Глава вторая,в которой рассказывается о Петькином отце — почтальоне-волшебнике, с которого все и началось
На следующий день, утром, Федя, проснувшись, услышал, как внизу в амбаре кто-то ходит. Загремело, упав с поленницы дров, полено, что-то недовольно буркнул мужской голос. «Отец», — догадался Федя. Повернувшись со спины на живот, он глянул в голубой прямоугольник неба, очерченный проемом чердачной двери сеновала, и увидел, что желтое июльское утро уже разгорелось.
На подушках в наволочках розами посапывали братишка и сестренка. Федя прильнул глазом к щели между досками: внизу, в амбаре, увидел отца. Отец держал на сгибе одной руки несколько поленьев и другой рукой накладывал еще; сухие, щепастые, с перекрученными волокнами, они гулко стучали.
Значит, мама затопила печь, значит, будут сегодня пироги. В выходной день мама всегда печет пироги.
Федя, стараясь не разбудить братишку с сестренкой, подползает на четвереньках к двери, выглядывает. Синее летнее небо сразу распахивается перед ним. Под этим небом уместился весь поселок Песчанка, и воложка, и займище за воложкой, и за леском займища поблескивающая плесами Волга, и крутой, гористый берег с той стороны реки. Федя видит водонапорную башню, корпуса стеклотарного завода, чуть левее — приземистые пузатые баки нефтебазы города-соседа.
С сеновала, а так много и далеко видно!
Пока что Федя, кроме Песчанки и ее окрестностей, нигде не был. Да и какие у него дела в мире: ходить в школу! Она — вон, рядом, через три улицы: двухэтажное старинное здание, вытянувшееся на целый квартал. Ну еще — Волга и озера в займище, куда они с мальчишками ходят на рыбалку или купаться, степь за Песчанкой, кустарниковые молодые кулисы, посадки такие, за кулисами — бахчи. Весной, летом и осенью там много работы. Главную, конечно, делают мама с папой, но и Феде с сестренкой и братишкой достается. То целыми днями под знойным небом сажали в борозды арбузные, дынные, подсолнечниковые семечки, то рыхлили мотыгами землю. Ждали. Сначала из земли проклюнулись ладошки-листочки будущих арбузных плетей. Потом зелеными змейками поползли по земле и плети… Пололи бахчу. Очень утомительно чуть ли не целый день ползать на коленях по комьям вспаханной и уже засохшей земли, вырывать, подкапываясь пальцами под корни, траву. И чего эта трава растет на бахче!? Никто ее не сажал, не сеял, а она лезет из земли, кустится над жиденькими, робкими ростками подсолнечника, тыквы.
В дни прополки у Феди, у мамы, у отца, у Костика и у Женьки ладони к вечеру становятся черно-зелеными: черными — от земли, зелеными — от травы… Но зато осенью, уже в конце августа, на бахчу идти интересно. Словно камни-голыши, круглые, обкатанные, — по всему полю арбузы. Полосатые, матово-черные, белые. А в сторонке в два ряда — дыни, нежатся на солнце, подставляют свои бока, словно вбирают в себя солнечное тепло, чтобы самим стать продолговатыми солнцами.
Сегодня и завтра на бахчу идти незачем, сегодня и завтра можно бы сходить на Зеленое озеро, но вот проспал Федя! Эхма! Соня!.. И Петька чего-то не пришел. Уж если не на озерах, так хоть на мосту через воложку рыбешек половить бы…
Возле Песчанки через воложку в займище переброшен деревянный наплавной мост. На мосту во всю его более чем полукилометровую длину по утрам и вечерам сидят, стоят, лежат рыбаки, совсем маленькие — от пяти лет и совсем старые — наверное, до ста лет. Если над воложкой гуляет ветер, волны раскачивают мост, он скрипит досками, принимая на себя каскады брызг. Но летом ветры бывают редко. Летом мост становится для всех купальней. Целыми днями под пронзительно синим небом лежат на мосту, сливаясь телами с серыми, отгпаженными и отшлифованными водой досками, сваями, мальчишки. Ныряют в прохладную, стеклянно-спокойную воду, резвятся. И про обед забывают, и про родителей забывают, и про все на свете забывают. Вот какой мост есть у мальчишек в Песчанке!
Федя спускается на землю по лестнице, приставленной к амбару снаружи.
— Федя, а ну-ка подними, — просит отец, остановившись в дверях амбара. У него в руках большая охапка дров; какое-то непослушное полено, — наверно, то самое, что разбудило Федю, — выскользнуло из рук отца и лето перед его ногами.
Федя бежит к отцу, поднимает полено и несет его, шагая следом за отцом, в дом.
И в этот-то момент, когда они подходили к крыльцу дома, а в ногах у них, повизгивая от радости встречи с Федей, вертелся белый лохматый Шарик, и произошло то событие, которое потом все заботы дня, и всех ближайших, и даже всего Фединого лета, оставшегося у него от каникул, повернуло на неожиданную, радостную и тревожную дорогу.
Щелкнула щеколда калитки, в ней показался почтальон — Петькин отец Василий Иванович Моисеенко. Федя каждый раз, когда видел на улице вышагивающего от дома к дому Василия Ивановича с толстой от писем и газет сумкой на спине, преисполнялся уважением к нему. Поноси-ка по песчаным улицам поселка такую тяжелую сумку день- деньской. Ведь Василий Иванович немолодой уже. Худощавый, в больших сапогах и зимой и летом, он разносил людям письма, газеты, телеграммы.
Не обращая внимания на кинувшегося ему под ноги с громким и яростным лаем Шарика, — сапоги Василия Ивановича псу не по зубам! — почтальон рылся в сумке и говорил Фединому отцу:
— Письмо вам, Алексей Степанович!
Отец поздоровался с Василием Ивановичем и сказал:
— Федя, возьми письмо, — А потом почтальону: — Спасибо тебе. Заходил бы к нам как-нибудь вечерком без этой своей сумки.
— Загляну, — согласился Василий Иванович. — Шапку к зиме надо сделать сыну. Курпяйчик на неделе купил нечаянно.
— Приходи, — еще раз пригласил отец, — соорудим сыну шапку.
«Это хорошо, что у Петрика теперь будет новая шапка, — подумал Федя. — А то в прошлую зиму в фуражке ходил. Натянет ее на уши, чтобы не отморозить их, и сразу становится смешной такой…»
Отец у Феди — шапочник, или, как называют его в артели, где он работает, — мастер головных уборов. В Песчанке его знают все, и каждый норовит попасть именно к нему, если нужна шапка или фуражка возвратившемуся со службы сыну, подарок на свадьбу зятю, теплая и удобная, с длинными ушами — колхозному чабану, чтобы спасаться в ней от буранов и метелей в степи.
Федя гордится своим отцом. Он вообще с особым уважением относится к мастерам. В отцовской артели, куда Федя часто приходит, работает портной Пятаков, который, как говорят, лучше всех шьет костюмы. Пятаков — маленький, горбатый, называют его не Пятаков, а просто Пятак. Но хоть и обидно переделали его фамилию, к нему идут с заказами все песчанцы. И даже Феде первый костюм в его жизни этой весной отец заказывал портному Пятаку.
Или вот живет в Песчанке стекольщик Митька Елин… Митьке Елину лет пятьдесят. Видно, когда-то он на самом деле был Митькой, а теперь так его зовут по привычке. В поселке он знаменитая личность потому, что все стекла в окна домов вставляет вот уже лет тридцать только он. Выбили нечаянно мальчишки стекло в доме почтальона Василия Ивановича, ослеп дом — лечить его пришел Митька Елин. Федя и мальчишки с интересом наблюдали, как ловко проводил он по стеклу невидимым алмазом прямые линии, а потом отламывал руками стекло. Через каких-то двадцать-тридцать минут дом прозревал под искусными руками стекольщика.
Или однажды степной ветер так грохнул незакрепленной ставней по окну, что вдребезги разбил стекло в Федином доме. И опять позвали Митьку Елина… Работал он всегда молча. Слова не услышишь. Весь его разговор: когда проходил по улицам с ящиком за спиной или на плече, кричал через ровные промежутки времени: «Стекло починить!.. Стекло починить!» И посматривал на окна домов.
Митька Елин был из вымирающего племени мастеров- единоличников. Жил он на краю поселка в мазанушке, не огороженной даже плетнем. Детей у него не было и жены не было. А может, и были, да разъехались-разбежались, потому, так думал Федя, что частенько Митька Елин выпивал. А когда он выпивал, говорил азартно, ударяя себя в грудь кулаком: «Митька Елин — мастер на всю Волгу». И хотя это, может, и на самом деле было так, все вокруг смеялись. Потому что Митька Елин был пьяный, и никто ему не верил.
…На кухне, где у печки, громыхнув поленьями, отец сложил дрова, Федя прочитал внизу на конверте только одну фамилию: «Даниловы». Остальное не понял, потому что написано было карандашом и уж очень непонятно.
— Какие-то Даниловы, — хмыкнул Федя, протягивая конверт отцу.
— Поля, тебе письмо… от матери, от сестер. — Отец понес конверт в комнату.
А Федя и забыл, что «Даниловы» — это мамина девичья фамилия, значит, письмо из Выезда.
Карасик помнит — до того как пошел в школу и еще год, когда в первом классе учился, вся их семья жила в Красном селе, что недалеко от Выезда. В Выезде и в соседних деревнях вся их родня живет.
Мама поливала цветы в горнице. Там и стали читать письмо.
Федя видел, с каким нетерпением мама раскрыла конверт, склонилась над письмом, и ему стало немножко жалко ее: мама всегда скучает по родным местам, по сестрам, боится, что уже не увидит бабушку, потому что бабушка старенькая и, наверное, скоро умрет.
Федя смотрит и думает о том, что мама у него красивая: черные волосы уложены на голове большим узлом, если их распустить — Федя видел, когда мама делала прическу — они, густые, смоляные, водопадом у нее по плечам, по спине, ниже пояса. А еще Феде нравится ямочка на подбородке мамы. Глаза у мамы серые и большие. Нравится Феде, когда утром, проснувшись в избе, он слышит, как мама, занимаясь чем-то на кухне, поет. Мама любит петь. Когда она поет, у Феди на душе становится как-то особенно радостно, солнечно…
Но иногда мама не поет. Это когда Федин отец приходит с работы позже, чем обычно, и объясняет:
— Понимаешь, Поля, вот… угостили… такое дело.
В такие дни мама молчит, а отец вдруг азартно начинает дела по хозяйству: ремонтирует крыльцо, бежит за дровами в амбар или, подпоясавшись фартуком, моет на кухне тарелки.