Федя закрыл глаза, но желтый круг не пропадал.
«Это такое свойство у них, — научно определил Карасик, — яркое задерживается в глазах и на после, если прошло много времени. Как, например, и в памяти… Хоть, скажем, эта велосипедная история прошлого лета…»
А то и еще с этим велосипедом было, уже этой весной, перед Первомаем… За тюльпанами ездили. Идею предложил Федя:
— Стаська, давай на твоем велике к Молчановке съездим, там, говорят, тюльпанов!
— Что мы — девчонки, за цветочками ездить?… — ухмыльнулся Стаська.
— Чудак, они же красивые: красные, желтые, белые… а может, сиреневые встретятся… А потом — мы же для класса, а не для себя, для нашей колонны, когда на демонстрацию пойдем.
— А что, это — идея! — загорелся Рыжий. — Привезем охапку цветов, и пусть все нам завидуют.
На следующий день утром Федя зашел за Рыжим. Стаська вывел своего коня, и они — Стаська за рулем, Федя на багажнике — покатили по улицам Песчанки на окраину, а потом — в степь. Ехать надо километров семь — не меньше. Стаська пыхтел-пыхтел, не выдержал:
— Давай пешком пойдем, а потом снова на велике.
Пошли пешком. Вдоль дороги выстроились телеграфные столбы.
Они постоянно гудят — Карасику кажется, что это электричество по проводам течет. Ручей течет — его слышно же, так и электричество…
Снова ехали на велосипеде. Стаська предложил:
— Ты сейчас слезь, побежишь-побежишь рядом со мной, я отдохну — ты снова вспрыгнешь на багажник.
Такой метод передвижения Стаське Рыжему, видно, больше пришелся по душе, теперь он почти все время ехал один, а Карасик впритруску бежал за велосипедом. Получалось, что Карасик больше бежал, чем ехал. Под конец Стаська Рыжий разыгрался и предложил соревнование, кто быстрее будет возле очередного столба: он — на велосипеде или Федя — пешком. И хохотал при этом нахально:
— Федька, догоняй!
Федя в этот день здорово устал, особенно — ноги. Но зато, когда на место прибыли, какую он увидел красоту! Прямо от дороги к Волге, широкая низина в степи вся сплошь качалась под легким весенним ветерком головками тюльпанов. Красные, сочные, будто кровавые, желтые, как солнце, и нежно-белые, словно мраморные чашечки, цветы стояли в зеленых гибких подставочках, широкие, продолговатые, один-два листа — у каждого цветка, как необходимое сопровождение, как зеленый фон.
— Эха! — только и сказал Карасик и долго бродил, как зачарованный, среди цветов, совсем не думая о том, что должен их рвать.
— Ты чего, как чокнутый, ходишь? — крикнул Стаська. — Работать надо!
Стаська уже работал. Он рвал тюльпаны в горсть, словно это были и не цветы, а так — трава обыкновенная. А у Феди голова кружилась от этого чуда вокруг. Это было так красиво, что Карасик сразу перестал чувствовать усталость, словно ее и не было. Будто Федя только проснулся утром, свежий, сильный, бодрый.
Он нагнулся, встал на колени: перед ним покачивался на ножке особенно красивый тюльпан. Большая, с Федину горсть, чашечка красного тюльпана окроплена росой, крутые капельки росы на свежих, трепещущих лепестках, мелкие желтые пылинки вокруг пестика и тычинок… Нет, Карасик не будет рвать этот тюльпан, слишком он хорош, жалко его рвать. Вот тот, похуже, желтенький, можно, пожалуй, и сорвать… А этот тоже не надо рвать… Каждый цветок открывался Карасику, словно праздник. И потом, когда нарвали большие букеты, Феде все не хотелось уходить с поляны, и он все удерживал Стаську:
— Да обожди ты, куда торопишься-то?
В конце концов Стаська заявил:
— Ну ты как знаешь, а я поехал.
«И ладно, — решил Карасик. — Мне-то все равно пешком идти, так хоть бежать не буду за великом, как собачонка на привязи». И остался… И вот он все ходит среди цветов по мягкой весенней зеленой траве, иногда наклонится, иногда опустится на колени, словно здоровается с каждым тюльпаном. А их вокруг — необозримо! Но Карасик обойдет их все и с каждым поздоровается. Обязательно.
А рядом, всего каких-нибудь пятьсот метров от поля тюльпанов, посверкивает под теплым, ласковым по-весеннему солнцем Волга. Федя, когда выпрямляется в рост, видит зеркало ее плёса. Он видит, как сверху медленно спускается, разрывая тихую воду носом, пароход. А навстречу ему — буксир. Пароход гудит:
— Гу-у-у Гу-гу-гу!
Карасик слушает и думает: «Чего это он не то, что надо гудит?.. Ему надо гудеть: «Приветствую, дружище! Далеко ли путь держишь?» А он — совсем другое: «Эгей, кто там ротозейничает! Отхожу от пристани, не опоздайте!» «Конечно, — удивляется Федя, — один длинный и три коротких. Все перепутал бедняга пароход!» Но на душе Карасика почему-то неспокойно. Он волнуется, совсем забыв про тюльпаны, радостное настроение его сменяется тревожным. И вот он уже бежит зачем-то к Волге, навстречу пароходу. Только бы не опоздать, только бы не опоздать!.. Но почему-то никак не бежится. Ноги, словно ватные, будто отекли. Карасик передвигает ими и почти не двигается, стоит на месте. А пароход уже проходит мимо и какой- то дядька в сапогах… «Да это же Циклоп!!» — узнает Федя. Машет платком с кормы и громко поет, приплясывая и ехидно подмаргивая Карасику:
— Как у Волги — у реки, у реки,
Тянут сети рыбаки, рыбаки!..
Глава двадцать шестаяЕще одно испытание
Пассажирский катер кричит-надрывается через каждые десять минут. Он боится кого-нибудь раздавить: лодку, встречный катерок.
Карасик просыпается от его визгливого до хрипоты голоса, садится на скамье, на которой спал. День в полном разгаре, уже, наверное, часов одиннадцать-двенадцать. Федя проспал так долго потому, что ночью-то мало пришлось спать.
Вчера он чуть было не прозевал свой катер. Заснул, и если бы не тот тревожный сон, который ему приснился — все тогда, остался бы он в Горьком и билет бы пропал. Карасик выскочил из зала ожидания, когда катер уже в третий раз попрощался с пристанью, когда матрос стянул с него за веревку трап, когда уже отдал он концы, когда катер, притираясь к пристани, сдвинулся с места и между ним и причалом стала образовываться черная и глубокая щель, на дне которой плескалась встревоженная волжская вода.
— Куда! — закричал на Карасика матрос.
Федя нырнул под задвинутый в железные скобы брус, загородивший пролет на пристани, и прыгнул на уходящую корму.
— За уши тебя, братишечка, за такие дела надо, — встретил его на катере сам капитан. — Проспал, что ли?..
— Проспал, — облегченно вздохнул Федя. Он был рад, что все-таки успел, что был на этот раз решительным и не побоялся — прыгнул через черную щель, отделявшую пристань от борта катера.
Капитан даже билет не спросил у Феди Карасика… Он только глянул на него смеющимися глазами и спросил:
— Один, что ль, едешь?
— Ага, — подтвердил Федя и хвастливо добавил: — От самой Песчанки.
— Где же это Песчанка?.. Что-то не слышал.
— За Волгоградом.
— Далеко путешествуешь… Багажишко-то у тебя не велик.
Федя пожал плечами, не зная, что ответить на это.
— Ну давай устраивайся, — пригласил капитан, все так же весело посмеиваясь глазами.
…А теперь вот Карасик уже выспался и проснулся. Над речкой, над лесом и справа, и слева моросил мелкий дождь. Небо было серым, и день был тоже серым от туч, которые клубились густым дымом совсем низко.
Катер был не то, что «Чайковский», на нем не было первых и вторых классов, тут все ехали вместе, без разделений на классы, и это Карасику нравилось. Даже сама капитанская рубка, которая на «Чайковском» возвышалась над первым классом, здесь стояла рядом со скамейкой, на которой спал эту ночь Федя, и дверь — вот она, пять ступенек — ив рубке!
Чтобы не наскочить на берег или на мель, катер ползет медленно, еле-еле. А вот, хрипло прокричав что-то, и совсем остановился.
Федя заинтересовался, что же там происходит впереди, и вышел на носовую часть. На носу с длиннющим полосатым шестом в руках стоял матрос. Он то и дело опускал шест в воду, доставал им до дна и кричал:
— Два с половиной!
— Два!
— Два с половиной!
— Три!
Катер двигался на ощупь, Федя смотрел на матроса с длинным шестом, ему казалось: сейчас матрос опустит шест, упрется на него и прыгнет на берег. Федя видел в кино, как высоко прыгают с шестом спортсмены.
Но вот, кажется, миновали мель, матрос вытащил из воды шест, катер пошел порезвее. Однако ненадолго ему удалось прибавить скорость. Снова над Карасиком засопел недовольный его голос.
Впереди, из-за поворота, вывернулась лодка. Да, да, всего-навсего какая-то лодчонка. Она-то и заставила «Кулибина» опять сбавить ход. Люди, сидевшие в лодке, спешно пристали к берегу и потащили лодку в кусты, чтобы дать пройти катеру.
— Привет рыбакам! — крикнул кто-то из пассажиров. — Много рыбки-то наловили?..
Рыбаки не сочли нужным отвечать на приветствие и вопрос. Наверное, им не ахти как было весело под мелким противным дождем. Да и какая в такой речушке рыба? Петрику Моисеенко рассказать или Стаське Рыжему — не поверят, что такие маленькие реки есть.
Карасик смотрел, как проплывают мимо зеленые развесистые деревья, и думал о том, что лесов таких, как здесь, в Песчанке и вокруг нет. Чего нет, того нет!.. Сейчас бы сойти на берег и побродить в самой гуще среди великанов деревьев. Прямо с катера на берег выпрыгнуть можно.
Карасик так увлекся происшествиями, которые происходили с катером каждые десять минут, что забыл о времени, и торчал на носу, пожалуй, добрых часа три, пока не почувствовал, что не плохо бы чего-нибудь поесть.
Плыть до Гороховца, по Фединым расчетам, оставалось еще часа четыре-пять, совсем немного. Он уже начал волноваться: приближался конец его пути, конец его путешествия, его одиссеи.
На лавке, на которой Федя ночевал, портфельчика он не обнаружил. Может, это совсем не та лавка, может, Карасик спутал все на свете?.. Нет вроде. И здесь портфельчика нет, и здесь…