И тут до сознания Карасика дошло: украли! Но как же так? Кто посмел взять его, Федины, вещи! Там же такая, совсем новая эмалированная кружка! Майка и трусы! А стихи?! И стихи про санитарку Марусю украли!
От обиды и огорчения у Феди набежали на таза слезы. Нет, он не заревел — еще чего! — но мокрота подступила к тазам. Феде не жалко кружку и майку с трусами, но стихи!
А может, кто просто подшутил над ним и спрятал портфель? Карасик решил обследовать каждый уголок верхней палубы.
Он полез под скамейки, заглянул даже в урну для мусора, исследовал все углы. Увы! Портфель исчез.
Там, где спал Федя утром, когда встал, он не видел никого. Пассажиров на верхней палубе вообще было два-три человека, да и те сейчас куда-то подевались, и даже спросить было не у кого про портфель.
Тогда Карасик решил спуститься вниз, туда, где было потеплее, к машинному отделению, и где поэтому ехали, в основном, все пассажиры «Кулибина». На узлах сидели, опершись локтями о колени, пассажиры. Какой-то парень бродил между спящими людьми и между их узлами и корзинками. Федя глядел в лица людей и не знал, как же теперь угадать, кто из них, из этих людей, взял его портфель. А ведь кто-то взял. Может, вот этот парень, нагловато посмотревший на Федю? Или, может, Карасику показалось, что он посмотрел на него именно нагловато?.. Не подойдешь и не спросишь у любого, мол, не ты ли взял. И во всеуслышание не закричишь, объявляя о пропаже. Что же делать?
Федя бесцельно ходил, перешагивая через чьи-то мешки, через чьи- то вытянутые по палубе ноги. Так ничего и не придумав, поднялся наверх.
Мелкий противный дождь все так же брызгал-кропил над Клязьмой, над пароходиком. Федя сел на скамейку и стал бесцельно смотреть на проплывающие чащобы леса, сквозь белесую марлевую сетку дождя казавшиеся особенно сказочными. Вдруг подумалось Карасику, что сейчас вон из-за того приземистого и широко ствольного дуба выскочит серый волк с Красной шапочкой на спине, а тот вяз, что подошел почти к самому берегу и ухватился корневищами за землю, словно лапой, сгодится вполне, как курья ножка для избушки Бабы- Яги. Вон и чудовище на полянке: в засохшем причудливом дереве угадывается не то крокодил, не то какой-то допотопный ящер. Сейчас скомандует Баба-Яга — и оживет чудовище, и задвигаются его когтистые лапы, засверкают глазища.
…А портфель где ж теперь искать?
«Карр-карр-карр», — проскрипела сидящая на сухом сучке дерева ворона, взмахнула черными крыльями и полетела над лесом.
Наверное, это и есть Баба-Яга.
Одна за другой приходили к Карасику из лесных загадочных недр русские сказки, и Федя будто заново перечитывал их. Он даже ждал, что скоро выйдет из лесу, раздвинув руками ветви, Иванушка, статный, льняноголовый, в лапотках и в длинной домотканой рубахе, подпоясанной лыком, будет смотреть и дивиться тому, как плывет и шлепает по воде колесами невиданное им чудо — пароход. А то выедет на гривастом коне богатырь Илья Муромец с тяжелой палицей в руке, а из-под копыт коня будут сыпаться искры.
…В конце концов, наплевать на этот портфель. Стихи жалко. Их придется восстановить по памяти. Стихи, если они живут в человеке, не украдешь!
Решив так и успокоившись, Карасик вдруг встал и направился к рубке. Он открыл дверь и сказал:
— Товарищ капитан, у меня украли вещи.
Наверное, Федя отважился на этот шаг именно потому, что успокоился и смирился с пропажей. Теперь нужно было все-таки доложить капитану о происшествии на его судне.
В рубке стоял у штурвала матрос. Капитан, тот самый человек с веселыми глазами, которого Федя Карасик встретил сразу же, когда сиганул на «Кулибин» с пристани, сидел.
Выслушав Федю, он сразу стал серьезным.
— Стало быть, портфель у тебя пропал? — вспомнил он сразу своего пассажира-прыгуна. — А ну-ка, пойдем. Не мог он пропасть.
Он вышел из рубки и, сопровождаемый Федей, направился к месту его ночлега.
— Стало быть, тут лежал твой портфель?.. Так… Что у тебя в портфеле-то было?
Карасик рассказал про трусы, про майку и про кружку. Про поэму «Санитарка Маруся» говорить постеснялся. Получалось, что он, Федя, побеспокоил капитана из-за своей кружки да из-за каких-то трусов с майкой. Карасику стало стыдно. Он уже не рад был, что вот заставил такой чепухой заниматься самого капитана.
Капитан нагибался и смотрел под скамейки, тоже заглядывал в урну для мусора. Федя видел, что глаза его уже снова весело посмеивались. Но когда он повернулся к Феде, лицо его опять стало серьезным:
— Понимаешь, какая история: стало быть, и на самом деле тебя обворовали… — Он поразмышлял вслух: — Хотя, по всем данным, воровать-то было нечего… Разве на сам портфель позарились?..
Вопрос капитана был обращен к Карасику.
— Сиваков! — позвал капитан показавшегося на палубе матроса. — Вот у пассажира вещи пропали — портфель. Ты поищи, внизу погляди.
Федя даже вздохнул облегченно: хоть не сам капитан теперь будет искать портфель. А то еще случится что-нибудь в это время с катером: на мель наскочит, например. Виноват будет Федя Карасик.
Федя поплелся за матросом Сиваковым вниз, где недавно был. Они ходили также по всей нижней палубе, заглядывали в разные углы. Наконец, Федя сказал матросу:
— Да ну его, этот портфель… Разве найдешь теперь!
— И то правильно, — сразу согласился матрос.
На том поиски пропажи и кончились.
Глава двадцать седьмаяКонец Фединого путешествия
Гороховец Федя увидел как-то сразу, словно его не было-не было, и вдруг он возник. А ведь на такой горушке стоит, что издалека бы можно разглядеть. Или Клязьма, извивая кольца своего русла, так завертелась головокружительно, что заслонила городок рощами высоких сосен, раскидистых дубов?
На высокой, пупом выступающей горушке, зеленой, поросшей садами, белеет церковь, небольшая, не такая, как в Красном Селе. Домики улицами сбегают с горы вниз, лестницы деревянные. Наверху — это так называемая Новая линия, а основной городок у самой Клязьмы. И пристань, вон она, приближается к ней «Кулибин», последние минуты пути преодолевает бодро. Вода под винтом бурлит азартно, сирена кричит как-то по-особенному молодцевато.
— Эй, парень! — услышал Федя и оглянулся. Матрос стоял у борта с канатом в руках. У его ног лежал портфель. Феде стало неловко, что плохо думал о людях. Но кто же мог предположить, что портфель под канатом окажется…
Федя Карасик как-то даже вроде не узнал Гороховца. Удивился, а потом понял: просто раньше не видел он городок с реки, издали. А когда сошел по сходням на берег и вошел в улицы, узнал и улицы, и те самые высокие деревянные лестницы, поднимающиеся по горке к Новой линии.
Чудно Феде идти по центральной улице Гороховца. Будто он и не уезжал никогда отсюда. Да и кто поверит, увидя шагающего по мостовой Карасика, что он только что сошел с парохода, что он — путешественник, Одиссей, приплывший из далекой-далекой Песчанки!? Нет, никто не поверит. Пассажиры, едущие издалека, всегда с большими чемоданами, узлами. А Федя идет по Гороховцу, размахивает портфельчиком.
Вот уже и улица, которая соединяет городок с Красным Селом.
Федя волнуется. Он идет по земле, на которой не был целых четыре года… Торжественный и пышный, золотоглавый собор… Четыре… пять золотых луковиц. Карасик помнит, как горят эти золотые гтавы на солнце.
Вечер, тихий, безветренный, ласковый, опускается на золотые гтавы собора, на деревянные домики, на сады, в которых утопают эти домики по самые крыши.
Федя вдруг будто слышит веселый, переливчатый звон колоколов, видит, как кружат, хороводят, галдят галки вокруг собора. А колокола звонят-звонят, мелодично, радостно, озорно.
Здесь живет Сашка Колчин, дружок по первому классу. Федя смотрит на маленький домик у моста. А там школа. И он сворачивает, хотя это ему не по пути, к школе.
Вот она. Школа для Феди не только школа, она — и дом родной, в буквальном смысле. Мама Федина работала в школе техничкой и потому квартира у них была в школе. В большущем пустынном дворе, на самых задах, росла старая яблоня. Никто к ней не приходил, потому что она была такая старая, что не плодоносила и уже вся высохла, только одна ветка еще зеленела по веснам. А однажды на этой ветке старой яблони Федя увидел яблоки. Их выросло всего только три. Но это были яблоки! Яблоня протягивала их Феде, словно бабушка — руку с гостинцем. Федя сорвал яблоки, и они оказались такими ароматными, такими вкусными, что, кажется Карасику, он и сейчас ощущает их какой-то особенный вкус.
Первую Федину учительницу звать Тамара Николаевна. А еще: вот здесь, рядом со школой, живет Серега Березин. С ним Федя играл в чижа, в лапту и в городки, катались — аж дух захватывало! — на качелях. Качели — толстая веревка, привязанная за высокий сук дерева. Под себя — дощечку, чтобы не резала веревка, и — пошел! Вверх-вниз, вверх-вниз, вниз-вверх-вниз! И все выше, все выше, сердце замирает от восторга полета, от высоты, и хочется еще выше — в небо! Качели, кажется, взлетают над деревьями, над селом, над золотыми куполами собора. И если бы веревка не держалась так крепко за дерево!..
А с Колей Сорокиным весной сочили сок из берез: прокалывали в коре молодой березы дырочку, вставляли в нее соломинку и через соломинку пили сладкий березовый сок.
Федя Карасик возвращается к мосту, откуда свернул к школе, выходит на улицу, ведущую из села в поле, за околицу Идет мимо трехоконного дома с высоким крыльцом на улицу Здесь живет Соня Бутрова, с которой он сидел в первом классе за одной партой.
Вдруг издалека-издалека до Фединого слуха донеслось озорное, приплясывающее, стыдное:
Ти-ли, ти-ли, тесто,
Жених и невеста!..
Сразу за селом, как только кончились прясла последнего огорода, началось колхозное пшеничное поле. Колосья и сейчас выше Феди. Они еще зеленые, но если послушать — уже шумят что-то доброе, ласковое, материнское. Полюшко-поле… Сразу Карасик вспомнил свою маму и еще вспомнил, как пять лет назад с двоюродным братом Колькой, который теперь служит во флоте, возвращались они от деда из Выезда, несли в руках корзину с яблоками. День был желтый, солнечный. Корзину нести было нелегко, потому что яблок дедушка Василий разрешил нарвать, сколько не лень