Наверное, своим «тэк-с, тэк-с» он напомнил учителя по математике Ивана Ивановича. Тот заходил в класс, клал на стол портфель, журнал и, молча разглядывая мальчишек и девчонок поверх очков, говорил:
«Тэк-с, тэк-с». А потом, угадав, кто все же не выучил урока, вызывал к доске.
— Так в чем же дело, где твой билет? — продолжал допрашивать контролер-учитель.
Федя, смешавшись, подумал: «Сейчас вкатит двойку… Но если бы все обошлось двойкой!.. Высадит на первой попавшейся пристани, и все».
— Гражданин начальник, гражданин начальник, — услышал Федя голос старушки тетеньки в черном платке, той самой, что в первый день Фединого путешествия увела его с кормы. — Гражданин начальник, мальчонка со мной рядом едет. А билет его… вот он.
Федя с любопытством смотрел на тетку: откуда у нее билет? Наверно, хочет выручать Федю и свой билет покажет. Вот чудачка!
— Пожалуйте, — тетенька вынула из рукава кофточки узелок. Развязав его быстрыми торопящимися пальцами, она протягивала билет контролеру и говорила: — Вы прошлый раз проверяли, а мальчонка спал. Я и достала у него из кармана билет-то, чтоб не будить парня. А уж потом себе припрятала, потеряет, чего доброго, один едет, без родителей…
Со всех сторон на Федю смотрели с полок люди. Теперь все знали о том, что он, Федя, едет самостоятельно, без папы и мамы, не то что Наташка с бантиками, в первом классе. А бывший солдат и раньше знал об этом, он подмигнул с верхней полки Феде, мол, ничего, орел, не тушуйся, живы будем — не помрем. И девушка, та, что недалеко от полки солдата, и которая все читает книгу, и она теперь знает, что Федя — человек самостоятельный и заслуживает такого же уважения, как и все, здесь едущие. И этот Циклоп с двумя маленькими глазками вместо положенного ему одного посреди лба… Пусть теперь попробует закричать на Федю, он даст ему достойный отпор. А то схватил за руку и за ногу, как собачонку… Пусть об этом знает теперь и тот матрос с усами Тараса Бульбы, и если Федя захочет сойти на берег, пусть только попробует задержать его у трапа Он не «заяц», он — Одиссей.
А контролер тем временем говорил тетеньке в черном платке:
— Вы билет не отдавайте ему, так лучше будет. — И, покачав укоризненно головой, проговорил: — Ай-ай-ай! Ну что за родители! — Глянул на Федю: — Ты вот что, на берег — ни-ни, а то отстанешь, что тогда?!
«Совсем, как мама, — подумал Федя. — Ну чего они все?.. Будто я такой уж маленький». Ему стало неловко перед Владимиром Сергеевичем. Еще подумает, что он, Федя Карасик, действительно, уж такой младенец. Не дожидаясь, о чем дальше будут говорить контролер и тетка, он направился к своему месту. Пусть себе разговаривают, а у Феди своих дел хватает. И позавтракать надо, и на корму пойти поглядеть, чем там эта забавная Ольга занимается. А там скоро пристань, и тогда Федя заберется наверх, на палубу первоклассников, и оттуда будет смотреть, как грузчики носят по трапу на спинах ящики, огромные тюки, катают бочки, как на пристани целуются провожающие и уезжающие, машут платками, говорят-кричат друг другу с пристани на пароход и с парохода на пристань вроде бы очень значительно важные, а на самом деле очень глупые, жалкие слова-напутствия, вытирают глаза платочками, улыбаются беспомощными улыбками, словно расстаются на всю жизнь и провожают не в соседний город, а куда-нибудь на край света, а то и на Луну, в космическое путешествие.
Глава двенадцатаяО красоте, о Волге, о Жигулях, о стихах и еще кое о чем
Уже трое суток плывет Федя на пароходе. Он теперь окончательно подружился с Владимиром Сергеевичем. Они вместе выходили на берег в Куйбышеве, а потом вместе обедали. И где — в салоне- ресторане первого класса!
Карасик уже заранее жалеет о том, что в Горьком они расстанутся и Федя уже, наверно, не встретит его никогда-никогда. Он столько интересного рассказал о Волге, о себе!.. Когда сидели за столом и ели горячие щи, в салон вошла Наташа в сопровождении бритоголового. Она сразу же увидела Федю, увидела, как солдат, который сидел рядом с ним, подсаливал из солонки ему, Феде, щи. Федя ликовал в душе и с некоторой снисходительностью поглядывал на соседний стол, за который сели Наташа и ее дядька.
Карасик обратил внимание, как пристально посмотрел Владимир Сергеевич на бритоголового. Но подумал, что это, наверное, потому, что бритоголовый очень похож на Фантомаса. И уши оттопырены. Еще бы в ту зеленую воду его окунуть…
Когда принесли Наташе щи, она категорически заявила:
— Я не хочу щи!
— Ешь! — не менее категорично приказал Фантомас.
— Не буду!
— Наталья… — укоризненно сказал бритоголовый.
Наталья умоляюще поглядела своими васильками и тяжело вздохнула.
Федя и бывший солдат переглянулись по поводу разговоров- уговоров за соседним столом, поднялись, направились к выходу.
И вообще в тот день Владимир Сергеевич не отпускал Карасика от себя ни на шаг, даже когда поздно вечером они вышли на корму и солдат подошел к той девушке, которая всю дорогу читает книги. Владимир Сергеевич сказал девушке:
— Познакомьтесь, Маринка, это мой приятель Федор.
Маринка улыбнулась Феде и протянула ему лодочкой руку. И Федя потряс ее руку, страшно засмущавшись. Он увидел вдруг, что девушка эта очень красивая, даже, пожалуй, красивей его мамы. У Маринки мягкие пышные волосы падают на плечи, глаза добрые, серые и улыбка какая-то очень хорошая.
— Ты в каком классе учишься? — спросила Маринка Карасика. И предположила: — В третьем?..
Федя несколько обиженно поправил ее:
— Я в шестой перешел уже.
— Ну вот, я так и знала, — вздохнула девушка, — по психологии в следующий семестр я получу двойку.
Федя не понял, почему она по какой-то психологии должна получить двойку, и он не знал, что это такое «семестр», но не стал спрашивать, чтобы не подумали, что он, Федя, незнайка.
Втроем они стояли на корме и смотрели на густую, словно масляную, в вечерних сумерках воду.
«Чайковский» шел близко к правому берегу. А берег! Федя с восторгом задирал голову вверх и рассматривал, как на фоне смутного вечернего неба высоко, где-то прямо над пароходом, над ним, Федей, у самого края горы стояли люди. Можно было догадаться, что это парни и девчата, гуляя, вышли на Волгу и провожают пароходы, поют песни. Фигурки их маленькие, словно муравьиные, потому, что берег очень высокий.
— Жигули… — словно для себя, раздумчиво и тепло пропела Маринка. — Я никогда не видела Жигулей. Как это красиво, правда? И в то же время… просто. Наверное, так может быть только у нас в России, когда величие не холодное… А плесы какие! — Она плавно провела рукой от правого к левому берегу.
Федя посмотрел на Волгу и ничего не увидел. Ну огромное море воды, тихое море воды.
А Маринка восторженно продолжала:
— Вы слышите музыку плесов?.. Ох, как это удивительно передано у Левитана! Над вечным покоем!.. Вы знаете, — она снова повернулась к Владимиру Сергеевичу, — мне даже хочется писать стихи. Я никогда не писала стихов, а сейчас вдруг почувствовала, что я могу, наверное, написать стихи.
Если бы Маринка знала, к кому надо обращаться за стихами, она не мучилась бы сама, раз уж никогда не сочиняла. Стоило бы попросить Федю — и все. У Феди в портфельчике лежит недописанная поэма «Санитарка Маруся». Федя много читал рассказов про девушек- санитарок на войне, и поэтому решил тоже написать что-нибудь такое… Идет бой с фашистами. Ранили командира, он истекает кровью, и тут смелая девушка Маруся под пулями врага пробирается к командиру… Дальше Федя еще не знает, как сложится в поэме. Может, Маруся погибнет геройской смертью, а может, и не погибнет. Феде жалко Марусю, которую он выдумал, ему не хочется, чтобы она погибала.
А вот про природу стихи писать труднее. Ну что можно написать про плесы, про Жигули, про Волгу?.. Но все равно, если бы, допустим, сейчас Маринка попросила Карасика написать стихи про плесы и про Жигули, он бы постарался.
А Маринка вдруг предложила:
— Вот у Тютчева есть стихи… Трагические… Но какая в них великая любовь к жизни, к ее красоте…
О, этот юг! О, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Взлететь стремится и не может…
Темно-синие сумерки летней ночи, мягкий теплый воздух, спокойное, нетревожное журчание воды у бортов «Чайковского», шлепки лопастей по воде, сливающиеся в каком-то постоянном ритме в шум водопада, возле шлюпки на корме два силуэта…
В стороне от парохода покачивалась на волнах черной рыбиной лодка. Два человека в лодке тянули из воды сети. Вон они уже где остались, далеко, и совсем растаяли в темноте… В каком-то непонятном восторге, о котором не скажешь словами, стоял Федя, глядя на зажигающиеся в небе звезды, на Волгу, раскинувшуюся широко, раздольно, на огоньки селений по далекому левому берегу, и словно видел, теперь уже невидимых, рыбаков в лодке. Нет, Федя не знает слов, он совсем немой беспомощный человечек и не умеет сказать обо всем вокруг. Но он все равно напишет стихи про Волгу, про рыбаков! Карасик даже кулаки сжал, собирая в себе волю, отыскивая нужные слова. Откуда-то залетели в сознание озорные и разливистые:
Как у Волги — у реки,
Тянут сети рыбаки…
И чего они лезут в голову, эти строчки, мешают искать свои стихи! Федя отталкивает их в сторону, в темноту, и снова сосредоточивается. А пока он сосредоточивается, те две нахальные строчки словно дразнят Карасика, снова заявляются и снова приплясывают перед Федей:
Как у Волги — у реки,
Тянут сети рыбаки…
Нет, видно, от этих строчек так просто не отделаешься, лезут в голову, и все тут, а другие не придумываются. Придется отложить до следующего раза.
Маринка и бывший солдат молча стояли рядом. Лишь изредка разговаривали.