Н.Ш.: Здесь у Вас в Центре висит портрет Иосифа. Расскажите о нем…
М. Б. (кивает в сторону Лени): Вот…
Л.Л.: Нет-нет. Это – не моя работа. Моя карточка не пожелтела бы… Это или отфиксировано плохо, или промыто плохо…
М.Б.: Иосиф меня очень корил, корил без конца, что я не справляю дней рождения. Он мне всегда приносил свои книжки с надписями, а в тот раз – фотографию. И говорит: «Повесь, я хочу, чтобы у тебя была моя фотография».
Или он сначала про эту фотографию спросил, что, мол, я думаю, поместить ли ее на обложку… Я сказал: «По-моему, неплохая фотография», а он говорит: «Я хочу подарить ее тебе». Мне как раз сорок лет стукнуло. Я говорю: «Только надпиши…» И он мне написал:
Страна родная широка,
Но в ней дожить до сорока
Ни Мыши, ни ее коту
Невмоготу.
Мыши – от Jozeph-а.
Потому что я его звал «Jozeph». С первого дня, когда мы познакомились. Он тогда сказал: «Я очень не люблю имя «Михаил» и «Миша» тоже не люблю, можно я буду называть Вас «Мышь»? Я говорю: «С удовольствием (смеется)…» А он говорит: «Вы называйте меня Jozeph…» Мы через две недели перешли на «ты»… Как-то так получилось…
Н.Ш.: Миша, когда Вы стали делать эти абстрактные фотографии, объектом которых был танец, движение, отталкивались ли Вы от своих предшественников? От Алексея Бродовича, который выпустил альбом с «Ballet» (1945) и Пола Химмела, который работал с Баланчиным…
М.Б.: Ну как же… Без них я бы завис в пустоте… Он – Алексей Бродович – использовал в своих работах достижения других мастеров в этой области. Я пытался добиться того же на пленке, но технически совершенно не тянул. Этот эффект легче получить в цифровой фотографии. Хотя… Несколько лет назад Ирвинг Пенн снял танцовщицу на широкоформатной пленке и получил такой же результат.
Л.Л.: Это применение комбинации обычного света и строба. Мы часто пользовались подобным приемом, когда я работал у Аведона. Передавать движение в фотографии – идея не новая, мы говорили об этом не раз. И Алексей Бродович, и его ученик Поль Химмель, и наша любимая Ильза Бинг… и многие другие: Мартин Мункачи, венгр, и Ричард Аведон… Все передавали движение в черно-белой фотографии. Их работы были очень необычные… Идеальные графические композиции…
М.Б.: Вот, пожалуйста. Я снимал это лет 15 назад (мы идем к монитору, смотрим снимки, изображение похоже на огонь, языки пламени). Кое-что получилось… Довольно интересно по рисунку. Я кадрирую, определяю композицию. А потом показываю кому-нибудь. Нужен свежий взгляд – к работе привыкаешь, глаз «замыливается». Хорошо показывать тому, кто в фотографии ничего не понимает. Удивительные бывают результаты…
И потом уже последнее… Когда отдаешь печатать… Человек, технически воплощающий твои идеи, вносит определенную коррекцию. Но последнее слово за мной.
Л.Л.: Я вообще считаю – ты меня поправь, если я не прав… Серия этих работ сделана по спектаклю Мерса, но каждая работа живет самостоятельно.
В фотографии – это мой личный опыт – есть такая зависимость: 85 % фотографий хорошо смотрятся в каком-то определенном формате. И только 10–15 % – во всех форматах, что говорит о безукоризненности композиции.
И еще. В последнем цикле есть позитивное начало – работы хочется смотреть и смотреть… Меня поражает фантасмагория цвета в этой серии. Цифровая фотография вообще открыла поле широчайших возможностей. Цвет в ней изначально условен. Современные технологии позволяют менять и трансформировать локально сам цвет и его насыщенность, чего нельзя было делать на пленке… Работа с цветом особенно заметна на этой последней выставке… Пошла энергия цвета.
Василий Кандинский в начале прошлого века написал трактат, если помните, «О духовном в искусстве», в котором проанализировал воздействие цвета на живописную композицию и на психику.
Цвет работает сам по себе, он мощно воздействует на пространство художественного объекта и на восприятие зрителя.
Фотографии выставки «Merce My Way» – абстрактные этюды в цвете. В них есть выверенность и следование внутренней художественной необходимости.
Можно знать технику, можно понимать, как снимать, но есть такое понятие – самое главное – видение. Если нет видения, ничего не поможет.
М.Б.: Вот это – разворот будущей книги (показывает макет). Она будет формата горизонтальной панорамы. Всего – около 80 работ.
Н.Ш.: Мы сидим в Вашем Центре на Вест сайде, это – Hells Kitchen… Окружающее здесь стремительно меняется. Везде стройки… Как вы относитесь к современному Нью-Йорку?
М.Б.: По-всякому. Когда я жил в Нью-Йорке одиноким и молодым, было весело. А когда стал семейным человеком, мы уехали. Давно. Я много времени проводил в поездках и с семьей вне города. А сейчас, в связи с этим Центром, конечно, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Нью-Йорк и воодушевляет, и раздражает. Есть замечательные какие-то вещи, а есть те, которые выводят из себя. Нью-Йорк 70-х, 80-х был поразительным городом. Сейчас – много негативной энергии…
Молодым ребятам особенно трудно жить здесь… В любом плане: этическом, моральном, экономическом. Но это – другая тема. Разговор должен быть долгим…
Н.Ш.: Когда выйдет монография?
М.Б.: Мы заканчиваем макет, еще 25 листов добавим. По всей вероятности, в июне – июле…
Н.Ш.: Расскажите, каковы планы Центра?
М.Б.: Планов масса. Мы сейчас купили театр внизу на 300 мест и начнем, наверное, через год выпускать спектакли. Наш театр – resident – «Wooster Group», художественный руководитель – Элизабет Лекомп. Они будут проводить у нас около четырех месяцев в году. И мы вместе будем приглашать театральный авангард и музыкантов. Мы будем делать то, чего в Нью-Йорке нет. У нас есть год и даже немного больше.
Все – впереди…
Владимир Соловьев. Барышников & Бродский
Ничего не поделаешь, снова придется сослаться на самого себя. Извиняться мне, впрочем, не за что – речь пойдет о двух самых-самых знаменитостях моего поколения – Б & Б, а я как раз нахожусь в боевой изготовке, сочиняя о нем последнюю книгу нашего с Леной Клепиковой мемуарно-аналитического пятикнижия. Начали мы этот цикл с Бродского и Довлатова, с которыми тесно общались в Ленинграде и Нью-Йорке, а потом перешли на москвичей – Окуджаву, Эфроса, Ахмадулину, Юнну Мориц, Шукшина, Слуцкого, Межирова, и не только. Две предыдущие книги этого цикла: «Не только Евтушенко» и «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых». Книги выходят одна за другой, если не бестселлеры, то гудселлеры, не просто новые тиражи, а переиздания под новыми обложками и названиями. Вот мы и решили закончить этот книжный сериал групповым портретом нашего поколения – на манер Рембрандтова «Ночного дозора». Все мы – и каждый из нас в отдельности – не просто отрицали связь с шестидесятниками, но и противопоставляли себя им. На Барышникова я уже ссылался как на Ивана, не помнящего своего родства, а вот в подтверждение прямая из него негативная цитата:
У меня никогда не было такой привязанности к этому месту, как у Бродского. Я продукт латвийского воспитания, хотя родители у меня были русские со всеми вытекающими из этого последствиями. Но я никогда не чувствовал ностальгии – точнее, у меня есть ностальгия по русским людям и русской культуре, но не по этому месту на географической карте. Я и прожил-то в России всего 10 лет.
Хотя Вам-то как раз, Михаил – Барыш, как окрестил Вас заглазно Бродский, но Вы предпочитаете другую его кликуху Мышь – грех отрекаться от Вашей альма-матер. Я не только о Рашке, но о культурной традиции – выпускник Вагановского училища и прима-танцор Мариинки. Потому как в танце и хореографии Вы отменный традиционалист, в этом Ваша сила, но и слабость тоже, не в обиду Вам будет сказано. И только в драматическом искусстве, как актер – на театре скорее, чем в кино, – Вы порвали шаблон и предпочли сумбур – не в последнюю очередь, благодаря авторам и режиссерам, но у Вас самого – пусть на бессознательном уровне – было то, что принято теперь в постфрейдову эру именовать когнитивным диссонансом: «Старуха» по Хармсу & «Бродский/Барышников». Именно Бродский в своем трескучем стихе, Вам посвященном, приписал Вас к классическому цеху, которому сам не был чужд – «Я заражен нормальным классицизмом», хотя для него это была прививка не более, он реформировал традицию, а Вы остались ей верны:
Классический балет есть замок красоты,
чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
пиликающей ямой оркестровой
отделены. И задраны мосты.
В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
и, крылышкуя скорописью ляжек,
красавица, с которою не ляжешь,
одним прыжком выпархивает в сад.
Ну, это, положим, лажа, как любил выражаться сам Бродский, из области «поэзии и неправды» – антигетева глава, которую я почему-то не решился вставить в «Post mortem», мою запретно-заветную книгу о Бродском. Бродский сам лично – живое опровержение своего сексуально отчужденного взгляда на балерину: пусть не прима, а танцорка Мария Кузнецова родила Бродскому за два месяца до его отвала дочку Настю – Анастасию, которую привез из роддома Миша Барышников, а тот еще не был – в Питере – по корешам с Бродским, зато хорошо знал свою коллегу, мать дочери Бродского, еще до того, как Бродский с ней познакомился. Касательно другого Осиного отпрыска Андрея – по случайному совпадению – одно время я дружбанил с театральным художником, а потом и писателем Эдиком Кочергиным, который приютил молодое отнюдь не святое семейство сразу после рождения первенца у Бродского и Басмановой, дав им пристанище у себя в коммуналке на Герцена (Большой Морской), но Ося едва выдержал три дня семейной жизни и по их истечению сбежал в свою изначальную семью – к маме с папой – на Пестеля (б. Пантелеймоновская).