В записи Наташи Шарымовой
В Нью-Йорке проходит выставка фотографий Михаила Барышникова – «Merce My Way». В экспозиции представлены работы, посвященные труппе выдающегося американского хореографа Мерса Каннингема.
Фотографией Михаил Барышников занимается давно – это третья серия фоторабот, которые он выставляет. Первую «Moment In Time» я видела в Москве, в Пушкинском музее, вторую – «Dominican moves» – в галерее на Пятой Авеню. Третью – «Merce My Way» – в галерее «401 Project», в West Village, на берегу Гудзона.
Разговоры об интервью с ним шли давно, но Барышников постоянно находится в разъездах: гастроли, семья, дела Baryshnikov Art Center, съемки, выпуск книги. К переговорам о встрече подключился Леонид Лубяницкий, известный американский фотограф русского происхождения. Он так же, как и я, из Питера, и знакомы мы уже тысячу лет.
Леонид снял первый киноочерк о пятнадцатилетнем Барышникове для Ленинградского телевидения. По-моему, Михаил Барышников относится к Лене с большой симпатией – наша общая встреча была назначена незамедлительно.
Я пришла в Baryshnikov Art Center, стеклянный параллелепипед примерно на углу 37-й улицы и 10-й авеню. Обычно я хожу в этот Центр на концерты, но сейчас поднялась на пятый этаж. Офисные помещения заставляют вспомнить видеозал в парижском Центре Помпиду: окна в пол, много пространства, светло-серая гамма.
– Добрый день, проходите. Располагайтесь. – Михаил Барышников проводит меня в комнатку с высоким потолком, заставленную стеллажами. На них – сотни видеокассет. Спокойная обстановка, деловая, никакого пафоса или гламура. На стене висит серия работ неизвестного мне художника, изображающая фантастических зверюшек, добродушных и красочных.
Входит абсолютно седой Леонид Лубяницкий (по питерской привычке друзья продолжают называть его «Рыжим»).
Как вы увидите, интервью представляет собой в основном монолог Михаила Николаевича (наверное, так его уже никто и никогда не называет). Он рассказывает охотно, шутит, смеется. Умиротворяющие флюиды, исходящие от живой легенды, действуют: я не испытываю ни малейшего напряжения, которое было бы вполне естественно в подобной ситуации, и тихонько радуюсь профессиональной, журналистской удаче: Барышников очень редко беседует с русскими журналистами – и со здешними, и «оттуда».
Нам с Леней, как выясняется, отведена роль немого хора греческой трагедии. Мы слушаем, подаем редкие реплики, комментируем… Правда, в конце встречи Леня разговорился… Я задаю Барышникову первый вопрос.
Н.Ш.: Как Вы начали заниматься фотографией?
М.Б.: Много лет назад – по совету этого человека (кивает в сторону Л. Лубяницкого). По-моему, я ехал в Таиланд по своим делам. И снял там 10–15 пленок. Черно-белых. Мы с Леней их посмотрели. Там было два-три интересных снимка, которые меня задели, и я начал серьезно относиться к своим фотографиям. Стал работать, изучать свет и то, как пленка реагирует на свет в разных условиях. Купил профессиональную аппаратуру, начал снимать: приятелей, семью, детей, поездки… Получились как бы «Заметки путешественника».
У меня не было времени на лабораторную работу. Но к этому я особенно и не стремился. На мой взгляд, это необязательно: некоторые фотографы печатают сами, а некоторые – никогда. Я многому научился в процессе кадрирования, выбора композиции.
Меня снимали многие фотографы и в России, и по всему миру. Я смотрел журналы и книги по фотографии: польские, чешские, американские, французские.
И еще, конечно, Иосиф (Бродский). Он был у нас, естественно, большой знаток фотографии. Папа его был известным фотокорреспондентом. Я знал его ладожские фотографии… Дорогу жизни… Зимний Ленинград в блокаде… И послеблокадные фотографии… Очень выразительные. Сохранилось много фотографий, когда я снимал Иосифа, а он – меня. Помню, у него была хорошая камера. Nicon. Серьезная такая камерка. С широкоугольным объективом. В Париже, когда мы шли гулять, то всегда брали две пленки. Одна пленка – он меня снимает, другая – я его снимаю… Иосиф считал, что он лучше фотограф, чем поэт (смеется)… «Это – плохо, это – плохо, а вот это вот… я тебе скажу…» Он действительно любил фотографию и ценил ее. «Семейные карточки» – его выражение. «Вот это – настоящие карточки», – говорил он. Мы ходили, помню, по левой стороне Сены, там антиквариат, букинисты, книжки старые. Я снимал. Иосиф говорит: «Эти карточки должны остаться на всю жизнь». Танец я никогда не снимал. Мне все мои знакомые, которым я показывал фотографии, говорили: «Ну что ты не поснимаешь за кулисами…» А я говорил: «Да что вы! С ума сошли… Это так скучно… Так неинтересно… Для меня это кухня»…
Но потом меня как-то уговорили… Я уже много лет назад заинтересовался идеей фотографии движения. Звоню как-то «Рыжему» и говорю: «Как сделать, чтобы движение длилось… Какую выдержку выставить?..» Снял одну-две пленки: 90 процентов, конечно, пропало: или пересвечено, или недодержка. Довольно трудно добиться этого результата на пленке. Даже у самых великих фотографов редко получалось.
Я уже выставлялся – с «путевыми заметками»… Эта выставка поехала по Штатам. Потом – в Россию. И в это время я начал экспериментировать с цифровой фотографией. Можно работать без экспонометра. Сразу видно результат на экране камеры.
У нас есть летний дом в Доминиканской Республике. А там по традиции, все танцуют. Когда играет оркестр, или включается приемник, или поют, все пускаются в пляс. Я начал снимать на всяких вечеринках. В шутку. Привез… Мы с Леней посмотрели все это на экране… Кое-что заслуживало внимания… Я вернулся в Доминикану и продолжил съемки. Года два снимал.
Тогда меня пригласил к себе известный владелец галереи Эдвин Хук, у него галерея на Пятой авеню. Он видел мои черно-белые фотографии. Когда же посмотрел серию моих цветных доминиканских работ, то сказал: «Давайте мы начнем с этого». Так два года назад возникла выставка «Dominican Moves» – «Доминиканцы танцуют». В переводе это, наверное, будет так.
Она прошла вроде бы с успехом, многим понравилась, и какие-то вещи были проданы. Несколько месяцев спустя выставка перекочевала в Джексонвилль, во Флориду. Сейчас она проходит в Санта-Доминго, столице Доминиканской Республики.
А я пошел дальше и начал снимать спектакли балетной труппы Мерса Каннингема. Снимал два с половиной года.
Разница между доминиканским проектом, который я снимал как репортаж, и этим была в том, что последний создавался в театре. Сцена. Снимать легче, поскольку освещение можно контролировать.
Свет меняется, но меняется медленно. Это легко учитывать. Есть репетиции: заранее знаешь направление движения…
Н.Ш.: У Вас на этой выставке есть одна работа-шедевр. Это та, которую журналисты из «Нью-Йорк Таймс» назвали «лилиями Моне»…
М.Б.: Спасибо. Она едет сейчас в Миннеаполис. Мы выставились в «Project 401 West», потому что это галерея моего приятеля, замечательного фотографа Марка Сэллегара. Они (Марк Сэллегар и Эдвин Хук) выставку «Merce My Way» устроили вместе. Выставка-бенефис. Все деньги, полученные от нее, пойдут на балетную компанию Мерса Каннингема. Он – гениальный, авангардный хореограф нашего времени. Выставка – моя дань его таланту.
Н.Ш.: Вы выделяете Мерса Каннингема среди всех хореографов…
М.Б.: Это мое личное мнение. Но это и общепризнанное. Он всю свою жизнь стремится к непознанному. Сотрудничал с Джоном Кейджем, Джаспером Джонсом, Раушенбергом… Биография Мерса известна. Его долгие годы не признавали, чуть ли не огурцами и тухлыми помидорами забрасывали. Обзывали… Люди уходили со спектаклей, шипели… Бросали программки на сцену…
Смотрите, что происходит сейчас – он признан.
Это не сразу пришло – мое отношение к нему… Оно росло постепенно… Я начал смотреть его спектакли тридцать лет назад, в 77-м, может быть. Через два-три года после моего приезда. Сначала мне как-то было «немножко холодно». Меня немного раздражали звуки… Я долго не мог их принять… Хотя было что-то притягивающее… Сейчас ему – 88. Он был потрясающий танцовщик, двигался очень уверенно и очень интересно…
А потом я стал им увлекаться – все больше и больше. И последние лет пятнадцать я просто жду каждого его нового спектакля, потому что его хореография всегда очень неожиданна. Непредсказуемые положения, непредсказуемая динамика. Присутствует интеллектуальная струна, но она – не самое главное. У него всегда есть «чувство живота», чувство серьезной, какой-то такой внутренней температуры…
О нем писали, пишут и будут писать. Это человек, который открыл многим, не только хореографам, но и музыкантам, художникам-инсталляторам, художникам актуального искусства массу возможностей. И поэтому ему – «шапо», большой поклон… Для меня его работа – колоссальный стимул, пример человеческого мужества в искусстве. Поразительно не только то, чего он достиг в искусстве, но через что он прошел… Человек такую дистанцию протанцевал и пробежал… Это – марафон жизни.
Н.Ш.: Вы с ним танцевали однажды…
М.Б.: Да-да. Я танцевал несколько его вещей, и потом он сделал этот номер – «Occasion Piece». Мы танцевали вдвоем в Линкольн-Центре. Для меня это – выпускной экзамен… Путевка в жизнь…
Н.Ш.: Я сегодня вспоминала Ваши черно-белые фотографии. Есть замечательная – Иосиф Бродский с женой Марией. Она (фотография) широко известна, но не все знают, что вы – автор. Не во всех изданиях есть ваша, так сказать, подпись, не говоря уж об Интернете. Так вот, я обратила внимание: там тоже есть движение…
М.Б.: Они бежали за тигром.
Л.Л.: По другую сторону ограды… Тигр был в клетке…
М.Б.: В White Оак Plantation. Там огромные вольеры, тигр терся о решетку, а Иосиф мурлыкал: «Мрау… мрау… мрау»… Сидел, наверное, минут двадцать. Потом пришла Мария, и тигр побежал. Они – за ним. Параллельно, с другой стороны, есть еще вольеры. По-моему, с леопардами. Мария смотрит на леопарда в одну сторону, а Иосиф на тигра – в другую. Я много его снимал там…
Н.Ш.: Там – это где?
М.Б.: Во Флориде. Он позвонил как-то и сказал: «Хочу оторваться от Нью-Йорка, заела работа…» Они с Марией провели, по-моему, две с половиной недели или даже три. И я с ними. У меня как раз там были репетиции… Иосиф сидел и дописывал пьесу «Демократия», переделывал ее. Вечерами мы гуляли…