя сказать)
В огнь дыханье превратилось;
В остру стрелу каждый вздох;
Все глубоки вскрылись язвы —
Боль их ум во мне мрачит.
Где ты, смерть? — Изнемогаю...
Дом, как тартар, стал постыл!
Мне ль ты, солнце, улыбнулось?
Мне ль сулишь отраду, май?
Травка! для меня ль ты стелешь
Благовонный свой ковер?
Может быть, мне там и лучше...
Побежим под сень древес.
. . . . . . . . . . . . . .
Но в груди огонь не гаснет,
Сердце тот же змий сосет;
Тот же яд течет по жилам:
Ад мой там, где я ступлю.
Нет врача омыть мне раны,
Нет руки стереть слезы,
Нет устен для утешенья,
Персей нет — приникнуть где;
Все странятся — убегают:
Я одна... О горе мне!
Несмотря на некоторые неровности, какая сильная, живая поэзия! Здесь не мечтательное несчастие унылого юноши, который в существенном мире не нашел того, что может дышать в одном мире фантазии; здесь говорит несчастие истинное голосом боли, голосом отчаяния. Далее к страдалице подходит нищий старец:
Ветр власы его взвевает,
Белые, как первый снег!
По его ланитам впалым
Из померкнувших очей
Чрез глубокие морщины
Токи слезные текут.
Он получает от ней подаяние и восклицает:
«Боже щедрый! благодатный!
. . . . . . . . . . . . . .
Ниспошли ей свою благость,
Все мольбы ее внемли!».
Старец! ты хулы изрыгнул!
Трепещи! ударит гром!..
. . . . . . . . . . . . .
Бог отверг меня несчастну!
Око совратил с меня, (отвратил от меня)
Не щедроты и не благость —
Тяготеет зло на мне.
(Щедроту в благость не могут тяготеть)
Тщетно веете, зефиры!
Тщетно соловей поет!
Тщетно с запада златого,
Солнце, мещешь кроткий луч
И, Петрополь позлащая,
Всю природу веселишь!
Чужды для меня веселья!
Не делю я с вами их!
Солнце не ко мне сияет, (не для меня)
Я не дочь природы сей.
Свежий ветр с Невы вдруг дунул:
Побежим! он прохладит.
Дай мне челн, угрюмый кормчий!
К ветрам в лик свой путь направь.
Воды! хлыньте дружно с моря!
Вздуйтесь, синие бугры!
Зыбь на зыби налегая,
Захлесни отважный челн!
Прохлади мне грудь иссохшу,
Жгущий огнь ее залей.
Туча! упади громами!
Хлябь! разверзнись — поглоти...
Но все тихо, все спокойно:
Ветр на ветвиях уснул,
Море гладко, как зерцало;
Чуть рябят в Неве струи;
Нет на небе туч свирепых;
Облак легких даже нет,
И по синей, чистой тверди
Месяц с важностью течет.
Если бы все стихотворения Анны Петровны Буниной в достоинстве равнялись с приведенным здесь, она, без сомнения, занимала бы одно из первых мест между русскими истинными поэтами, хотя и в «Прогулке» много необделанного, шероховатого, а изредка ненужные с первого взгляда повторения; впрочем, сии повторения имели, может быть, целию живее представить состояние больной, которая беспрестанно вспоминает свое ужасное состояние и естественным образом говорит о нем в одних и тех же выражениях, и в таком случае стихи:
Яд его протек по жилам
. . . . . . . . . . . .
Капли нет одной прохладной
Тощи оросить уста,
В огнь дыханье превратилось...
потом:
Свежий ветр с Невы вдруг дунул:
Побежим! он прохладит.
и:
Захлесни отважный челн!
Прохлади мне грудь иссохшу.
Жгущий огнь ее залей —
и, может быть, еще некоторые другие, выражающие одну и ту же мысль или оттенки одной и той же мысли, не только не лишны, но даже необходимы. Конец всего стихотворения заставляет задуматься; он как будто удаляется от главного предмета и живописует ясную, никогда не страждущую вселенную, в которой столько страдальцев и столь мало утешителей.
Стихотворение «Упрек другу» изображает резко и с чувством всю горесть, которую должно ощутить доброе сердце при неожиданном предательстве друзей мнимых, но тем не менее ему драгоценных. Сравнение с плавателем, настигнутым бурею у самой пристани, когда он