Так вот, московские судьи систематически отклоняли иски авторов. И в отличие от гебистов, которые, насколько я их знаю, придумали бы какую-нибудь юридическую зацепку, судьи даже не искали фиговых листочков! Писали напрямую: да, по закону вам деньги положено. Но, руководствуясь интересами государства, вводить казну в расходы не следует! Министерство юстиции и Верховный суд как раз и уговаривали в этом сборнике местных судей, что их обязанность — соблюдать закон, а не печься по своему особому разуму об интересах государства.
А вот случай из моей личной практики.
Когда "дело № 15" вкатилось в стадию написания обвинительного заключения, перед Рябчуком и Карабановым предстала неприятная проблема. Во времена действия сталинской 58–10 изготовление, хранение и распространение антисоветской литературы каралось десятью годами — точка! Однако по буквальному смыслу закона к ответственности мог быть привлечен следователь, "распространявший" вещдоки среди своего начальства; судья, знакомивший с ними, например, заседателей; даже и прокурор, что-то цитировавший на процессе… После обвалов массовых репрессий на карателей 30-50-х гг. было решено уточнить формулы закона. Теперь наказанию подлежало только такое "изготовление, хранение и распространение", которое совершалось "с умыслом на подрыв и ослабление советского строя"…
И поди ж ты, мелкое уточнение буквы закона страшно мешало следователям ГБ! Для моих, например, оно значило просто катастрофу подготовленного дела. Главный криминал — мое предисловие к собранию сочинений Бродского — действительно был написан в четко антисоветском духе оспаривать это не смог бы никто, и я тоже… Однако из-за этого оно было забраковано редактором-составителем ("Мишка, нас всех посадят, и культурное начинание будет погублено", — сказал Владимир Марамзин.), предназначалось, следовательно, не для распространения — хранилось в личном архиве автора, свидетели, которые его читали, все показывали, что я спрашивал у них совета, как его "деполитизировать" (выражение следователя), т. е. сделать как-то приемлемым для заказчика — Марамзина. Мне тогда виделось, что подвести такое дело под "подрыв и ослабление" государства невозможно. Я ошибался. В обвинительном заключении был целый лист доказательств "умысла на подрыв". Правда, он не выдерживал даже легкого разбора (например, солидно указывались ссылки на страницы "дела", где ничего подобного обнаружить было невозможно. Это правильный расчет на то, что ссылки постранично никто не проверяет, раз сказано, что нечто там есть — наверно, оно и есть…)
Теперь самое время вроде бы обрушиться с нападками на гебистов — но только не с моей стороны! Напротив: следователи, потому и латали обвинительное заключение фальшивками, что их сознание было сознанием профессионалов-юристов, и они старались хотя бы оформить дело чем-то, похожим на правду. И на том спасибо!
Зато судья мне попался из "сферы обычного права": то был его первый политический процесс. Причем он тоже был относительно неплохой профессионал… На суде я только слегка прикоснулся к обвинительному заключению — и оно развалилось на осколки. Судья дословно переписал его в приговор, но исключил лист с доказательствами "умысла на подрыв", о которых я заговорил на процессе… И взамен Олег Васильевич Карлов вставил супротив гебистских законоподобных фальшивок простую, как блеяние, фразу: "Умысел Хейфеца М. Р. на подрыв и ослабление Советской власти доказывается всеми его действиями". Конец цитаты. Признаюсь, я от радости обалдел! Я дышал, например, или ел, или ходил в кино, или спал с женой — и оказывается, самым фактом своего существования подрывал советскую власть. А?
Но, подумав, я смирился. Судья по сути был прав!
Ибо я родился в годы сталинских пятилеток в бедной по происхождению и абсолютно советской по убеждениям семье. Я воспитан комсомолом и книгами Маркса-Энгельса-Ленина, а также "Кратким курсом истории ВКП(б)". Потом комсорг и целинник (правда, не вступил в КПСС)… Посторонних влияний и то не найти: ни одного знакомого иностранца, способного совратить меня в буржуазную веру, да и диссидентских знакомств практически не было. На сберкнижке обнаружено пять рублей — значит, незаконных доходов не имел. Но и не беден — имел средний заработок (хотя лишь немного поступившись совестью, имел возможности очень значительных поступлений — мне и корысть не пришьешь). В глазах Олега Васильевича само существование такого "оборотня", как я, являлось свидетельством ослабления Советской власти — и мог ли я что-то возразить?
Но все же утверждать, что в Союзе при Брежневе происходило "укрепление сферы обычного правопорядка", когда судья, сочинивший такую формулу, значится в списке самых-самых значительных в городе, а в этом городе население превышало число жителей ста государств планеты (тогдашнего-то Израиля — точно, да и соседней Финляндии, наверно) — тоже, знаете ли, парадокс!
И — пара слов вдогонку.
В ЛенУКГБ у меня похитили мою собственность — пишущую машинку "Электрооптима". Все говорят, что в принципе работники ГБ много честнее в бытовом поведении, чем "стражи правосудия" в обычной бытовой сфере. Скажем, золото и драгоценности у арестованных "делашей" они будто бы как правило не исхищают. Но по пустякам эти — все ж советские — люди воздержаться от краж в доступных им по службе местах не в состоянии. Вот у Юры Бутченко, звукооператора вокально-инструментального ансамбля, возмечтавшего завербоваться в ЦРУ, в Ленинграде магнитофон конфисковали с протоколом и по всем правилам, но модные пленки-записи изъяли у него уже без всяких актов… У Германа Ушакова, "революционера-коммуниста", в том же Питере без протокола исчез на обыске… машинописный экземпляр "В круге первом". А. Солженицына. У Виталия Лысенко совсем смешная кража — растворился без следа после обыска нагрудный значок выпускника Военно-морского училища (попался ему на обыск коллекционер-любитель?). Это все родной Питер, а вот на Украине, у беглеца за границу Карпенка сперли… турецкий галстук. Признаюсь, я с удовольствием коллекционировал информацию: приятно же, когда тебя преследуют такие слуги закона.
А у меня похитили, повторяю, пишущую машинку. Собственно, чисто формально они имели право ее конфисковать: как же, орудие совершения преступления! Но ее почему-то не вписали в приговор на предмет конфискации, как положено по закону. По-моему, собирались вести какие-то игры с моим "перевоспитанием", и машинка должна была играть в этом социальном процессе некую неясную мне роль "покупки". Мне тогда казалось, что, убедившись на суде, что я сволочь и игра не получается, игру-то отменили, а вот вписать машинку в приговор обратно просто забыли — за делами…
Но — что бы им ни мерещилось, а после вступления приговора в законную силу машинка уже не подлежала конфискации! Таков закон. И я подал заявление — отдайте, мол, граждане…
Сразу оговорю: дальнейшее не связано с ГБ, ибо вопрос о судьбе моей машинки политических, либо государственных интересов никак не затрагивал! В камеру приносят постановление того же судьи Карлова: дополнить приговор постановлением о конфискации машинки. Я перехватываю мяч: швыряю ему заявление, что, огласив мне приговор в зале суда, Карлов сам лишил себя права изменить его задним числом. Закон, даже советский, такой привилегии судье не дает!
Противник кроет мое заявление тузом: в тюрьму специально является "Шкаф" — прокурор Пономарев.
— Давно ли изучаете юриспруденцию, Михаил Рувимович?
— В тюрьме начал…
— По вашему заявлению я консультировался с… — названа фамилия университетского профессора. — Вы, оказывается, забыли статью Уголовно-процессуального кодекса No… (сегодня я забыл этот номер.) Она разрешает суду вносить изменения в уже вступивший в законную силу приговор — и именно в одном-единственном случае: в части судьбы вещественных доказательств!
Побил меня, побил полностью юрист-специалист.
Возвращаюсь в камеру, рассказываю о беседе со "Шкафом" соседу, Боре Соколовскому по кличке "ЮК", т. е. "Юный контрабандист".
— Он тебе показал текст статьи закона?
— Нет. Ну, не выдумывает же он закон…
— Это странно, — задумался Боря. — Обычно прокуроры любят сунуть страницу кодекса под нос: смотрите, все по закону… Давай проверим?
Я был очень "юная хунд". Не мог в голову впустить мысль, что старый человек в полковничьем чине станет меня обманывать по такому ничтожному делу, да еще так примитивно… Мы аж поссорились с "ЮК", но он настоял на своем — и попросил у библиотекаря УПК РСФСР.
Да, есть там такая статья! Правду сказал прокурор…
И вдруг Борис заметил ма-а-аленькую звездочку над ее номером.
— Что это?
Оказалось — к статье есть примечание. Изменение приговора после вступления его в законную силу в части вещественных доказательств допускалось только в том случае, "если это изменение не ухудшает положения осужденного".
И началась переброска заявлениями. Конечно, мне не нужна была машинка. Я просил только указать мне статью закона, согласно которой конфискация у меня имущества после оглашения законного приговора не ухудшала моего положения. Издевался, ерник, над беспомощным правосудием. Прокуратура бесилась, а я ее дразнил, унижая обвинением в хищении вещественного доказательства!
Но выпустить из пасти заглотанную добычу, чтоб хотя бы симулировать "соблюдение законности" — это оказалось выше сил наших юристов.
И наконец — заткнулась прокуратура.
А вы говорите по радио о "прогрессе сферы обычного права"!
Dixi. Я кончил и искупил свой грех.
Глава 2. Потьма, ЖХ 385-18
Рассказывают, будто перед освобождением зэки якобы не волнуются. Не знаю: меня ведь не освобождали, а этапировали на ссылку. Ощущение вот какое: когда сроки такие громадные, как в СССР, зэк забывает, что есть на свете не лагерная жизнь… Я своими ушами слышал утверждения, что все сидели, только скрывают. Отсюда склонность в зонам к неимоверным преувеличениям количества обитателей лагерей — меня, например, уверяли, якобы в СССР восемнадцать а то и двадцать миллионов сидельцев, и когда я прикинул — по своей методике подсчета — что на самом деле миллиона три (причем это вкупе с ордами "декабристов"-пятнадцатисуточников), то услышал в ответ разочарованное: "Всего лишь… Пустяки". При таком ощущении жизни зона ощущается нормой, а "воля" — сказкой: в сказке, конечно, приятно побывать, кто спорит, но каждому предстоит проснуться и каждому — вернуться в нормальную жизнь. В лагерь.