— Федя, а у тебя в школе кто самый лучший друг? — ни к селу ни к городу спросила Федю Наташа.
— Не знаю, — проговорил Карасик. А потом, подумав, ответил: — Стаська Рыжий. Мы с ним за одной партой сидим и все вместе делаем.
А вообще-то, гтавный дружок у Феди, конечно, Святой Петрик. Только он в другом классе учится. Федя не собирается объяснять всем про Петрика, больно надо. Он мог бы сказать ей и о том, что в классе у него, в общем-то, много друзей-ребят, да и из других классов есть, вот хоть Толька Зубань из 8 «Б»… Но с девчонками они не очень-то… Ну что девчонки?.. Могут они, девчонки, например, прыгать в воду с вышки или хотя бы с дерева?..
— А я с вышки прыгал, с самого верха, — вдруг сообщил он Наташе, словно чувствуя какую-то потребность похвалиться и показать, что он — парень тоже не так себе.
— Расскажи, — попросила Наташа. — Неужели с самой верхней? Ведь это и расшибиться можно!
— А чего там рассказывать… Прыгнул — и все, — пожал Федя плечами.
На самом же деле не так уж и героически выглядел Федин единственный прыжок с верхней вышки. Просто, наверное, он заразился в дороге микробами хвастовства. И вот теперь с ужасом чувствовал, что не может остановить своего вранья, язык не подчинялся Феде:
— Залез я наверх, посмотрел вниз и — ничего страшного: разбежался и — ласточкой…
Это говорил Федя-хвастун.
«Пришел я на речку, — вспомнил Федя Карасик, не вслух, — поставил ведра на берегу. Погода ветреная, и не жарко. Купаться совсем не хотелось даже. Волны ходят, вышка покачивается. Никого нет на берегу. Заманчиво показалось: если и плохо прыгну — никто не увидит позора. Полез по лестницам… Вот первая. Отсюда головой вниз ныряю свободно. Вторая. Со второй раза три пробовал, но только солдатиком. На третью вылез. Качается вышка. Посмотрел вниз, а вода где-то далеко-далеко. Отсюда старшеклассники прыгают, десятиклассники: Генка Синельников, по-школьному Пузырь, Серега Осьмак… Так они и солнышко на турнике крутят! Нет, Феде Карасику до них далеко…»
— Лечу, значит, я, — рассказывает Федя Наташе. — И ничуть не страшно, дух захватывает, как на качелях. А потом — раз! — ив воду, гвоздиком!..
«Страшно прыгать! Уж где там ласточкой, хоть бы солдатиком, — вспомнил Карасик, как было на самом деле. — Раз пять подходил к краю вышки. А потом самому перед собой стыдно стало: залез, да и слазить? Что из того, если и никто не видел?.. А сам-то ты будешь знать, что струсил, перед собой-то — позор!.. Покритиковал вот так сам себя, руки по швам, к телу прижал их, чтобы о воду не разбить и… шагнул в воздух.
Какую-то секунду-две летел, а показалось — долго. Наверно, перед самой водой не выдержал, захотел приостановить падение и расставил руки, как крылья… Забыл, что человек — не птица, а руки — не крылья. Шлепнулся руками о воду здорово. Вылез из речки — они красные. Но в обгцем-то, чепуха — руки! Если бы животом или спиной — мог бы из воды не вынырнуть. А рукам что сделается?.. Вылез на деревянный настил вышки — довольный. Глянул наверх, откуда прыгал — покачивается вышка в небе, словно ничего и не случилось. А ведь случилось! Сам себя победил. Радостный шел домой: с верхней вышки прыгнул!»
— А потом, — рассказывает Федя своей попутчице, — я и сальто крутил с вышки. — Словно чувствовал Федя: то, о чем думал, как было на самом деле, Наташе неинтересно. Врал и не мог остановиться, как будто во что бы то ни стало надо было ему переврать кого-то, еще большего хвастуна.
Словно вступая в соревнование по хвастовству, Наташа ни с того, ни с сего сообщила:
— Я буду в Москве учиться, в консерватории, — и добавила: — По классу рояля.
Внизу матросы носили на спинах ящики с пристани! Ящики были огромные, под ними людей почти не было видно. Люди шли гуськом один за другим, ныряя в пролет парохода. Шли медленно, выверяя движение, ощупывая ногами перекладины трапа.
Потом ящики кончились. Весело тарахтя, покатились к трапу пузатые бочки. Одна бочка настолько «развеселилась», что чуть не упала за борт. Катнул ее матрос, а она — в сторону и понеслась. Еле догнали да направили, куда следует.
На руках у матросов огромные брезентовые рукавицы, на спинах специальные седельца, на которые ставят груз.
Когда погрузка подходит к концу, по лицам матросов сползают струйки пота, у тех, кто грузил, сняв робу, голые тела бугрятся мышцами, лоснятся, словно они только что из парной вышли и еще не успели прохладиться.
А вообще-то матросы носят грузы только на самых малых пристанях, а как пристань побольше, ящики, тюки плывут с берега в трюм парохода на широких лентах транспортеров. И даже подъемные краны-великаны выполняют работу грузчиков.
В Волжском Федя видел такого великана: расставил для устойчивости четыре железные ноги и на тросе перебрасывал на верхнюю палубу огромные резиновые шины — по десять или по двадцать сразу. А где-то наверху в кабине крана сидел один человек и управлял всеми движениями великана. Карасик увидел его перед концом погрузки, тот высунулся из дверцы и крикнул:
— Эй, хлопчик, рот закрой! — и раскатился-засмеялся.
Карасик сдвинул сердито брови, но рот закрыл. Рот у него, когда Федя смотрел вверх, на самом деле, почему-то оказался открытым.
Глава восемнадцатаяЧайки за кормой
Сел было Федя на скамью рядом с тетей Полей. Она усадила его, подвинувшись. Но сидеть показалось скучно.
— Пойду на корму, что ль… — доложил он своей опекунше. А та вздохнула:
— На берег-то не вздумай, Федя… Уж тут теперь недалеко ехать. Нижний скоро.
Нижний — это Горький. Федя Карасик знает, что старые люди иногда именуют Горький его прежним названием, не отвыкнут, наверно, никак.
Федя и не собирается на берег идти. Он выходит на корму и, облокотившись на борт, смотрит вниз, где у руля, в желтой солнечной воде, носятся мальки. Нащупав в кармане крошки, Карасик бросает их и наблюдает, как рыбешки клюют снизу крошки. За этим занятием он и не заметил, как прошло время стоянки. С капитанского мостика до него донеслось уже знакомое:
— Отдать швартовы!
Матрос в больших брезентовых рукавицах ловко начал снимать восьмерки с чугунного кнехта. Вздрогнул и напрягся корпус парохода, шлепнули по воде лопатки колес. Мальки, только что шнырявшие в желтой солнечной воде, кинулись врассыпную.
Протрещали и мелко пропрыгали сжимаемые бортами причала и парохода бревна, висящие на цепях.
За кормой загуляли, раскачиваясь, волны. Они побежали, не торопясь, вразвалку, словно уверенные, — что не отстанут от парохода. Снова царство воды, снова — далекие берега и чайки. Какие они забавные, эти чайки!.. Гляди, гляди! Как дрессированные!
Недалеко от Феди стояли Родион и Ольга и, отламывая от краюхи зачерствевшего хлеба кусочки, бросали их в воздух. Кусочек не успевал упасть в воду — какая-нибудь из птиц подхватывала его и, плавно описывая на больших сильных крыльях круг, отставала от парохода. Иногда чайки садились на воду и покачивались на волнах, совсем, как домашние утки, в воложке возле Песчанки. Но вот — взмах крыльями, и, словно оттолкнувшись от воды лапками, они — опять в воздухе. Черные грудки, капельки-глаза… Чайки без особых усилий успевают за пароходом, который — Федя слышал об этом от матроса — идет со скоростью пятнадцать километров в час. Вот бы такие крылья Феде!
Феде часто снится, как он летает. Во сне это совсем просто. Поднял руки на уровень плеч, разбежался, взмахнул руками, опираясь ими о воздух, и сразу полетел. Федя понимает, почему пронзительнорадостно кричат чайки — это они от восторга, что могут взвиваться, планировать, пикировать к воде. Федя уверен — все зависит от человека. Захочет он летать, — значит, будет! Когда он, Федя, во сне летает и не боится упасть — полет проходит очень хорошо, а если чуть-чуть в душу закралось сомнение: не упаду ли? — сразу тело становится тяжелым, и руки-крылья не в состоянии удержать его в воздухе…
Но это во сне. Вообще-то, наверное, когда-нибудь раньше у человека были крылья и он летал, как птица. Это потом уже крылья превратились в руки и не могут теперь поднять человека в воздух. Федя совсем не думает, что это научное открытие, он просто фантазирует, глядя на чаек…
Или — а что если наоборот: человек развивается так, что его руки постепенно превратятся в крылья?.. Нет, без рук тоже нельзя. Руки у человека в сто раз важнее, чем крылья у птиц…
— Лови! Хватай! — будто собачонкам, кидал хлебные корки Родион. А чайки с пронзительными криками устремлялись за хлебом, и непонятно было, то ли они такие прожорливые, то ли незаметно для глаз одни, насытившись, улетают, отстают от кормы, другие подлетают с песчаных отмелей, с берегов.
И вдруг Родион так засвистел, с такими переливами, что Федя ошарашенно поглядел на него, словно не узнавал.
— Это же не голуби! — напомнил Карасик. — А ты словно голубей гоняешь.
Чайки было отпрянули от кормы, но, видно, поняв, что ничем опасным этот неожиданный свист не сопровождается, снова нахлынули сверху, с боков. А Родион, выводил свистом отчаянные переливы, и ямочки на его щеках выступали еще явственней, и серые глаза светились мальчишеской удалью и азартом.
«Вот здорово свистит», — с восхищением смотрел Карасик на молодого цыгана, и ему стало казаться, что чайки взмывают, планируют, взмахивая белыми крыльями, подчиняясь этой необычной музыке, словно Родион дирижировал полетом всей стаи и каждая птица строго вела свою партию.
Родион кончил свистеть, и сразу в полете чаек что-то сломалось, нарушилось, они уже совсем беспорядочно летели за пароходом.
— Конечно, это не голуби, — вздохнул он. — Эти глупые птицы ничего не могут и не понимают. Им бы пожрать…
Уже и синие сумерки начали подкрашивать небо и воду, а Федя все не уходил с кормы. И вот в это-то время на корме появился рыжебородый. Он был пьян, и, хотя на ногах держался твердо, маленькие его глазки светились бешенством. Карасик видел, как Циклоп подошел к Хромому и потребовал коротко, недвусмысленно: