— Настоящие… — с горькой усмешкой проговорил Владимир Сергеевич.
Он вытащил из кармана коробку спичек. Обратился к Феде, подавая спички:
— Зажги.
Нажал пальцами на нулю, и ока легко вывалилась из проржавевшей гильзы. На землю из нее высыпался черный порох.
Карасик зажег спичку и поднес ее к пороху, который вмиг вспыхнул.
— Сколько лет пролежал… — задумчиво сказал, поднимаясь, Владимир Сергеевич.
У заросшего полынком и уже почти сравнявшегося со степью окопчика наткнулись на какие-то две спаренные железные палки.
— Что это?
— Тренога от миномета…
Федя увидел вокруг столько, что уже не стал кидаться в нетерпении со своим вопросом «что это?». Он поднял с земли широкий поясной ремень, весь иссохший, источенный временем. Ремень был застегнут и словно сохранял размер талии человека, которому принадлежал.
— Положи, — строго приказал Владимир Сергеевич. — Ничего здесь не трогай.
Недалеко от другого окопчика Федя обнаружил ржавую саперную лопату, из грубой закостеневшей кожи солдатский гаманок, ствол от винтовки, пробитую пулей каску.
Они шли по степной целине молча, иногда останавливались. И снова шли. Федя свернул от солдата далеко в сторону и сам рассматривал ржавые тупые с рваными краями осколки железа, поднимал винтовочные стволы. Он так увлекся, что забыл о Владимире Сергеевиче. И тут до его слуха донеслось:
— Федор!!!
Федя не сразу понял, что это зовут его. Он совершенно забыл, где находится, забыл, что надо торопиться на пароход.
Когда Федя подбежал к солдату, Владимир Сергеевич озабоченно проговорил:
— Понимаешь, история какая: таксиста-то с машиной не надо было отпускать.
— Почему?
— Загулялись мы, — озабоченно вздохнул бывший солдат. — А надо обязательно еще кое-где успеть побывать. Времени-то у нас не так уж и много. — Владимир Сергеевич посмотрел на Федю и, мигом сбросив с лица выражение озабоченности, бодро добавил: — Но духом не падать.
Словно желая снять с Фединой души набежавшие сомнения, сказал, поворачиваясь к городу:
— Вот что, брат, нам еще на Мамаев курган надо обязательно подняться… Знаешь, что такое форсированный марш?
— Не…
— Ну так сейчас узнаешь…
И Федя узнал, что это значит идти форсированным маршем. Уже в трамвае, когда тот, позванивая на остановках, мчался к центру города, к речному вокзалу, Владимир Сергеевич сказал:
— Я думаю, солдат из тебя выйдет неплохой, ходить можешь. А для пехоты — главное научиться ходить!
Какое там ходить! Всю дорогу до трамвая Федя бежал вприпрыжку. И как это так получилось, что Владимир Сергеевич шел, а Федя бежал рядом — непонятно. В обгцем-то, не беда, что Федя попотел как следует и даже в боку у него покалывало, зато они и на Мамаевом кургане успеют побывать.
Долго ехали трамваем куда-то вдоль Волги. Владимир Сергеевич изредка показывал Феде:
— Это вот Дом Павлова. Слышал о нем?
Федя кивал утвердительно головой и несколько разочарованно смотрел на трехэтажное здание, в окнах которого белели занавесочки, а на балконах висело выстиранное белье. Совсем непохоже, что именно этот дом под обстрелом фашистов лейтенант Афанасьев, сержант Павлов и их товарищи удерживали пятьдесят восемь дней.
Поняв молчаливое разочарование Карасика, Владимир Сергеевич повернул его за плечи в другую сторону, и Федя увидел разрушенное здание. Окна дома были без рам, расширены, словно глаза слепого, невидящего человека, стены в огромных оспинах от снарядов. Казалось, этот дом был мишенью, по нему стреляли из орудий, пулеметов, минометов, автоматов, а он не упал, не сдался.
— Таким, как этот дом, был весь город, — сказал Владимир Сергеевич.
Через несколько минут они сошли с трамвая и стали подниматься по гранитной лестнице на Мамаев курган.
Вот он, тот самый памятник, о котором рассказывал в школе учитель Александр Трофимович — памятник героям Сталинградской битвы.
На самой вершине кургана — женщина с поднятым мечом в руке. Ветер развевает ее одежду, и вся она устремлена вперед. Белые облака, которые, казалось, летят близко над ее головой, усиливали впечатление того, что она не стоит на кургане, а идет.
Федя и бывший солдат прошли мимо Стен Сталинграда; в камни этих Стен словно вросли фигуры солдат с автоматами, руки солдат с гранатами и надписи, надписи. Карасик читал надписи, смотрел, и ему не надо было рассказывать. Душу его охватило какое-то торжественное волнение.
В Пантеоне Славы они шли еще медленнее. Факел Вечного огня, торжественная музыка, по стенам Пантеона — фамилии солдат, погибших в Сталинградской битве. Карасик пробовал читать фамилии. Он помнил, что у Петрика Моисеенко здесь на Волге погиб дедушка, а у Александра Трофимовича — брат. Но скоро Федя понял, что прочитать все фамилии невозможно, их слишком много.
«Вот если бы Стасик, он смог бы, — вздохнул Карасик. — Он в Волгограде недели две проживет. За две недели можно все фамилии прочитать».
— Ты чего? — услышав Федин вздох, посмотрел на него Владимир Сергеевич.
— Так просто, — не зная что ответить, сказал Карасик. Он не стал объяснять бывшему солдату про свою невыполнимую задачу. Зачем? У Владимира Сергеевича, наверно, своих дум хватает.
Они вышли из Пантеона и направились вниз по лестнице. Федя смотрел вперед, и ему было удивительно, как отсюда с Мамаева кургана видно далеко вокруг. И Волга вся, как на ладошке, и слева трубы заводов, и внизу, как игрушечные, бегущие по рельсам резвые трамваи, и центр города.
Сколько народу на кургане! Как две нескончаемые реки — одна вверх, другая вниз по ступеням. И пожилые, и совсем старые люди, и молодые парни со «спидолами». «Спидолы» здесь помалкивают, здесь нельзя, здесь святое место.
Карасик смотрит на чернолицых мужчин и женщин, медленно поднимающихся по ступеням. «Наверно, из Африки, — думает Федя. — Вон даже откуда приехали!»
Возле монумента солдата с поднятой гранатой в руке Карасик увидел суетящегося фотографа, бритоголового. Сейчас он лысину прикрыл белым платочком, завязав его узелками на концах. Допекло- таки солнце. Пассажиры с «Чайковского», выстроенные бритоголовым, ждали, когда тот сфотографирует их.
— Готово! — оповестил фотограф и, подбегая к «чайконцам», предложил: — А теперь, кто хочет сфотографироваться возле Скорбящей Матери?.. Снимки будут готовы завтра, тридцать копеек за карточку…
— Эй, батя, а ну отдельно нас сфотографируй.
Разбитной парень с цветастой косынкой на шее, с папироской в зубах встал в позу на место, где только что стояли пассажиры с «Чайковского». Рядом с ним, дурашливо кривляясь, руки в карманах обтягивающих брюк, встали еще два парня.
— Вы с «Чайковского»? — усомнился было бритоголовый.
— А то что ж!.. Давай не тяни… По пятаку кинем на фотку.
Фантомас прицелился в обнявшихся парней. Но в это время Федя увидел, как налетел на него Владимир Сергеевич, видно, тоже, как и Федя, наблюдавший за сценой.
— Вон отсюда! — тихо, но гневно сказал он не то парням, не то бритоголовому.
— А чего? Чего? — попробовал один из парней возражать. Но замолчал, потому что увидел, как побелел этот дядька в солдатской форме и как дрожали его руки, сжатые в кулаки.
Бритоголовый, не пытаясь выяснить отношений, побежал за спускающимися по ступеням пассажирами. Тот, что с папироской в зубах, нырнул с дружками в толпу, кинул недоуменно:
— Психованный какой-то…
Владимир Сергеевич долго шел молча, словно забыв о своем маленьком товарище. Наверное, никак не мог прийти в себя, успокоиться.
Потом они были на площади Павших Борцов, и Федя с завистью смотрел на мальчишек, своих ровесников, стоявших с автоматами у обелиска.
У памятника Федя увидел старенькую тетеньку в черном платке, ту самую, что едет с ним в четвертом классе. Он хотел подойти к ней, окликнуть и уже было направился к ней — может, она беспокоится за него, но внезапно остановился. Тетенька стояла возле Вечного огня с каким-то отсутствующим взшядом на лице, скорбно опущены уголки рта.
«Не опоздала бы так-то на пароход, — забеспокоился Федя. Ему вдруг показалось, что она стоит здесь уже давно, несколько часов. — Как та, на Мамаевом кургане», — подумал Карасик, вспомнив фигуру матери, склоненную над погибшим сыном.
От Волги донесся вой какого-то катерка, похожий на сирену военных лет. Старушка вздрогнула, словно очнулась ото сна, и, поправляя платок, огляделась. Ее взгляд остановился на мальчишке с автоматом, замершем на посту. Что-то дрогнуло в лице ее, она глубоко вздохнула и медленно стала спускаться по ступенькам.
Владимир Сергеевич, наверное, не увидел всего этого. Федя даже посмотрел на него. Нет, бывший солдат, сурово сдвинув брови, стоял молча и долго глядел на языки пламени Вечного огня.
Глава седьмая,в которой Полифем приходит на корму, а Карасик мучается неразрешенными загадками
На пароходе, когда он отошел от пристани, произошло событие, на первый взгляд, вроде бы не существенное, а на самом деле очень для Феди непонятное, а значит, таинственное и важное.
Карасик, прощаясь с Волгоградом, стоял на корме и смотрел на набережную, на тот самый разрушенный войной дом, мимо которого они сегодня проезжали в трамвае с бывшим солдатом Владимиром Сергеевичем. Впереди, выше по Волге, дымили в небо, как папироски, воткнутые в землю, трубы заводов. Федя уже знал, что на одном из них делают тракторы, а на другом варят сталь. Он еще подумал, что интересно бы посмотреть, как варят сталь. Это же не щи варить или там кашу…
В эти минуты размышлений и услышал Карасик у себя за спиной крикливо-властный голос:
— Молчи, дура, теперь все в одних руках будет! — Рыжебородый вырывал из рук цыганки — матери Родиона и Ольги — узелок, который та пыталась спрятать за воротник кофты.
— Михайла! Худое дело делаешь! — громким шепотом отвечал возбужденный женский голос.
«Циклоп-Полифем! — чуть не вскрикнул Федя. — Чего это он к цыганам пристал?»