твляясь с отцом, я отдалялась от сильного и властного женского начала в себе.
К счастью, мать была очень увлечена религией и поощряла мою любовь к духовности. Она гордилась тем, что я каждый день посещала утреннюю мессу. Я, конечно, не делилась с ней своими видениями о святом Франциске и Деве Марии, но могла часами создавать алтари и беседовать со святыми, и она не трогала меня. Я подолгу сидела в лесу, у ручья, под моим любимым деревом. Там я чувствовала себя уютно, в безопасности и под защитой.
Мать охотно оставляла меня в покое, потому что мы не ладили. Она называла меня всезнайкой и предрекала, что однажды я попаду в беду. Конечно, она была права. В школе я часто вызывала переполох у монахинь, особенно когда задавала вопросы о том, чего не понимала, – например, о Воскресении Христа. «Как Иисус вышел из гробницы, сестра? – спросила я во втором классе. – Он был мертв уже три дня, а вход завалили большим камнем». Меня тут же выгнали из класса и повели в кабинет директора. Оттуда меня отправили домой. Мать разозлилась на то, что я оскорбила сестер. В другой раз монахиня ударила меня линейкой по руке. На коже остался такой рубец, что она опасалась отпускать меня к родителям. Зря. Когда я вернулась домой, меня наказали за то, что я вывела монахиню из себя.
Подростковый возраст стал для меня сплошным кошмаром. Когда в семнадцать лет я влюбилась в своего первого парня, мать решила, что я одержима дьяволом, и попросила местного священника изгнать из меня бесов. К счастью, он отказался. Мать постоянно твердила, что мне лучше не приходить домой, если я забеременею, но я была под таким надзором, что даже не знала, как это сделать! Мать не посвятила меня в женские тайны. К двадцати одному году я поняла это и оправдала ее худшие опасения, вернувшись домой беременной и помолвленной. Она назвала меня проституткой. Она презрительно высмеяла мое тело, которым я так гордилась.
Все это – былые страсти, которые давно улеглись. Размышляя о том, как этот разрыв с женственностью повлиял на мою жизнь, я осознаю, что переоценила свое тело, проигнорировала его потребности и довела его до истощения и болезни. Я принимала как должное навыки, которые давались легко, и не прислушивалась к интуиции. Я ощущала вину за то, что тратила время на отдых или вынашивание ребенка. Я ожидала трудностей и не смогла в полной мере насладиться драгоценным даром жизни. Я слышу похожие истории от других женщин, которым в детстве твердили, что они должны усердно работать, угождать и игнорировать свои чувства. Никто не говорил им, что жизнь будет легкой, а наслаждение существованием считалось неслыханным делом. Им твердили: «Жизнь трудна, несправедлива, на том свете отдохнешь».
Преодолевая гнев, не нашедший выражения в детстве и юности, я нашла исцеление в материнстве. Роль родителя, а затем и преподавателя показала мне, как заботиться о других, поддерживать их и играть с ними. Как и многие женщины, которым в детстве не хватало материнской заботы, я нашла глубочайшее исцеление в активной материнской роли. Когда мне было слегка за тридцать, я искала мать в любви и одобрении пожилых женщин – наставниц или коллег. Когда мне было под сорок, я снова вышла замуж, встретив мужчину, которому было очень комфортно с его женской частью натуры. Его любовь подпитывала меня.
Я дорожу отношениями с сестрой и подругами и много лет участвую в женских группах и обрядах посвящения. Но мне по-прежнему очень хочется воссоединиться с матерью. Больно осознавать, что мы с ней никогда не сможем поговорить по душам. А еще я желаю обрести целостность.
Я понимаю, что раскол матери и дочери влияет на мое отношение к внутреннему женскому началу. Я знаю, что не стану целостной, пока не залечу эту рану. Я ощущаю беспомощность разлученного с матерью новорожденного, и, чтобы залечить этот раскол, мне придется взрастить в себе образ заботливой матери.
Не так важно, какой была реальная мать: заботливой или холодной, поддерживающей или манипулирующей, присутствовала или отсутствовала в вашей жизни. Наши внутренние отношения с ней всегда существуют в психике как материнский комплекс. Джеймс Хиллман пишет о том, что этот комплекс лежит в основе самых постоянных и неразрешимых чувств по отношению к себе. По его словам, человек сталкивается с матерью, как с судьбой, снова и снова. Не только содержание чувств, но и их функция основаны на реакциях и ценностях, проявленных в отношениях матери и ребенка. Наше отношение к телесной жизни, самоуважение и уверенность в себе, тон нашего взаимодействия с миром, основные страхи и чувство вины, любовь и поведение в близких отношениях, психологическая холодность и теплота, эмоции во время болезни, манеры, вкус, стиль питания и жизни, привычные структуры взаимоотношений, манера жестикулировать и тон голоса несут на себе отпечаток матери[149].
Материнский комплекс крайне важен для самоопределения и сексуальных ощущений женщины, и это не всегда связано с тем, какие отношения были у ее матери с собственным телом. По утверждению Хиллмана, влияние материнского комплекса на чувства не обязательно должно воспроизводить чувства реальной матери или быть противоположностью им. Материнский комплекс – это не моя мать, но это мой комплекс. Это то, как моя психика воспринимала мою мать[150].
Если психика женщины восприняла мать негативно или деструктивно, она отбрасывает позитивное женское начало, и вернуть его будет нелегко. Если отношение матери угрожает ее выживанию, она может отождествлять себя с мужским началом, ища в нем спасения. Многие женщины находили в своих отцах непосредственный, веселый, заботливый аспект женского начала.
Природа раскола матери и дочери также определяется тем, как женщина интегрирует в психику архетип матери, включая Мать-Землю и культурный взгляд на женское начало.
Наша коллективная психика боится силы Матери и делает все возможное, чтобы очернить и уничтожить ее. Мы принимаем ее заботу как должное. Мы используем материю (мать), издеваемся и доминируем над ней при каждом удобном случае. Каждая бочка нефти, вылитая в пролив Принца Уильяма, каждая тонна ядерных отходов, складируемых в пустыне Нью-Мексико, каждое дерево, погибающее от кислотных дождей, демонстрируют наше пренебрежение к ней.
Наши церкви веками скрывали женское лицо Бога, разрушая ее образ и узурпируя власть в пользу богов-мужчин. Как мы можем чувствовать связь с женским началом, когда культура делает все, чтобы заставить нас забыть о нем? Мы преклоняемся перед богами жадности, господства и невежества и насмехаемся над женскими образами заботы, равновесия и великодушия. Мы насилуем, грабим и разрушаем Землю, но ожидаем, что она будет давать нам дары бесконечно. Рана раскола между матерью и дочерью глубока, нужно немало усилий, чтобы ее залечить.
А может, боль от раскола возникает при рождении, когда дочь уже не одно целое с матерью и жаждет вернуться в безопасное убежище? Где-то в глубине души мы тоскуем по теплу околоплодных вод, мягко омывающих и покачивающих нас. Нам не хватает успокаивающего стука материнского сердца. Если разлука с матерью происходит слишком рано или связь теряется при рождении, женщина будет искать мать всю жизнь.
Роза-Эмили Ротенберг пишет об опыте ребенка, осиротевшего при рождении.
В самом раннем возрасте мать олицетворяет «я». Живая связь с ней, несущая в себе эту важную жизнетворную проекцию, имеет решающее значение для чувства безопасности и самоценности новорожденного. Мать также поддерживает нашу связь с землей. Когда этим фундаментальным отношениям наносится ущерб, эго [ребенка] преждевременно ограничивается собственными ресурсами. Тогда младенец испытывает чувство покинутости…[151]
Ощущение покинутости становится проблемой и для женщин, у которых есть родители. Физически, но не эмоционально. Жертвы домогательств родственников мужского пола и взрослые дети алкоголиков рассказывают о мучительной боли, вызванной тем, что их бросили матери, слишком загруженные делами или занятые собой, чтобы защитить их. Всю жизнь эти дети продолжают просить о внимании, одобрении и самоопределении, испытывая острую потребность в материнской заботе.
Если женщина осознает, что ее внутреннее женское начало ранено, а мать жива и доступна, она может попытаться залечить рану, обновив и преобразовав эти отношения. Она осознаёт свою раздробленность из-за отсутствия материнской ласки и старается наладить связь. В статье «Как папина дочь нашла свою мать» аналитический психолог Линда Шмидт пишет о том, как в зрелом возрасте установила отношения со своей матерью, Джейн Уилрайт.
Шмидт росла на ранчо почти без присмотра, как и ее мать в свое время. Дикая, как Артемида, она получала заботу разве что от ковбоев, ставших для нее образом «хорошего папочки». «Благодаря своему особому видению и целеустремленности мои родители занимались бизнесом в мире, который на самом деле не мог включать в себя традиционное воспитание детей. Для меня тогда главным ресурсом жизни была дикая природа (Великая Мать / Женское “Я”). Моя главная мать была архетипом, атмосферой, географией. При минимуме личной заботы матери реальной, из плоти и крови…»[152]
Для Шмидт «Ранчо Великой Матери» было прекрасной моделью для женского мира и обеспечивало ей прочную связь со своим инстинктивным и биологическим «я», но до зрелости у нее было мало связи с родной матерью. В то время она прочла оригинальную рукопись книги своей матери «Смерть женщины», историю отношений матери и дочери, основанную на взаимодействии Уилрайт с умирающей от рака пациенткой. Впервые Шмидт почувствовала, что ее мать – это Мать. Хотя в книге рассказывалось об отношениях ее матери с другой молодой женщиной, Шмидт смогла почувствовать ее способность проявлять «материнскую заботу, возможно, даже по отношению ко мне. И это чувство ознаменовало вторую половину моей жизни»