Карасик ударил его по руке и, сердито поднявшись, проговорил:
— Мы с ним в Волгограде вместе на такси ездили…
— Фу ты, ну ты, — подзадоривал Родион. — Друг, на такси!.. Куда же это вы на такси ездили?
— За город, там он был ранен в бою. И товарищ его там погиб… — Карасик полез в карман и вытащил из него вещественные доказательства того, что он был на поле боя: — Видел?
— Дай мне, — ухватила пулю Ольга.
— А ну-ка, — Родион отнял у сестры пулю, повертел в руках и, размахнувшись, — запустил ею в небо, за борт.
Федя не очень-то огорчился, у него в кармане их десятка два. Но он больше ни одной не покажет этому воображале.
Воображала, примирительно улыбнувшись, сказал:
— Ты, Федька, не обижайся, я выбросил, чтобы в кармане ты не носил, а то мамка нашлепает.
«Подумаешь, «мамка нашлепает», — усмехнулся Федя про себя, — смотри, твоя тебе не нашлепала бы». Но, перешагнув через обиду, стал рассказывать: и о том, как они с Владимиром Сергеевичем на Мамаевом кургане были, как он, Федя, читал в пантеоне Славы фамилии погибших, как бывший солдат разогнал парней и фотографа, и правильно сделал, что разогнал, потому что…
Рассказывая, Карасик не заметил, как повернул к нему голову Хромой, а потом настороженно стала слушать мать Родиона и Ольги. Не заметил он и того, как вдруг все они перевели взгляды с него на что-то за его спиной.
Сильная рука бесцеремонно отодвинула Федю в сторону, так, что тот чуть не полетел. Карасик обернулся: рыжебородый внимательно глядел ему в глаза.
— Ты чево тут, сосед, брешешь?.. Иди отсюда! Цыгане получше твоего брехать умеют. — Повернувшись к Карасику широченной спиной и таким образом, как бы отгородив его от Ольги, Родиона и остальных, он коротко позвал Хромого: — Пошли. — И они ушли с кормы. А Федя встал у борта. Пароход снова подходил к какой-то маленькой пристани. Пристань спряталась в заливчике, и подойти к ней было не так-то легко. Наверное, поэтому капитан очень осторожно заводил «Чайковского» в заливчик. А то ведь и в берег врезаться можно, вон какой неуклюжий да огромный в маленьком заливе пароход.
Федя и Ольга стали смотреть, как же удастся капитану причалить, и вдруг увидели: навстречу «Чайковскому», скользя, словно по льду, плыли утки и гуси. Белые важные гуси плыли с достоинством, высоко задрав головы, а утки торопились, покрикивали, норовили выскочить из воды, чтобы обогнать друг дружку.
— Чего это они? — спросила Ольга.
А Федю и самого удивляло поведение уток и гусей.
— Это они нас встречают и приветствуют, — сказал Федя и засмеялся. — Слышишь, кричат: «Здравствуйте, здравствуйте, как доехали?».
Ольге понравилась игра, и она закричала, сцепив руки рупором:
— Здравствуйте, гуси и утки!
Вот они уже совсем близко. Как бы их под пароход не затянуло, под колеса…
Но утки и гуси держались на расстоянии от парохода. Сверху видно было сквозь прозрачную, просвеченную солнцем воду, как усиленно работали они красными лапками.
— Гуси, гуси! — крикнула Ольга.
— Га-га-га! — не в лад ответили гуси.
— Есть хотите?
— Да, да, да, — ответил за гусей чей-то мужской веселый голос с верхней палубы.
Федя посмотрел наверх и увидел Владимира Сергеевича. Бывший солдат подморгнул ему и стал тоже с интересом наблюдать за утками.
«Вот как он мое хвастовство слышал?» — похолодел Федя.
«Чайковский», подруливая, осторожно приближался боком к пристани. В воду сверху полетели хлебные корки, семечки, еще что- то. И началась веселая забава. Утки, что называется, сломя голову, кидались за подачками, чуть ли не на лету хватая длинными приплюснутыми клювами куски хлеба, глотали их целиком. Они стремительно бороздили воду у носа парохода. Гуси, не теряя достоинства, держались за утками. Эти не лезли в общую свалку, вежливо, без спешки выгибали длинные шеи за корочками, причем только тогда, когда они падали совсем возле них.
— Я хлеб принесу! — не выдержала Ольга.
Через минуту из рук Феди и Ольги тоже полетели в воду куски хлеба. Пассажиры верхней палубы и нижней, все, кто мог, торчали теперь у перил и принимали участие в кормлении птиц.
— Смотри, смотри, Федя, маленького обижают! — закричала Ольга.
Маленький обшарпанный утенок-подросток отчаянно сражался за хлебную корку У него отнимали куски взрослые утки, клевали его, щипали. Он то удирал от них, то снова бросался в самую гущу свалки.
На утенка все обратили внимание, и когда он, удирая, отплыл в сторону, все стали бросать хлеб только ему. Утки, смекнув, в чем дело, ринулись к отвергнутому ими. Но малыш уже не хотел быть с драчунами, он снова удрал в сторону, и снова к нему полетели куски хлеба.
Все время стоянки продолжался базар на воде. А когда «Чайковский», дав прощальный гудок, отвалил от причала и, пятясь, кормой стал выходить из узкого заливчика, утки долго еще плыли вслед за ним, словно провожая в дальний путь. Гуси не провожали, они остались, сохраняя свое гордое гусиное достоинство, у берега.
Федя и Ольга видели, как чуть поодаль от утиной стаи покачивался на волнах маленький утенок, поглядывая по сторонам бусинками глаз и время от времени взмахивая обшарпанными, еще не окрепшими, как следует не оперившимися крылышками.
— Это он нам машет крыльями, — догадалась Ольга и тоже стала махать утенку: — Эй, утенок, до свидания!
Глава пятнадцатая,в которой происходит очень серьезный разговор с бритоголовым
Когда Федя и Владимир Сергеевич вошли в ресторан, они увидели в пустом зале бритоголового. Он сидел за столиком, перед ним выстроилась батарея бутылок с жигулевским пивом. Карасик было уже направился к столу в противоположном ушу, подальше от этого фотографа, потому что испытывал к нему чувство брезгливости. В этот момент Владимир Сергеевич громко спросил:
— Здравствуешь, Ираклий Аввакумович?
Бритоголовый не растерялся, он внимательно посмотрел на бывшего солдата из-за батареи бутылок и, считая, что его поприветствовали, ответил, приглашая:
— Здравствуйте… Садитесь за компанию…
Загремел стулом, стоящим рядом, выдвигая его из-под стола. Суетливости в движениях нет, даже наоборот, немножко излишне медленная аккуратность.
Владимир Сергеевич, к удивлению Феди, принял приглашение: направился к фотографу. Поразмыслив, Карасик сел за другой стол, с интересом наблюдая, что же будет дальше. Ведь он не ожидал, что бывший солдат знаком с Наташкиным дядей. Правда, Владимир Сергеевич как-то сказал насчет родни… Это в тот вечер, когда Полифем собирался устроить драку и когда кто-то с верхней палубы остановил его… Этот… Ираклий… Ба! Ну конечно, это же, значит, он, фотограф, остановил тогда драку! Еще бывший солдат повторил потом его имя: Ираклий Аввакумович… Но ведь Владимир Сергеевич не мог видеть, кто там стоит сверху?..
Тем временем за столом, где сидели бывший солдат и этот самый Аввакумович, происходило следующее. Бритоголовый налил в фужер пива, придвинул Владимиру Сергеевичу.
— Извините, но любопытство меня разбирает, откуда вы знаете мое имя-отчество?
— Я вчера вечером на корме услышал его.
— Ах да! — почему-то очень быстро догадался фотограф. — Этот Мишка! Мы ведь из одного села с ним едем! Спутался с цыганами и вообще, оказывается, мужик дурной, так и тянет от него тюремщиной… Некоторым образом приходится шефствовать.
— Разве он сам не цыган?
— Вот уж никак не похож! — засмеялся Ираклий Аввакумович. Как-то сразу перестал смеяться: — Откуда-то мне ваше лицо знакомо… Не подскажете?..
— Возможно, — легонько отодвинул от себя фужер Владимир Сергеевич. — Меня пока другое интересует: если Мишка не цыган, чего он полез отстаивать Родиона и Ольгу.
— Отец он их, — щелкнув по бутылке, сказал бритоголовый. — Шалапутный, но отец. Мария-то его давно, лет семнадцать, как отстала от своих сородичей, в совхозе дояркой работать стала. Там Мишка и прибрал ее к рукам. А самого потом в тюрьму упрятали. Выпустили… Ан не хочется с вольной жизнью расставаться, — Ираклий Аввакумович доверительно приблизил свое лицо к бывшему солдату: — Совратил этих чумазых на таборную жизнь… — Бритоголовый хрипло засмеялся:
— А ведь до первой же тюрьмы эта свобода-то!
Ираклий Аввакумович явно захмелел, пива-то пять бутылок выхлебал. Карасик даже сосчитал. Он с удовлетворением отметил, что Владимир Сергеевич не притронулся к угощению.
— Вы чего же не пьете?.. — удивился фотограф. — Может, покрепче употребляете?.. Или боитесь — обопьете меня?.. Да у меня, дорогой, два ящика в каюте, в Самаре захватил… А вы пейте! — придвинул фужер, расплескивая пиво по столу, Ираклий Аввакумович. Вдруг он, словно собравшись с духом, спросил: — Мишка меня назвал по имени-отчеству в ту ночь, но вы-то не видели, кого он назвал…
«Пьяный, а соображает, — подумал Карасик. — Наверно, больше притворяется».
— Я это имя раньше знал, уж очень оно не часто встречается, солдат Малеев.
— Вот оно што… — медленно, раздумчиво произнес бритоголовый, словно соображая что-то, а потом, сообразив, вскочил со стула, раскинул крыльями руки, воскликнул: — Однополчанин! Встреча-то какая!.. Кто ж ты такой — не вспомню?.. — сразу перешел на «ты» Ираклий Аввакумович.
— Вспомнишь, Малеев, сейчас вспомнишь, — уверил бывший солдат. — Дружка моего, старшину Василия Гомонова, не забыл?..
Сел фотограф, сказал сразу:
— Комиссаров землячок, значит… Вспомнил теперь.
— А бой тот не забыл, Малеев?
— Четверть века прошло, а помню: еле живы остались…
— Ты остался, Малеев. А Вася Гомон погиб на том поле. Он нас в атаку поднял. И еще пятнадцать солдат пали в том бою. — Бывший солдат смотрел на бритоголового так, словно расстреливал глазами.
— Да, конечно, — согласился фотограф. — Но что поделаешь — война была, вот и погибли…
— Могли бы жить. Если бы ты, Малеев, не предал!
Федя Карасик чувствовал, как все сжалось в нем от ненависти к этому, побледневшему сейчас, человеку, растерянно бегающему глазами по бутылкам, выстроенным перед ним.