Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Отсрочка путешествия
Не без приключений, конечно, – имею в виду, что любое путешествие не обходится без приключений, сужу по своему опыту, а я многоопытный путешественник, хотя до Одиссея мне далеко. Но чтобы приключения начались еще до путешествия – со мной впервые. Мы с Жекой задумали «английское путешествие» – отец с сыном. Не первый раз – несколько лет назад мы с ним таким манером объездили Юго-Восточную Азию. А на этот раз ему позарез необходимо было прошвырнуться после мучительного развода у себя в Ситке, бывшей столице русской Аляски, а я – в качестве собеседника, исповедника, психоаналитика, друга, дуэньи, я знаю? Да еще и гида. Потому как я всюду уже побывал – и не однажды, а он где был, но в нежном возрасте – по пути из России в Америку, а то и не был вовсе, как в Сицилии. Вот замышленный нами блиц-маршрут: Неаполь – Амальфи – Пестум – Помпеи – Геркуланум – Везувий – Капри, а в Сицилии, где к нам должен был присоединиться его студенческий друг: Палермо – Сегеста – Монреале – Чефулу – Эриче – Агридженто – Сиракузы – Таормина – Этна, а может, еще и Мальта, если хватит времени. Не слабо, да? Я успел в срок отослать мою книгу в Москву, заказали кой-какие отели и билеты на паром Неаполь – Палермо, а где-то положились на случай, попрощались с Леной Клепиковой (ей тоже надо от нас отдохнуть, от меня особенно!) и отправились в Джей-Эф-Кей, в предвкушении гастрономических радостей, потому и выбрали Air France, хоть и с пересадкой в Париже, что это шикарный крылатый ресторан, который на земле нам не по карману. Увы и ах не пришлось: мой сын улетел один и вкушал халявные шедевры французской кухни в одиночестве.
Вот что со мной приключилось.
Мы уже катили наши чемоданы к билетной стойке, но нас перехватил красивый черный француз – зуав? – и попросил предъявить паспорта. Пока он их рассматривал, я пошутил, чтобы он не спутал меня с сыном. «Зуав» вежливо оскалил свои белоснежные зубы и с приятным французским акцентом объявил, что Италия меня не впустит. Сначала я решил, что это у него такой юмор, и отшутился, что тогда я остаюсь в Париже. Черный француз покачал головой:
– Франция вас тоже не впустит.
– Это еще почему? – возмутился я. – Что я, шпион? Или того хуже – террорист?
– Этого я не знаю, – уклончиво сказал «зуав». – Вас не впустит ни одна страна Европейского союза – у вас непорядок с паспортом. Срок его годности…
– Полный порядок! – перебил его я. – У меня в запасе еще два месяца.
– Но Европейский союз теперь требует, чтобы было не меньше трех месяцев.
Дискуссия продолжилась на высшем уровне, к ней подключились чины из паспортного бюро и представители Европейского союза в Нью-Йорке. Были предложены компромиссные варианты, включая ожидание нового паспорта в аэропорту Шарля де Голля или Каподичино в Неаполе, но я вспомнил незавидную судьбу «беспашпортного» Тома Хэнкса в спилберговском «Терминале» и решил судьбу не искушать: помчался получать дорогостоящий срочный паспорт.
Там тоже не обошлось без приключений. Когда начальник паспортного отдела спросил мой телефон, я сказал, но тут же припомнил историю с Бродским, который заметил, что мой телефон и записывать не надо, легко запомнить, последние цифры – два главных года русской истории прошлого века: 37-й и 17-й. Тут, однако, потребовалось объяснение: 17-й – Большевистская революция, 37-й – Большой террор. Когда до паспортиста дошло, что к чему, он мне выдал наблюдение почище, чем у Бродского:
– 37-й важнее, чем 17-й. Столько невинных жертв!
Представляю, как был бы возмущен Солженицын, а я задумался.
Домой нагрянул запоздно, Лена только что в обморок не упала, потому как считала, что я лечу сейчас над Атлантикой. Короткий шмон ничего не дал: никого не обнаружил ни в шкафу, ни под кроватью, а так надеялся. Опять эта проклятая неизвестность!
Умаялся и уснул как убитый. Сквозь сон слышу звонок – наверное, снится.
– Тебя к телефону, – будит меня Лена.
– К черту! Я сплю.
– Миша велел тебя разбудить.
– Какой еще Миша? – говорю я, беря трубку, а у меня Мишей среди знакомых больше, чем кого-либо.
– Господин Соловьев, вы уже проснулись? – слышу родной голос.
– Миша! Где вы? Откуда звоните? Из Франции? Из России?
– Из Нью-Йорка.
– Надолго? Надо повидаться.
– Потому и звоню. У меня завтра вернисаж «Тротуары Парижа» в Mimi Firzt. В 6 часов. Вот и повидаемся.
И стал подробно рассказывать о новой технике.
Вот уж, нет худа без добра, прошу прощения за банал. Так мы с Леной оказались на вернисаже нашего друга Шемякина в Сохо. А поездку в самое злачное и опасное место Европы пришлось отложить еще на день. Боюсь, как бы мой сын там не ударился без меня в загул как свободный, наконец, от брачных уз человек. Однако не повидать Шемякина я просто не мог. Когда он жил здесь, мы часто встречались в Нью-Йорке и у него в Клавераке, а теперь, когда он переехал обратно во Францию, где у него замок – Chateau de Chamousseau и куда он зовет нас в гости, видимся до обидного редко. Зато на этом вернисаже мы с Леной, Мишей и Сарой, его женой, взяли реванш – пообщались, переобнимались и перецеловались. Дай бог, не последний раз.
За те несколько лет, что мы не виделись, Миша, ну, нисколько не изменился, не постарел, не омужичился – говорю это со всей ответственностью, сравнивая его с другими знакомцами, которых повстречал на этой стареющей вернисажной тусовке и не всегда узнавал. Как и они меня, наверное. Разве что лицо Шемякина лишилось прежней остроты и углов – подобрело. Я вспомнил гениальную сцену у Пруста, когда он выходит из больницы и после долгого отсутствия встречается с друзьями по салонам Сен-Жермена и мало кого узнает, а его путают с другим евреем – Блоком. А вот Шемякин – неизменяемый, неизменный, все тот же! Словно Время сделало для него исключение и обошло стороной: мгновение остановилось, ибо прекрасно. А ведь ему в этом году стукнуло, шутка сказать, 70! К его юбилею я напечатал несколько статей, а в сумме ни о ком столько не писал, сколько о Шемякине и Бродском. Разве что о Довлатове. Чему удивляться – из моих друзей-однопоколенников Бродский и Шемякин достигли в искусстве и поэзии заоблачных высот. Хоть и антиподы во всем. Потому я был так доволен, что в фильме «Остров по имени Бродский» на 1-м телеканале нас свели всех вместе: Шемякина, Бродского, Клепикову и меня. Хорошее кино получилось, без дураков.
Сама эта выставка – сколок с той, что прошла в Мраморном дворце в Петербурге, где висели 200 шемякинских работ, а здесь, в Mimi Firzt, несколько десятков. С миру по нитке, да? Зато каждая нитка с жемчугом. Хоть и трудно на вернисажах обозревать экспонаты: во-первых, столпотворение, во-вторых, слишком много старых знакомцев, да и горячительные напитки отвлекают от высокого искусства, но, будучи профи, на время отключился и прикипал чуть ли не к каждой работе. Исключительной выразительности портреты Гойи, Рембрандта, Бальзака и Казановы, хоть великий любовник дан сзади, спешащий на очередную свиданку, художник за ним не поспевает. Или автопортретные ретроспекции детских воспоминаний с щемящим чувством невосполнимой потери. Петербургские фантомы и блокада Ленинграда, Гражданская война, галантные сцены, наконец, закулисье, которое Шемякин узнал на собственном опыте, став сам постановщиком и сценографом. И вот что любопытно: не прима-балерина, а танцорка кордебалета притягивает его внимание. Шемякин подбирает маргинальных героев на обочине искусства и выдвигает на авансцену. Образы возникают из ночной тьмы, из туманов и дождей, из случайных аллюзий, из болезненной фантазии, из ложного воображения, из ничего, пусть из ничего творит только Бог. Невнятица и сумятица чувств, питерская гофманиада, помноженная на Гоголя и Достоевского и нашедшая достойного продолжателя в Шемякине. Константин Вагинов, последний певец Петербурга в литературе, объявил себя не колыбельных, а гробовых дел мастером. Что тогда сказать о Шемякине, которого по пятам преследует Госпожа Смерть, врываясь в его работы? Или это он преследует ее, многократно варьируя образ Костлявой? Похоже на заговор, на заклинание: чур-чур не меня! Я не выдержал и сказал Мише, что он некрофил. Маэстро лукаво улыбнулся:
– Почему?
Хитрован, как будто он сам не знает!
Если бы Миша не объяснил мне по телефону, я бы не сразу врубился, почему «Тротуары Парижа», потому как сюжетные драйвы, персонажи-фантомы, гипнотизирующие бредни – никакого отношения к столице Франции. Дело тут в новаторской технике Шемякина. С полдюжины последних лет бродит он по ночам по парижским улицам и щелкает, щелкает все, что попадается по пути: мусорные выбросы, сорные бумажки, гниющую еду, плевки, да хоть лужу, оставленную собакой. Любитель грязцы? Не без того. Но, будучи художником, видоизменяет эту грязцу в художественные образы. А потом, вглядываясь взором василиска в свои снимки, преображает натуру в людей, зверей, упырей – во что угодно, зависимо от возникших ассоциаций и аналогий. И прорисовывает фотки тушью и пастелью – согласно своему художническому, метафизическому видению. Вот как новая техника связана с новым мировидением. Чем не иллюстрация к классическому стиху Ахматовой?
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Выходит, не только стихи.
Честно, я разрывался на этом вернисаже между живым Шемякиным и его шемякинианой. Другие так и просто пришли потусоваться и покалякать – чем не повод для русскоязычников? Хотя пополам: на глаз – половина американов. Ко мне подошел один и сказал на своем родном языке, что знает меня – я первым написал о Шемякине в далеком-далеком Ленинграде, в газете «Смена». Лена поинтересовалась, кто он – любитель искусства, фанат Шемякина или кто еще? «Нет, я статистик, – сказал американ. – В мою голову западают цифры и факты. В том числе, вся биография и библиография Шемякина». Кого только не встретишь на таких вот вернисажах!
Савояр Ксавье де Местр всемирно известен своей книжкой, которую мало кто читал, зато ее название помнят многие: «Путешествие вокруг моей комнаты». Есть и другие примеры имажинарных путешествий, которые писатели совершили и описали, не выходя из комнаты. А я все-таки надеюсь, что мне удастся сегодня пройти паспортный контроль с моим новеньким паспортом, похожим скорее на альбом с достопримечательностями Америки, и сесть на самолет.
Il pornografico! Думы в Секретном кабинете
Принцип моих путешествий: ни одного пропащего дня! Тем более, на этот раз произошла техническая осечка, и мой сын улетел в Неаполь один, а я разбирался с паспортными делами, зато успел сходить на вернисаж Миши Шемякина. С Жекой мы уговорились встретиться у «Макдоналдса», но по пути из Capodichino, неаполитанского аэропорта, в отель Ginevra этих ресторанов быстрой еды на скорую руку – ну да, американских бистро – было несколько, я порывался выйти у каждой буквы М, и мы бы с сыном разминулись, пока я не увидел его из окна автобуса, машущего мне рукой. Отметившись в гостинице, мы тут же отправились в Археологический музей, где я бывал не однажды, но ни разу в «Секретном кабинете», который открылся сравнительно недавно: пикантная коллекция эротического искусства из Помпей и Геркуланума.
При входе в музей я свалял дурака. Узнав, что тем, кому за шестьдесят, полагается gratuito, бесплатный входной билет, я тут же вынул свой американский паспорт, который никто с меня не требовал, и получил от ворот поворот – оказывается, это гуманитарное правило распространяется только на граждан Европейского союза. Пришлось выложить свои кровные – имею в виду обмененные евро. Посчитав такое пренебрежение страной, натурализованным гражданином которой я являюсь уже полжизни, несправедливым и лично для меня обидным и прикинув, во что мне обойдется это дискриминационное исключение с учетом, что в число музеев входят и древние храмы, соборы и прочие достопримечательности, ради которых я и отправился в это путешествие, впредь паспорт не предъявлял, а если спрашивали откуда, называл одну из средиземноморских стран, слегка опасаясь, что со мной заговорят на языке этой страны – по-гречески, по-французски или по-испански. Пронесло – на этом я сэкономил долларов двести, наверное.
Один из грешков, совершенных мной за эти три недели, хотя по большому счету я вовсе не такой уж греховодник. Были и другие, но опять-таки не грехи, а прегрешения, не преступления, а проступки – есть разница, хоть на Востоке и говорят, что укравший верблюда и укравший иголку – одинаково вор. В крупных покражах я не замешан, а только так, по мелочам. Ну, к примеру, тайком прикарманивал с ежеутреннего завтрака в гостиницах, альберго и пансионах немного халявной еды, чтобы подкармливать уличных кошек и собак. Либо в дуомо в Чефалу подобрал чей-то забытый шикарный путеводитель по-немецки, а потом, добавив два евро, обменял его на такой же английский. Или, типа, мне запросто стырить с прилавка и отправить в рот пару-тройку халявных ягод или сластей в лавке, где я что-нибудь все равно покупаю. Впрочем, в большинстве и так дают тебе на пробу – и не только по мелочовке, а здоровенный кус сыра или колбасы либо виноградную кисть, а то и стакан хорошего вина. Однажды на обалденном mercato в Сиракузах, где есть всё и даже больше, я здорово нализался, дегустируя на дармовщину местные сицилийские вина, одно лучше другого, и хмель с меня сошел, только когда я бросился в Ионическое море и проплыл с полмили наверное.
Известно, что человеку свойственно признаваться в мелких прегрешениях и западло в куда более тяжких грехах. Иногда затаивая их от самого себя. Полуправда вместо правды, правда – хорошо, а счастье лучше, ложь во спасение. Ну, скажем, «Он меня поцеловал», хотя поцелуем дело не ограничилось. Ладно, чего гадать! Даже такой ревностный католик, как Честертон, считал, что, если вы не хотите нарушить 10 заповедей, значит, с вами творится что-то неладное. Да и кто их помнит все наизусть – ну-ка попробуйте с ходу перечислить! Касаемо меня, из этих десяти заповедей мне труднее всего давалась та, что касается прелюбодеяний. Если не на деле, то в мыслях, помыслах, мечтах, иногда на неконтролируемом уровне подсознанки. А судимы мы будем по делам или помыслам? Разные религиозные и этические системы дают на этот вопрос неоднозначные ответы, иногда противоположные. Проблема эта встала передо мной и в этом путешествии, но об этом впереди, а сейчас самое время вернуться в Неаполитанский археологический музей: судя по представленным там пикантным и непристойным картинам, фрескам, мозаикам и скульптурам, такой проблемы перед нашими античными предками не вставало. И хотя официальное название этой выставки «Секретный кабинет, или Запретная коллекция», музейные стражи указывают направление зычными голосами:
– Il pornografico! Il pornografico!
И народ туда валит валом – с открытием этой экспозиции посещаемость Неаполитанского археологического музея подскочила в разы. Я не собираюсь описывать его экспонаты, дабы не смущать читателей. А пока изложу несколько личных и не совсем банальных соображений на этот волнующий и провокативный сюжет.
Само собой, во многих городах, включая наш Нью-Йорк, есть музеи эротики и секса, где, кстати, искусства тоже невпроворот, ибо эрос – вечная тема не только литературы, но и скульптуры и живописи: бордельные сцены на древнегреческих вазах и фресках, храмовые барельефы и рукописные миниатюры в Древней Индии, фаллические образы в первобытных скульптурах, огромные статуи пенисов перед храмом Аполлона на Делосе. Конечно, подобные экспонаты можно увидеть и в «нормальных» музеях. Зачем далеко ходить – у нас в МЕТ висят весьма откровенные гравюры японского художника Утамаро, а при входе предупредительная надпись, что дети допускаются только в сопровождении взрослых. Или в Помпеях, куда я в этот раз из-за отсрочки путешествия не попал, а когда-то, помню, отстоял очередь, чтобы глянуть на знаменитую фреску с весами, на которых древние проказники взвешивали свои нехитрые мужские причиндалы – у кого корень жизни весомее? Фреска была закрыта ставней на замке, и сторож открывал ее, взимая по нескольку долларов с носу. Женщинам и детям вход воспрещен, что еще больше подогревало любопытство мужиков.
Что здесь самое поразительное? Фреска-то древняя, а ставня с замком – новые. Почему под запретом оказалось то, что два тысячелетия назад было вполне легально? Ни замков, ни ставней, ни сторожа-плутни в древних Помпеях не было. Зато возбуждающих картинок – навалом. После того как археологи в XVIII веке вскрыли из-под лавы Везувия Помпеи и соседний Геркуланум и обнаружили бордельные фрески, мозаики, скульптуры, талисманы, амулеты и прочие непристойные артефакты, возмущенная церковь сравнивала два эти несчастных древнеримских города с библейскими Содомом и Гоморрой, а те, как читатель помнит, были уничтожены Богом за грехи их жителей. В том смысле, что поделом Помпеям и Геркулануму! Даже такой широко мыслящий посетитель, как Стендаль, знаток и певец плотской любви, был потрясен тем, что римские матроны могли лицезреть на фресках сладострастные сцены во всех подробностях и детородные органы в момент эрекции, да еще крупным планом!
А что говорить о королях, папах и кардиналах – те буквально были скандализированы этим археологическим открытием. Фрески и мозаики были вырезаны со стен и с полов и вместе с прочими помпейскими и геркуланумскими фривольностями надежно припрятаны. Хотел сказать «помещены под замок», но точнее будет – под арест. Так возник «Секретный кабинет», в который пускали только избранных посетителей, да и тех по спецразрешению. Особым успехом эта коллекция пользовалась у русских аристократов. Зато великому немецкому историку Античности Иоганну Иоакиму Винкельману так и не удалось ни разу заглянуть в этот тайный музей.
Были, конечно, и в те времена, как бы сейчас сказали, продвинутые персоны – к примеру, самый знаменитый в мире рогоносец Уильям Гамильтон. Да, да – тот самый муж леди Гамильтон, которому она изменяла с адмиралом Нельсоном. Так вот, этот рогоносец был утонченным знатоком и коллекционером античной похабели и прочел даже научный доклад о самом непристойном греческом боге Приапе, которого иначе как с огромным эрегированным фаллом не изображали. Кстати, свою коллекцию фаллических образов античности лорд Гамильтон завещал Британскому музею, где она сейчас и находится. Еще один музей в музее.
Что касается «Секретного кабинета» в неаполитанском музее, то его судьба менялась в зависимости от политических ветров. Короли – будь то Франциск I или Витторио Эмануэле II – держали его под арестом, зато революционеры, типа Гарибальди, наоборот, постепенно рассекречивали «Секретный кабинет». Кстати, именно Гарибальди приказал снять фиговые листочки с античных статуй. Когда пришли открыть «Секретный кабинет», выяснилось, что один из трех ключей, на которые он был закрыт, потерян, и дверь пришлось взломать.
К крутой эротике в литературе привыкнуть легче. Непристойные русские частушки, пушкинское «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» и тютчевский «Угрюмый тусклый огнь желанья», эротические сонеты Абрама Эфроса, «Лолита», «Тропик Рака», «Любовник леди Чаттерлей», романы Джона Апдайка и Филипа Рота – да мало ли! И все-таки слово абстрактно – даже у таких сексуальных революционеров, как авторы названных сочинений. Никакого сравнения с визуальными образами – с зажигательными, распаляющими, пьянящими экспонатами «Секретного музея».
Что пристойно и что не пристойно? Условность. Вот пикантная открытка из Италии «Piselli Italici», что можно перевести как «Итальянские пипирки». Все четыре достаточно знамениты в мире искусства и археологии. Фрагменты известных статуй – мы могли бы устроить викторину, кому какая принадлежит. Помпейская фаллическая статуэтка, «Амур и Психея» знаменитого Антонио Канова, Бахус, бог вина и распутства, голышом оседлавший винную бочку, и наконец – самый известный в мире член. Ну да, «Давид» Микеланджело – скульптурный шедевр эпохи Возрождения.
Само слово «порнография» сравнительно позднего происхождения – оно родилось именно в эпоху Возрождения. Во времена Сократа и Александра Македонского, Нерона и Овидия порнографии как таковой еще не было, и десятая муза, как называют теперь это искусство, существовала и мирно сосуществовала внутри и в контексте античной культуры, на равных правах с девятью другими сестричками. Однако в новые времена все эти непристойные сюжеты были вытеснены из европейской культуры. Порнография как таковая возникла в ренессансное время – в ответ на табу и запреты, которые христианство наложило на человеческую плоть и ее запросы. Гони природу в дверь – она влетит в окно. Порно – это субпродукт христианства, хоть и возникший по противоположности. Порнография – это ответ на вытеснение эротики из культуры. А теперь даже полагают, что порнографы – от ренессансного поэта Петро Аретино, чьи сочинения были зачислены в папский «Индекс запрещенных книг», и вплоть до Маркиза де Сада – это диссиденты, которые реабилитировали плоть, приблизили Французскую революцию и предвосхитили современный мир.
Есть порно и порно. Вот два параллельных американских журнала – Playboy и Penthouse. Я решительно предпочитаю первый второму. Playboy взывает к моему воображению, тогда как Penthouse подсовывает мне сексуальную жвачку, от которой меня подташнивает.
Центральный объект «Секретного кабинета» – скульптурное изображение соития мифического Пана с козой. Пан – тоже, как известно, не полностью человек, а получеловек-полукозел. Так что, сюжет этот к скотоложеству, или, как сейчас модно говорить, к зоофилии, можно отнести разве что условно. При всем натурализме изображения историки искусства находят эту прелестную скульптурную группу романтичной и иронической. А у меня на письменном столе стоит репродукция с древнегреческой вазы с весьма откровенным изображением человеческой сексуальной сцены.
Обычно в фривольных сюжетах на черно– и краснофигурных вазах секс дан в чистом виде, без каких-либо эмоциональных привнесений, редко, когда любовники обращены лицом друг к другу – вазописцы изображали спаривание, а не любовь. Либо – согласно нынешней терминологии: Венера без Эроса. Исключения крайне ре́дки, к ним относится моя парочка на краснофигурной вазе: любовники нежно глядят друг на друга, он ласкает ей грудь, она поглаживает его по загривку. Для меня эта сцена вровень с высшими любовными образами в искусстве – такими, как, скажем, «Еврейская невеста» Рембрандта.
Покинув музей, мы с Жекой зашли в тратторию, где нас обслуживал украинец: мы покалякали с ним о неаполитанской жизни, в которую он с русской женой вписались и обратно на родину ни за какие коврижки. Заодно он предупредил о подстерегающих нас в Неаполе опасностях: жульничество, воровство, обман на каждом шагу, надо держать ухо востро. В чем мы убедились в тот же вечер на собственном опыте, когда поехали на такси с выключенным счетчиком – шофер взял с нас вдвое больше, чем положено. Что делать, с этим надо смириться как с неизбежным злом, принять как должное. Как своего рода чаевые, пусть недобровольные и во много раз превышают 15 процентов! Или как поверх чаевых в итальянских ресторанах с вас взимают в обязательном порядке за coperto.
К слову, о русскоязычниках – не обязательно, русских – которых мы встречали во множестве. Такое ощущение, что это второй язык в Италии, не иначе! Ну, само собой, путеводители, гиды, книги, альбомы на русском среди главных мировых языков. Даже книга о вкусной и здоровой жизни – в здешнем варианте «Сокровища сицилийской кухни», которую я привез в подарок Лене Клепиковой, – один из. В Таормине я зашел в магазин, чтобы купить «International New York Times», которая выходит теперь взамен «International Herald Tribune», и ненароком скосил глаз на кириллицу: русская газета! Если бы одна! Забавы ради списал названия: «Аргументы недели», «Хорошее настроение», «Да, болит», «Кроссвордит плюс», «Секретные материалы», «La Nostra gazzetta – Наша газета» и проч.
По дороге из Катании куда не помню в автобус вбежала запыхавшаяся молодая женщина и плюхнулась рядом с Жекой (мы обычно садились отдельно, чтобы не мешать впечатлениям друг друга): «Еле успела!», и минут пятнадцать, наверное, они трепались по-английски, пока не выяснилось, что оба русские, а в Сицилии она потому, что выскочила замуж за сицилийца. «Ну, и как?» – поинтересовался я и вспомнил анекдот о сицилианке, которая в первую брачную убила мужа, а на суде, оправдываясь, заявила: «Кровь за кровь». Отсмеявшись, женщина сказала, что это стереотип, а на самом деле сицилийцы кроткие, как голуби: «Вот мужа взять…»
На упомянутом сиракузском базаре нас догнала женщина из Питера и затараторила об ухудшающейся в стране атмосфере, и она регулярно пишет письма Бараку Обаме, чтобы «открыть ему глаза» на Кремль, хотя думаю, что наш президент в курсе кремлевских дел благодаря тотальной подслушке всех и вся, не только же разговоры Ангелы Меркель вызывают у него любопытство. Под конец эта чересчур болтливая дама предложила нам на паях купить виллу над морем и превратить ее в международный отель. Еле отвязались.
Пару раз с нашей русской речью мы попадались впросак, сын даже стал меня останавливать, когда я говорил какие-нибудь двусмысленности по-русски: «Тише, они всё понимают». Один раз это произошло как раз тогда, когда я бросился в Ионическое – оно же Средиземное – море, чтобы остудить мою буйную голову от халявных винных паров. Хмель мне в оправдание – увидев на нашем укромном пляже миловидную женщину бальзаковского возраста с девочкой подростком лет семнадцати, я пошутил:
– Тебе – маму, мне – дочь.
– Тише, – сказал Жека и как в воду глядел.
Когда я плыл обратно, из-за скалы вынырнула мама и обратилась ко мне на чистом русском языке:
– Вы уверены в своем выборе?
– Вы русская?
– Ни в коем разе. Я – украинка, – сказала новая знакомая с гордостью. – Но уже много лет живу в Сиракузах.
Опускаю продолжение, как и множество других встреч с русскоязычниками, которых было под завязку. Только одну – напоследок.
Дело было в Агридженто, куда мы заехали ради Долины храмов. Чудом сохранившиеся древнегреческие храмовые и театральные сооружения – отдельный разговор. После долгих блужданий среди дорических колонн под яростным, неумолимым сицилийским солнцем мы разыскали наконец под вечер остерию – ресторан для своих, а не для туристов – с настоящей, аутентичной сицилийской кухней, с шумными говорливыми сицилийцами.
После тяжелого разрыва с женой мой сын обрел наконец свободу, и наш разговор потек по мужскому руслу, то есть о женщинах, с самыми что ни на есть интимными подробностями психологического и физиологического свойства. Мы так увлеклись, что не сразу заметили, что пожилая пара за соседним столом вовсе не сицилийцы и почему-то поедают шедевры сицилийской кухни в гробовом молчании. Я вышел на террасу, передо мной открылся чудный вид на подсвеченные ночью греческие храмы, я забыл обо всем на свете, а когда вернулся, за нашим столом никого не было, моего сына я обнаружил за соседним о чем-то оживленно болтавшим с той самой «молчаливой» парой, мешая английские фразы с русскими. На правах давнего знакомого он представил мне своих собеседников.
Оказались немцы, бежавшие тридцать лет назад из Восточной Германии в Западную. С разницей в пару лет. Совсем еще молодыми людьми, влюбленными друг в друга. Рискуя жизнью ради своей любви. Бежавший первым ждал и дождался второго. Испытание временем их любовь выдержала. По его словам. Она слушала его рассказ в тысячный раз, глядя на мужа с иронией. Или так мне показалось? С тех пор они неразлучны. Из меня дурной пересказчик чужих рассказов – с меня довольно моих собственных, реальных, домышленных, а то и вовсе вымышленных. Тем более, Райнхард Ибен сам написал автобиографический рассказ на этот сюжет, он переведен на другие языки, английский включая. Кому интересно, рассказ можно отыскать в Интернете: Reinhard Iben «Gasoline».
Судя по всему, в школе они были отличниками, хотя русской практики в последующей жизни у них было не так уж много. Потому они и перескакивали с русского на английский – и в обратном направлении. Их любовно-политическую историю я уже знал наизусть, а сейчас меня волновало совсем другое: как много Райнхард и Ева из Кельна поняли из нашего с Жекой бесстыжего разговора о женщинах. С тех пор я зарекся в этом путешествии говорить с сыном по-русски в присутствии незнакомых людей.
Тринакрия
Верные путевому принципу не терять ни дня на переезды из одного места в другое, мы с сыном отправились ночным паромом из Неаполя в Палермо и проснулись в другой стране. Так начались наши Сицилийские каникулы – по аналогии с «Римскими каникулами». По причине укорота, по бюрократическим причинам, моего маршрута, с календарным перекосом и эмоциональным упором в пользу этого обалденного острова, где мы прокрутились без малого три недели, Сицилия стала средоточием, сердцевиной, контрапунктом, кульминацией и апогеем всего моего италийского путешествия. Были на то и личные причины, о которых мне еще предстоит рассказать или умолчать. Там видно будет. Посмотрим.
Именно любезная моему сердцу Сицилия еще больше, чем Ватикан, государство в государстве: географически, исторически, этнически, культурно и даже лингвистически – язык вроде бы тот же, зато диалект другой. Римляне еще кое-как понимают сицилийцев, но флорентийцу, миланцу или венецианцу нужен толмач. Даже итальянские имена звучат по-разному. Представьте себе, это одно и то же имя: Алвизе – Луиджи – Людовико. Или Тома и Томмазо, Анзоло и Анжело, Джианни и Джиованни. Почему древнеримское «Антонио», сжавшись на юге Италии в «Нтони», превращается на Сицилии и вовсе в неузнаваемое «Ндунузу»? Зачем сицилийцы добавляют к традиционным итальянским именам уменьшительно-ласкательные суффиксы? В древнегреческом амфитеатре в Таормине я познакомился с сицилианкой Маристеллой Пиконе, оператором туристского агентства «Wonder», и та раскрыла мне тайну своего, как оказалось, двойного имени: Мария в честь, понятно, Мадонны и Стелла, то есть звезда.
Я тут же вспомнил перечитанный перед отъездом великий сицилийский роман «Леопард», предельно упрощенный в одноименном фильме Висконти, и чудодейственное возвращение этого космического имени – так зовут жену Князя-Леопарда – в исходную позицию на небосводе. А потом вернулся к отгадке здешних имен: Паскуале – «пасхальный» от Pasqua, Сальваторе – Спаситель в честь Христа, Натале – от Natale, «рождественский», Модесто – «скромный» и т. д. Это стало для меня чем-то сродни разгадыванию кроссвордов, но в одном случае я спасовал. В Таормине я коротко сошелся с bellissima студенткой из Флоренции, и, пока Жека, нарушая все правила безопасности и рискуя жизнью, забирался к кратеру Этны, а она извергается по несколько раз в месяц и без никакого предупреждения, чтобы заглянуть в жерловину вулкана, я ловил кайф, общаясь с этой прелестницей. На память она подарила мне шикарный фолиант «La Bibbia di Gerusalemme. Antico Testamento» – Ветхий Завет с иллюстрациями старых мастеров, теперь я рассматриваю эту книгу ежевечерне. Так вот, я долго гадал над подписью к одному из сюжетов, где главным фигурантом был некий Джузеппе (самое распространенное имя в Сицилии), пока до меня не дошло – Эврика! – да это же Иосиф Прекрасный, сын Иакова и Рахили!
Между прочим, объединенной Италии всего 150 лет – как раз недавно она официально отмечала юбилей. Не уверен, что ей суждено просуществовать еще столько же – наоборот, уверен в противоположном: в разы меньше! Мы живем во времена, когда центробежные силы преобладают над центростремительными. Как сказал поэт, хоть и по другому поводу: «И манит страсть к разрывам». Распались СССР, Югославия, Чехословакия, Судан, Эфиопия, в процессе распада Ирак, Сирия, Ливия. На очереди появление независимых Курдистана, Квебека, Шотландии, Каталонии. Италия не исключение! Промышленно и всяко продвинутая Северная Италия, у которой на содержании Южная Италия, Сицилию включая, мечтает скинуть с себя эту налоговую ношу и образовать независимую Паданскую республику с границей по реке По. Сицилийцы, напротив, сосут сразу двух маток – Италию и Европейский союз, никогда фактически не входя ни в ту, ни в другой, и царствуют в своей опять-таки де-факто независимой стране, как говорится, «лежа на боку».
Я был здесь семь лет назад, никогда не предполагал побывать вновь и даже сочинил рассказ-фэнтези «Последнее путешествие» о том, как человек здесь застревает навсегда в чужом времени, который изначально был напечатан в периодике, а потом вошел в мой субъективный травелог «Как я умер». И вот я снова здесь – и не всегда узнаю любимый остров – вижу его словно впервые, смотрю на всё жадным, испытующим, прощальным взглядом, чтобы вспоминать даже на том свете! Из нищей, облупленной, неухоженной страна превратилась в богатую и процветающую. Это бросается в глаза даже пилигриму, вроде меня. Ну, к примеру, раньше я всюду до самых заветных мест – античных храмов и средневековых городов – добирался на locale trani – местными, медленно ползущими, вечно запаздывающими поездами, зато теперь вся Сицилия опоясана скоростными автострадами, проносящимися над горным ландшафтом или надолго ныряющими в туннели. Захватывающее зрелище!
При этом сицилийцы не потеряли вкуса к жизни – они не только вкусно едят, но и со вкусом живут. То есть не лишились аппетита к жизни, как другие евросоюзовцы – сужу не только по статистике, но и по личным встречам в этом путешествии с немцами, французами, одной шведкой, одним бельгийцем да и самими итальянцами с Севера, которых сицилийцы с их островным сознанием называют отчужденно, как чужаков: «люди с континента». А римских чиновников – «континентальные власти», хотя те не имеют на этом самоуправляемом острове никакой власти. А кто здесь властвует? Карабинеры и полицейские? Мафия? К слову, я бы не относился к ней как абсолютному злу. Присвоив себе прерогативу криминала, мафия снизила любую другую преступность на острове. Она тесно связана с властями, полицией и церковью – не только на высшем уровне боссов и иерархов, но и в любых других звеньях Коза Ностры: идя на дело, мафиози молятся и целуют четки, а вернувшись, каются в своих грехах в исповедальне. Мафия занимается благотворительностью и установила довольно строгие этические нормы в полном соответствии с христианскими догматами, хотя, как и в других католических странах, главный авторитет здесь не Христос, а Мадонна, которую часто изображают одну, без ее жертвенного bambino.
Два других расхожих, устойчивых образа, но уже на туристскую потребу – Крестный отец в исполнении Марлона Брандо на тишотках и – представьте себе! – бесчисленные, в разных позах, статуэтки дуче из вулканической лавы, одну из которых я привез в подарок моему другу Саше Гранту, любителю такой сомнительной меморабилии. Хотя главный, повсеместный, вездесущий, вневременной геральдический образ – в керамике и на папирусе, в витринах магазинов, в рекламе, в меню тратторий, остерий и ресторанов, всюду – это тринакрия, трехногий бог (или богиня?) и официальный символ Сицилии (на ее флаге). В музее в Агридженто я увидел самое первое изображение тринакрии на вазе VII века до нашей эры: древние греки так и называли Сицилию из-за ее треугольной, с тремя мысами, формы, и так же звалось средневековое королевство на острове. А в Сиракузах я обнаружил тату с тринакрией даже на спине моего шапочного знакомца-сицилийца – как тайный масонский знак. В самом деле, странная, фантастическая, таинственная эмблема: голова женщины с исходящими из нее тремя согнутыми ногами. Таинственный символ Сицилии, как таинственна сама Сицилия.
Над генетической картой сицилийцев ученые ломают голову по сю пору: кто их предки? Древние римляне? Древние греки? А то и древние карфагеняне, которые время от времени захватывали остров, благо Африка рукой подать? Или византийцы, арабы, норманны, которые оставили свой след не только в сицилийской архитектуре или кухне, но и в их генетической амальгаме? Сицилия перевидала на своем веку немерено, а век этот исчисляется тысячелетиями – землетрясения, извержения Этны, войны, оккупации, вплоть до бомбежек союзников, но свою самобытность, своеобычность, самостийность, свое национальное лицо не утеряла. Каково бы ни было генеалогическое дерево сицилийцев, я чувствовал себя среди своих, сродни сицилийцам. В конце концов, я тоже средиземноморец, а может быть, даже вдвойне с учетом не только моей исторической родины, но и последних гипотез о том, что после разрушения Храма в Рим хлынули одинокие иудеи и переженились на римлянках. Скажу больше: даже по своему росту я ощущал себя более, что ли, соразмерным мало– или среднерослым сицилийцам – одним из них.
Что же до сицилийской еды, то я нигде никогда так вкусно не ел. Да, праздник, который всегда с тобой, теперь, увы, в памяти. Здесь нужен не мой бескрылый и лысый слог, а державинский, раблезианский, уж не знаю чей, дабы воспеть наши с сыном трапезы. Я отведал, вкусил здешних вкуснятин, запивая чудесными местными винами, а Лене Клепиковой привез в подарок упомянутую книгу о здешней вкусной и здоровой пище. И то сказать, я ограничивал себя, не ел ни мяса, ни супа, ни пасты, ни пиццы, которую в Нью-Йорке можно отыскать не хуже, зато набросился, пристрастился, лакомился сицилийскими сластями и морепродуктами. Кулинарно они разного происхождения. Дары моря – рулетики из меч-рыбы, кускус с мидиями, креветками и морскими ежами, баккала (вяленая треска) по-мессински, морская свинья (типа нашего тунца) под соусом чиполлата и самых разных приготовлений кальмары и осьминоги – местного генезиса. Тогда как утонченные, барочные, сложные по составу сласти – трубочки-канноли с рикотой (крем – никогда!), торты кассата и пирожные кассатели, фруктовые бламанже, нуги, фрутта ди Марторана (марципан по-нашему) – от византийцев, сарацинов, норманнов, испанцев, савойцев, австрийцев, неаполитанцев, французов и прочих завоевателей. Sinfonia d’aromi – так и есть! Обрываю себя на полуслове, а то у читателя, вижу, уже слюнки текут.
Скажу только, что это мой сын – ресторанный человек, как и присоединявшиеся к нам на разных этапах пути немка Мартина из Равенсбурга и американский кубинец Хузей из Брюсселя (Жекин однокашник по Джорджтаунскому университету в Вашингтоне). Я же часто отлынивал, предпочитая закупить провизию на рынке, в супермаркете или даже в alimentari, где все вовсе Not So Elementary, Watson, а совсем наоборот, щедрый выбор сыров, колбас, хлебов и вин, и предаться чревоугодию на берегу Средиземного моря, на парковой скамейке, да хоть у себя в albergo.
И вот что еще: сицилийцы заражают своим вкусом к жизни приезжих – на ПМЖ или на несколько недель, как мы с Жекой.
Нет, случались у меня, конечно, встречи и с печальными сицилийцами. Точнее – с сицилианками. Одну с прекрасным именем Маристелла из туристского агентства «Wonder» я уже помянул, а с другой заснял меня Жека. Гляжу на этот снимок: какое прекрасное лицо – и какие печальные глаза, какой смиренный взгляд! Даже не верится, что эта аристократическая девушка из Сиракуз в чудесном старинном платье и в чудном парике – нищенка. Я подружился с ней за те несколько дней, что провел Сиракузах, но разговорить не сумел: мой итальянский на элементарном уровне, а она не говорила по-английски. Она сидит в самом центре средневекового острова Ортиджа, около duomo (кафедрального собора), и не то чтобы просит милостыню, но перед ней на высокой ножке стоит чаша, куда прохожие бросают деньги.
Что касается Маристеллы, то она распустила стадо своих немецких туристов побродить самостоятельно по амфитеатру, а сама сидела, пригорюнившись, на верхней мраморной скамье, на жгучем солнцепеке, хотя октябрь уже катил к концу – слава богу, не сезон. Я нарушил ее одиночество банальной фразой о том, какая интересная у нее работа, каждый день новые люди…
– Ненавижу! – прервала она меня в порыве откровенности.
– Кого? – опешил я.
– Их! – показала она пальцем на разбредшихся туристов.
– Немцев?
– Немцев, французов, испанцев, англичан, американцев, а больше всего итальянцев, и особенно своих – сицилийцев.
– А себя вы любите? – спросил я.
– Ненавижу лютой ненавистью за то, что застряла в этой дыре.
– Таормина – дыра? – опешил я. – Чудесный средневековый город с античными руинами, с морскими видами, с пляжами…
– Это когда приезжаешь на пару дней. А когда здесь родилась и живешь постоянно и никуда не вырваться из этого провинциального захолустья – с ума можно сойти! У меня приступы клаустрофобии. – И заплакала.
Бедная, бедная Маристелла! Ей за тридцать, полиглот, ведет экскурсии на пяти языках, окончила Палермский университет, профессиональные и матримониальные мечты накрылись, ей пришлось возвратиться домой: на месте локального, почвенного, местнического, местечкового патриотизма – patriotisme du clocher – ненависть к своей «малой родине».
– А куда вы хотите? – спросил я. – Обратно в Палермо? В Рим?
– В Америку!
Там у нее, оказывается, дальние родственники? А есть ли сицилийцы без родственников в Америке, где 12 миллионов итальянцев, по преимуществу с этого блаженного, герметического, отторгнутого острова-гетто?
Маристелла вскочила и побежала собирать разбредшее по амфитеатру стадо своих туристов.
Моя родина кажется сахарной,
но сколько горечи в ней!
Моя родина кажется сахарной,
она из зеленого бархата,
но солнце из желчи над ней.
Это Николас Гильен, а у Мандельштама – «Черным солнцем осиян».
Живительное, животворное, палящее, изнуряющее, испепеляющее, смертоносное, убийственное, ненавистное солнце – главный герой упомянутого сицилийского романа «Леопард», хотя вернее было бы перевести «Гепард»: в оригинале – «Il gattopardo». Представьте теперь, как я был счастливо поражен, когда встретил Рози, правнучку автора этой книги Джузеппе Томази ди Лампедуза, хозяйку отеля «Orientale», где я останавливался в Палермо.
Я бы поставил этот роман сразу же вслед за тремя знаковыми, вершинными романами прошлого века – «В поисках утраченного времени», «Процессом» и «Улиссом», вровень с конгениальными ему «Даром» Набокова и «Шумом и яростью» Фолкнера. Сочетание высокой поэзии и тонкого психоанализа, упоения счастьем и одиночеством скорби, любви с полным забвением личности, когда «весь человек вытряхивается из всего себя», и «полной гибели всерьез», Эрос и Танатос, инстинкт жизни и инстинкт смерти – как круто и густо все замешано в этой удивительной книге. Ее парадоксальный слоган: «Пока есть смерть, есть надежда».
Князь-Леопард подводит последний итог своей жизни, чтобы извлечь из покрывшего прошлое пепла золотые соломинки счастливых часов: «Мне семьдесят три года, по грубым подсчетам, я жил, по-настоящему жил, два-три года, не больше. Сколько же длились страдания и муки? Бесполезно считать: все остальное – семьдесят лет!»
Как чудно сказано, хоть мне надо еще дожить до возраста Князя, но я с ним уже сейчас категорически не согласен. Оглядываясь назад – вплоть до настоящего, которое стремительно становится прошлым, – я испытывал и продолжаю испытывать непрерывное пьянящее головокружительное счастье в любви, в людях, в друзьях и врагах, в искусстве, в книгах, когда читаю или пишу, наконец, в бесконечных, подобно Одиссею, странствиях по белу свету, как вот это сицилийское, сказочное, зачарованное.
Ну да, зачарованный, влюбчивый, влюбленный странник по жизни – вот кто я!
Magna Graecia: Греция в Италии
Касаемо маршрутной канвы, то в сокращенном поневоле варианте моего путешествия, в Неаполе я пробыл только два с половиной дня. Точнее, побывал в шикарном Археологическом музее и смотался на гидрофойле на Капри и на поезде в Пестум, хотя это был, конечно, повтор, но повтор любезный моему сердцу: в музее я уже был пару раз, на Капри однажды, а в Пестуме – несчитано, прикипев душой и глазом к трем древнегреческим храмам и одной потрясающей, единственной в своем роде, уникальной картинке на крышке Гробницы Ныряльщика того же V века до нашей эры, что и храмы. И если что объединяет Сицилию с материком, то разве что обилие в Южной Италии и на острове памятников древнегреческой цивилизации, которых больше и которые в лучшей сохранности, чем в самой Греции. Иногда сам себя спрашивал: где я? в Греции? в Италии? В Сицилии! А что касается генетической и исторической связи современных народов с величайшей в мире цивилизацией, колыбелью мировой цивилизации – от первооснов демократии Солона и Перикла до атомистического материализма Демокрита и диалогического релятивизма Сократа у Платона, – то еще вопрос, у кого эти связи крепче и явнее – у нынешних сицилийцев или современных греков. Последние до начала ХХ века и не претендовали на древнегреческое наследство и только после великих открытий немецких, британских, французских и американских археологов присвоили, национализировали чужую цивилизацию и стали вести свое историческое летоисчисление от великого народа, к которому ни ухом ни рылом после христианизации и частичной исламизации во времена Оттоманской империи. Я бы назвал эти необоснованные претензии на чужое наследство исторической лжеатрибуцией. Точно так же – к слову – египетские арабы-муслимы не имеют никакого отношения к древним египтянам, разве что топографическое, хотя блажат во весь голос о своих генеалогических связях с пирамидами, фараонами и мумиями.
И еще одно, чтобы поставить все точки над Ё: в споре о принадлежности мраморов Парфенона между Грецией и Великобританией я полностью на стороне бритов: если бы лорд Эджин не выломал и не увез к себе на родину 29 статуй с фронтонов Парфенона, они бы, скорее всего, не дошли до нас – их бы растаскали по камушкам на свои постройки местные дикари. Как они делали с другими памятниками Античности. Спасибо лорду Эджину – он не украл, а спас эти великие скульптуры. Так пусть находятся там, где они волею судеб оказались – в Британском музее. Хоть греки и выстроили для них впрок специальный музей на Акрополе, где выставлены сейчас копии взамен оригиналов. А рядом новые греки перестраивают на новый лад древнегреческий шедевр Парфенон, вместо того чтобы реставрировать и законсервировать старый. Не от большого ума.
Помимо чудом сохранившихся храмов, построенных в Южной Италии и Сицилии греческими колонистами, хоть Греция и не была колониальной державой, а совсем наоборот, раздробленной на враждующие между собой города-полисы, еще и древнегреческие вазы, росписи, скульптуры в музеях Палермо, Агридженто, Сиракуз и, конечно, Пестума, где я в который раз не могу оторваться от этого ныряльщика в собственную смерть – лучше образа смерти во всем мировом искусстве не знаю! Разве что вровень – смерть Адама Пьеро делла Франчески в Ареццо, но там надо подключить воображение: смерть нашего прародителя, первого человека на земле! И хоть, конечно, китч, но мы с сыном не удержались и купили по тишотке: у него вся эта картинка с ныряльщиком с крышки саркофага, а у меня один только ныряльщик-самоубийца. В совокупности все эти памятники и составляют то, что в древности и по сю пору называют Magna Graecia – Великая Греция.
Впервые, еще до всякой Греции, на италийском перевале из Москвы в Нью-Йорк, я был наповал и навсегда впечатлен тремя этими великими дорическими храмами в Пестуме – особенно Посейдоний, которую неверно зовут храмом Нептуна, пусть древние римляне и отождествили свое морское божество с древнегреческим богом морей. Никаких римлян не было тогда в помине, когда греки возвели этот храм-обалден, который я бы назвал восьмым чудом света, если бы это имя не присвоили уже доброй сотне памятников и явлений. Ну да, как первая любовь.
Попутно и о других греческих богах, которые повсеместно известны под римскими псевдонимами: бог богов Зевс – Юпитер, богиня любви Афродита – Венера, богиня мудрости Афина – Минерва, бог войны Арес – Марс, бог пьянства, оргий и любого другого разврата Дионис – Вакх и прочие. Ту же богиню охоты девственницу Артемиду взять, чье оригинальное имя затмила римская кликуха: Диана. Вот только Аполлону римляне не сподобились придумать новое имя – и на том спасибо! Аполлон и есть Аполлон.
Древнегреческие мифы достали меня в ранней юности и с тех пор тащусь от них, не дают они мне покоя, а тут и вовсе взяли меня в крутой оборот, когда я подолгу рассматривал изображения на черно– и краснофигурных вазах в музее Агридженто, на метопах из храма в Селинунте (сейчас в Палермском музее), в скульптурах и фресках в Помпеях и Геркулануме да хоть в многофигурном фонтане в Сиракузах, где речной бог Алфей преследует нимфу Аретузу, которая взывает к помощи своей покровительницы Артемиды, и та превращает ее в источник и прячет глубоко под землей. Сама Артемида тоже не избежала покушения на свое священное девство, защищая которое эта принципиальная и жестокосердая девственница превратила охотника Актеона в оленя и натравила на него его же собак – за то, что тот подглядывал за ней, когда она купалась голышом.
И всех делов? Это по официальной версии. По Овидию, Актеон пытался изнасиловать Артемиду. В еще одном варианте – изнасиловал. Или соблазнил. Можно ли соблазнить женщину – тем паче богиню, – которая не хочет быть соблазненной? Тогда кто кого соблазнил – юный охотник богиню-девственницу или девственница юношу? Дело темное. Почему тогда в малоазийском городе Эфесе в этой богине чтили богиню зачатия, деторождения и плодородия, и я сам видел там чудесную статую многогрудой Артемиды, хотя все ее бесчисленные груди без сосков, и есть гипотеза, что это вовсе не груди, а гирлянды бычьих яиц. А что, если в самом деле, как гласит апокриф, Артемида и Актеон сошлись полюбовно, а потом Артемида, чтобы сохранить статус девственницы, не будучи уже ею, сгубила своего полюбовника, участника и свидетеля ее грехопадения? Какое обалденное изображение гибели несчастного Актеона я видел на метопе V века до нашей эры из селинунтского храма!
Нет, я не думаю, конечно, что в древнегреческих мифах кроются разгадки всех тайн мироздания. Совсем наоборот: они ставят вопросы, а не дают ответы. И вопросы эти мучительны, вечны и актуальны – как тогда, так и теперь. Прекрасная Елена – виновница или жертва Троянской войны? Как могла Медея, мстя мужу за измену, убить своих детей? Почему почти все чудовища греческой мифологии – Химера, Ехидна, гарпии, граи, мойры, эринии, горгоны (включая горгону Медузу) и проч. – женского рода-племени? Даже Страх греки изображали с женским лицом. Это даже не страх – скорее ангст в кьеркегоровом смысле, экзистенциальная тоска перед лицом неминучей смерти, да простит мне читатель этот анахронизм. А как Аполлон защищает Ореста, убившего свою мать: не такое уж страшное преступление, потому как женщина – всего лишь вместилище для мужского семени. Были ли для этого мизогинизма основания? Прав ли Тиресий, который семь лет был женщиной, когда спрошенный Зевсом и его женой-сестрой Герой, кто больше получает удовольствия от любви, сказал, что наслаждение женщины в девять раз сильнее мужского? И почему Гера так рассерчала и ослепила его, а Зевс, наоборот, обрадовался и сделал слепца пророком? Почему даже боги не хотят признаться, кому из них нужнее секс?
Мильон вопросов, которые остаются безответными. Эдип разгадывает загадку Сфинкса, но бьется как рыба об лед над тайной собственной жизни, а прозрение приходит к нему, только когда он выкалывает себе глаза. Сразу после того, как другой слепец – помянутый Тиресий открывает ему истину. А как понять этот парадокс: зрячий в упор не видит, зато слепой видит насквозь? Конгениальна этому мифу трагедия Софокла, величайшего в мире драматиста: «Царя Эдипа» я ставлю выше «Гамлета» и «Короля Лира», вместе взятых. Не думаю, что я одинок в своем предпочтении: Зигмунд Фрейд с его эдиповым комплексом придерживался, полагаю, того же мнения.
И то сказать, как мало дошло до нас от древнегреческой цивилизации: дюжина храмов, несколько десятков амфитеатров и катастрофически мало текстов от философов, историков, политиков, писателей, поэтов. От моего Софокла, помимо гениалки «Царя Эдипа», всего еще несколько трагедий, а он прожил 90 лет и написал читатель в глубоком обмороке! – 123 пьесы. Та же картина с другими трагиками – Эсхилом и Еврипидом, да и с комедиографом Аристофаном. И то им, считай, повезло. От великих, судя по отзывам современников, поэтов Алкея и Сафо сохранилось несколько строчек, а от Архилоха – всего одна, зато какая: «Пью, опершись на копье»! Все, что осталось от знаменитого в древности храма Посейдона на мысе Сунион, – несколько колонн, но именно к ним устремляются миллионы туристов, чтобы встретить здесь закат и восход солнца, а впечатленный Бродский даже поставил их выше Парфенона, бог ему судья.
Не хочу ему уподобляться и противопоставлять один архитектурный шедевр другому, но я очарован, заворожен, загипнотизирован не законченным из-за войны храмом в Сегесте на Сицилии – именно в связи с ним я сочинил упомянутый рассказ рассказ-фэнтези о человеке, который, влюбившись в этот храм, навсегда застрял в чужом времени. В таких предпочтениях есть, конечно, свой изъян: зацикленный на чем-то одном пропускаешь все остальное. Это относится не только к архитектуре. Ну, например, сильно влюбленный в женщину человек переоценивает, конечно, ее отличие от других, которых не замечает окрест и не воспринимает как женщин. Так я упустил – имею в виду архитектуру – Конкордию, храм Согласия в Долине храмов в Агридженто, хотя был там трижды. И только на четвертый раз – с сыном – почувствовал всю прелесть этого храма, да и то благодаря аналогии с другим: его похожести на любимый мной храм Тесейон в Афинах.
Магия древнегреческой цивилизации такова, что достаточно отрывков текстов, обломков колонн, осколков ваз – остальное дорисует воображение. А в иных случаях, наоборот, надо отбросить лишние, поздние наслоения, чтобы воссоздать изначальное. Как в тех же Сиракузах, где христиане встроили в древнегреческий храм свой кафедральный собор, но дорические колонны торчат, высовываются отовсюду, изнутри и извне, и, отбросив церковную атрибутику, можно вычленить и воссоздать из барочного дуомо – чуточку фантазии! – прекрасный древний храм, где когда-то стояла статуя Афины. Как палимпсест: рукопись на пергаменте или папирусе поверх смытого или соскобленного древнего текста (из-за дороговизны писчего материла – пергамента или папируса). Ну, типа Лейденского палимпсеста, на который нанесли текст поверх стертого, а тот, когда его восстановили, оказался утраченными трагедиями Софокла! Так что, спасибо христианским варварам – да простится мне этот оксюморон! – которые, изуродовав, сохранили древнегреческий храм – иначе местные жители растащили бы его по камушкам!
Куда больше, чем культовых зданий, сохранилось древнегреческих амфитеатров, в которых мой сын декламировал свои английские стихи, усиленные великолепной акустикой. Конечно, никакого сравнения между двумя типами этих строений – духовными и развлекательными! С другой стороны, именно в этих амфитеатрах разыгрывались великие, сложные, полисемичные, загадочные пьесы, которые дошли до нас в таком ничтожном количестве – несколько десятков из многих сотен. Зато терпеть не могу древнеримские театры, которые больше похожи на стадионы, где гладиаторы убивали друг друга и люди со зверьми схлестывались в смертельной схватке: жалко тех и других! А Колизей – китчевый символ Древнего Рима – и вовсе ненавижу, как только вспомню, что на императорских инаугурациях – а те длились по сто дней кряду – на его арене погибали на потеху зрителей тысячи диких зверей, которых отлавливали со всех концов Pax Romana. Фицджеральд где-то, помню, пишет, как Голливуд строил рядом с Колизеем свой Колизей, в разы больше настоящего. Так вот, по мне голливудский макет всяко лучше римского оригинала: никаких ассоциаций с кровавыми бойнями!
Ладно, пора закругляться и, следуя мудрому совету Пастернака, наоборот, оставлять пробелы: не только в судьбе, но и среди бумаг. Напоследок об одной странной истории, которая нас с сыном поразила. Именно здесь, в Пестуме, на перевале между Москвой и Нью-Йорком, пока мы с Леной кайфовали среди древнегреческих храмов, пусть рукотворных, но казавшихся нам нерукотворными, наш 13-летний единственный сын бесследно исчез. В чужой стране, беспашпортные, безъязыкие, растерянные, на перепутье между двумя мирами, мы с Леной страшно перепугались, в голову лезла одна мысль страшнее другой. Пока Жека вдруг не вынырнул незнамо откуда и объявился перед нами – азартный ловец бабочек с сачком, гордый своей добычей: подалирий из семейства парусников, названный так в честь опять-таки героя греческого мифа.
Так вот, в поисках утраченного времени, для нас навсегда Жека, а для всех других Eugene Solovyov, проглядывал теперь сквозь дорические колонны пестумских храмов, надеясь отыскать подалирия – не для ловитвы сачком, а чтобы запечатлеть своим айфоном. Увы ему – летали только какие-то ничтожные капустницы и лимонницы. «Не сезон – тогда разгар лета, а сейчас конец осени», – утешал я его, хотя сам-то про себя знал, что нельзя вернуться в прошлое, которое кануло безвозвратно. Представьте себе – ошибся.
Спустя всего несколько дней, в Долине храмов в Агридженто, как раз вблизи Конкордии, мы увидели, узнали по полету нашего давнишнего знакомца, который парил среди древнегреческих руин, а потом, слегка взмахнув своим шикарным крылом-парусом, уселся прямо перед нами, позируя, чтобы быть заснятым Жекой-Юджином.
Где ты коротал эти десятилетия, дорогой наш подалирий? Как тебе удалось скоротить большое время в малое пространство между Пестумом и Агридженто? Эйнштейн – на помощь! Или его не менее великий здешний предшественник Эмпедокл из Акраганты, как звалось тогда Агридженто, которое, памятуя научные заслуги земляка, поставило ему памятник. Не без странностей был человек, как и многие его коллеги ученые, но чудачил больше других. Все свои ученые труды Эмпедокл писал в форме поэм, самого себя считал божеством и бросился в жерло Этны, дабы доказать самому себе свое бессмертие как теорему. Боги приняли его в свою компанию, но не полностью – без сандалий, которые остались на самом краю вулкана. Чудеса, да и только!
А наш раскрасавец подалирий, пролетевший за три десятилетия от одного греческого храма к другому – разве не чудо?
Афины и/или Иерусалим?
Ветхий Завет – это книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли. Никакой плач в греческой трагедии не знает таких телесных, таких «чревных» образов и метафор страдания: у человека в груди тает сердце и выливается в его утробу, его кости сотрясены, и плоть прилипает к кости. Это конкретнейшая телесность родовых мук и смертных мук, пахнущая кровью, потом и слезами, телесность обид унижаемой плоти; вспомним «наготу срама» («‘erjahSeth») пленников и будущих рабов, о которой говорит Михей. Вообще выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело – не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые «потаенности недр»; это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано извнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаза, а из вибраций человеческого «нутра». Это образ страждущего тела, терзаемого тела, в котором, однако, живет такая «кровная», «чревная», «сердечная» теплота интимности, которая чужда статуарно выставляющему себя напоказ телу эллинского атлета.
Нет, ни в том, ни в другом городе я на этот раз не был – так почему я обозначаю именами двух мировых столиц этот кус моей путевой прозы? Да еще ставлю знак вопроса и альтернативно противопоставляю друг другу? Терпение, читатель! В конце концов, для того иные тексты и пишутся – и читаются! – чтобы в процессе их создания и познания что-то выяснить: писец и чтец – каждый для себя, не всегда и не во всем совпадая, а иногда и вовсе вразброд – сплошной разноголос! Как говорил один мой приятель: «Разговор пошел не по резьбе», имея в виду, что я ему возражаю. Я, напротив, вовсе не жду согласных кивков от читателей, предпочитая несогласие – любая полемика welcome! А помянутые имена двух великих городов, само собой, не географические и даже не совсем исторические обозначения, а знаковые, эмблематичные, символические понятия. В конце концов, откуда есть пошла наша земная цивилизация? Будут возражения? Я свое выскажу, а после меня – хоть потоп!
Требует ли разъяснения само слово «Афины» в контексте того, о чем я собираюсь написать? Ну, конечно, речь пойдет не о столице нынешней Греции, ахиллесовой пяте Евросоюза, и даже не о древнегреческом городе-полисе, городе-государстве, в котором в течение всего пары столетий, плюс – минус, сосредоточились великие открытия человечества в культуре, искусстве, литературе, науке и политике, заложившие начало начал, основу основ мировой цивилизации. Ну да, «детство человечества», как удачно выразился Карл Маркс, и что это детство, явленное нам в письменном и визуальном наследстве, «продолжает доставлять нам художественное наслаждение и в известном смысле сохраняет значение нормы и недосягаемого образца». Вот же, какой умница был основоположник марксизма, хоть и футурист-утопист, но в экономике и истории схватывал самую суть и находил сверхточные слова для выражения своих мыслей. Однако древнегреческая цивилизация не была сцентрирована, не сводилась и не ограничивалась одними Афинами, а была разбросана по Греции, Италии, Малой Азии, которые я испутешествовал вдоль и поперек и центр которой был повсюду, а поверхность нигде, пользуясь крылатым выражением, кому только его не приписывали! Вот эту культурную целокупность мы и зовем условно «Афинами», и ее периферийные памятники в Италии, которые я описал в предыдущей главе, были ничуть не хуже виденных мною в самой Греции. Вот именно, Magna Graecia!
А при чем здесь Иерусалим?
В том-то и дело, что и его я узрел, пусть и мысленным взором в этом моем удивительном путешествии. Нет, не в старинных зданиях синагог – в одном из них в Таормине размещается сейчас полицейское управление города, но выдают его с головой сквозные рельефы могендовидов на фасаде. И даже не в змеящихся, покрытых брусчаткой узких средневековых улочках бывшего здесь когда-то гетто и древней ритуальной микве в Сиракузах, ни в следах трагедий, которые здесь происходили в течение тысячелетий и достигли своего апогея в холокосте. Нет, Иерусалим – опять-таки в иносказательном, аллегорическом смысле – был явлен мне в ветхозаветных мозаичных циклах XII века в Палатинской капелле в Палермо и в дуомо в Монреале, в 8 километрах от столицы Сицилии. Да еще подаренный мне случайной знакомой из Флоренции роскошный фолиант с шикарными иллюстрациями на ветхозаветные темы – репродукциями работ старых мастеров.
Скажу сразу, что хоть и привык, но как-то не по душе мне слово «ветхий» по отношению к древней части Библии. Ведь что такое «ветхий»? Старый, изношенный, устарелый, близкий к разрушению и не годный к употреблению. Чего никак не скажешь о Библии! Мне куда симпатичнее английское «Old Testament» или итальянское «Antico Testamento». Еще одна оговорка: такие вот старозаветные сериалы в церквах – редкость, обычно художники того времени и позже все свои недюжие таланты тратили на Новый Завет, а тем более, когда мозаики покрывают 10 000 квадратных метров, как в монреальском дуомо, – рекорд! И, наконец, последняя оговорка касаемо техники исполнения сицилийских старозаветных иллюстраций: искусство византийской мозаики достигло в Сицилии своего апогея, дальнейшее восхождение было уже невозможно, начался упадок, тем более на смену мозаики пришла более современная техника – фреска. Вот это как раз и поразительно – что своей кульминации мозаика достигла на закате своего существования. Можно и так сказать: мозаики в Палермо и Монреале были своего рода лебединой песней этого древнейшего искусства сложения кусочков смальты, разноцветных стеклышек, в сложнейшие декоративные узоры и сюжетные композиции.
Изначальный эффект монреальских мозаик – по крайней мере, для меня – это сам процесс узнавания мозаичных картин, а там их не меньше не больше, как 130! Ну да, вот неуемный Дух Божий носится над водами, а вот Он отделяет свет от тьмы, сушу от моря и сотворяет небесную твердь и светила на ней, а потом пресмыкающихся, рыб, зверей и наконец первого на земле человека – Адама и ему в пару, дабы не скучал, девушку Еву. А это еще что? Никакого сюжета, никакого драйва, сплошная идиллия – Бог без дела восседает на своем престоле среди созданных им деревьев и цветочков. Пока меня вдруг не осеняет! Это же день седьмой – Бог почил от всех дел Своих, когда творил и созидал. Сказка, конечно, но какая пленительная!
Как раз в момент этого припоминания у моего великовозрастного сына вопрос – нет, скорее удивление – по поводу предыдущей мозаики, где Бог создает нашего прародителя:
– Смотри, – говорит Жека-Юджин, – Бог и Адам похожи друг на друга!
– Еще бы им быть непохожими друг на друга! – И корю сына за невежество. – Бог сотворил человека по образу Своему, по образу Божию.
Впрочем, отцу нечем кичиться перед сыном: Библию я узнал не с детства, как положено, а в поздней юности, уже после того, как пристрастился к древнегреческим великим мифам – многосложным, разветвленным, психоаналитическим, загадочным, никакого сравнения! Не в мое оправдание, а в объяснение: ведь все эти мозаичные сериалы – как позднее фресковые – и создавались как Библия для неграмотных, каковым было тогда подавляющее большинство христиан. К тому же из воинственного атеиста я превратился в осторожного агностика.
Мое отношение к греческой мифологии – отдаленное, отчужденное, с почтением и оторопью. Иное дело – старозаветный драйв – сначала семейная, а потом племенная хроника, исторические писания, типа летописи. Иудейские истории – такие домашние, интимные, трогательные, щемящие, родственные, родные. Ну, в самом деле, та же беременность Ревекки: близнецы начинают борьбу друг с другом еще в утробе матери, а когда пришло время ей рожать, первым вышел красный и косматый Исав, а вслед за ним, держась за его пяту, Иаков. Ну, что за прелесть, такое нарочно не придумаешь!
Либо – ничего не могу с собой поделать! – мне всегда жаль запутавшегося рожками в кустах овна, которого Авраам приносит в жертву вместо сына. С другой стороны, конечно, этим был положен конец человеческих жертвоприношений, которые не угодны Богу, тогда как греки практиковали их еще полтора тысячелетия – вплоть до V века до нашей эры!
Или вот еще: глядя на полную драматизма и экспрессии мозаику, где Каин убивает Авеля, я с грустью думаю, что все человечество пошло именно от Каина, который не сторож брату своему – каиново семя, каиново племя, с каиновым клеймом. Не из-за этого ли все наши беды?
Либо взять библейские чудеса – они совсем иного свойства, чем античные, и связаны с чудом спасения иудейского племени, будь то переход через Красное море или остановленное Иисусом Навином солнце, чтобы успеть закончить битву. Не будь этих чудес, не было бы и этого народа-выживаго. А разве сам факт последующего выживания после разрушения Храма и рассеяния во враждебном мире, среди массовых геноцидных убийств, вплоть до Холокоста – не чудо? Абсолют чуда! Так вот, не явлено и не предсказано ли это историческое чудо впервые в Библии? Что поражает, так это непрерывность многотысячелетней истории народа Книги – в отличие от прерывистой, прерванной, оборванной истории греков.
Вообще, когда тот или иной народ попрекают в зацикленности на своей истории – что это своего рода obsession, иде-фикс и сужает кругозор, возражу: даже если это сужение, то одновременно и углубление. Сошлюсь на Достоевского: широк человек – я бы сузил. И углубил – это я от себя.
А вот сентиментально-детективная история про Иосифа и его братьев, где не только читатель пускает слезу, но и главный герой, когда видит после долгой разлуки Вениамина: «Вскипела любовь к брату его, и вошел он во внутреннюю комнату, и плакал там» – одна из первых плаксивых сцен в мировой литературе!
Либо вот всегда глубоко волнующий меня антиностальгический сюжет, так изумительно представленный на мозаике монреальского дуомо – весь в языках пламени истребляемый Богом Содом и бегущий из погрязшего в грехах города единственный праведник Лот с дочерями, а между ними Лотова жена, превращенная Богом в соляной столп – за то, что оглянулась. А как ей было не оглянуться на город, в котором прошла ее жизнь? Меня больше поражает Лот, у которого хватило силы воли не обернуться.
Вдобавок меня гложат сомнения относительно праведничества Лота. Нет, я даже не о том, что, напившись, он был соблазнен своими дочерями. Я о предыдущей истории, связанной с теми же дочками. Когда содомяне вломились в дом Лота и потребовали, чтобы он отдал им для утех его гостей, Лот предложил им взамен собственных невинных дочерей: «Я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно». Хорош отец!
Рассматривая эти чудные мозаики, я вспоминал и другие свои не то чтобы несогласия, но разногласия с библейскими текстами. Не я первый, не я последний – именно старозаветные истории буквально обросли комментариями, вплоть великого Кьеркегора, первого экзистенциалиста, или нашего Розанова. О чем говорить, если споры заложены и зафиксированы еще в самой Библии – ропот ли это Иова против Бога, или вызов Богу строителями Вавилонской башни, либо торг Авраама с Богом насчет того, сколько должно быть праведников, чтобы грешный город был помилован, а то и вовсе физическая схватка с Богом Иакова, в результате которой он охромел на всю жизнь, но
Кого тот Ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,
Выходит из любого боя
В сознанье и расцвете сил.
Не станет он искать побед —
Он ждет, чтоб высшее Начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти Ему в ответ.
Вот какие тесные, панибратские, на одном уровне отношения с племенным Богом у избранного им народа, тогда как с древнегреческими олимпийцами не поспоришь. Всяко, еще один плюс в пользу Библии.
Нет, я далек от того, чтобы – упаси боже! – противопоставлять одну религию другой. Но когда тот же Бродский говорит, что многобожие более демократично, чем единобожие, он по своему атеистическому невежеству не учитывает демократизм отношений иудеев со своим Богом – что называется на «ты». Не Я – Он, а Я – Ты: великое открытие великого философа Мартина Бубера. Непрерывный диалог с невидимым Богом – в отличие от визуального (вершинная по своим достижениям архитектура и скульптура) контакта греков со своими богами. Вот почему при совпадающих иногда архетипах (силачи – Геракл и Самсон, соперничество братьев – Каин и Авель, Иаков и Исав, Этеокл и Полиник да еще Ромул и Рем у римлян), Библия – живая, животрепещущая, актуальная, востребованная людьми разных конфессий книга. В отличие от антологии прекрасных и многозначных греческих мифов, которые навеки застыли в своем времени, как муха в янтаре.
Нет, я не стал за это мое путешествие умнее, но поднабрался слегка кое-каких знаний – себе не в радость, а в убыток, ибо любое знание эмоционально убыточно, о чем опять-таки сказано моим далеким предком: во многом знании – много печали. Увы.
И главное, что я понял: не противопоставление, а сопоставление античных мифов и библейских историй. Может, и нет такой альтернативы одной великой цивилизации другой великой цивилизации? Как говорил апостол Павел, ни эллина, ни иудея. Эти цивилизации существуют не сами по себе, а совместно, дополняя и обогащая друг друга. А потому вносим корректив в название: убираем один союз и вместо вопросительного знака ставим точку.
Афины и Иерусалим.
Велосипед
– Психологический тест! – торжественно объявила Мартина, останавливаясь у припаркованного на узкой сиракузской улице велосипеда. – Кто какую часть выбирает?
Частей у этого вида транспорта не так уж много, а потому я ответил первым, наобум:
– Педали.
– Седло, – сказал мой сын.
– Звонок, – сказала Мартина.
Выяснилось, что помимо плавания, в чем мы убедились, тайно, как Актеон за голой Артемидой, подглядывая за ней в чем мать родила с берега Ионического моря, наша спутница увлекается велосипедом, и в ее собственном – вот беда! – нет звонка.
– Это не объяснение, – сказал я. – Слишком буквально. У меня нет велосипеда, а в велосипеде у Юджина есть все необходимое и, уж конечно, седло. Что-то тут другое…
Некоторое время мы шли молча, думая каждый о своем. Я – о том, что прямоговорение искусству противопоказано, и если я буду писать про этот эпизод, мне придется еще поразмыслить о наших велосипедных предпочтениях, подключив в помощь «вселенского учителя», понятно, о ком я? Как раз со мной мне было вроде бы все ясно, и я уже смутно догадывался, почему Мартина выбрала звонок, минуя меркантильные причины, но почему Жека-Юджин выбрал седло? Ладно бы седло на лошади, но на велосипеде? Как-то не в его характере такая усидчивость. Или пассивность?
Поясню только, что разговор велся по-английски, где звонок и колокольчик одинаково bell. А то не будет ясно дальнейшее.
Мартина у себя в Равенсбурге преподает в школе биологию и математику, предпочитая девочкам мальчиков, пусть те и труднее, но интереснее, хоть и задают каверзные вопросы. Жека развлекал ее историями из своей жизни, не касаясь последней истории – развода, а я приобщал к старому и древнему искусству, благо Сиракузы – музей под открытым небом. Готики у Мартины было до отказа в ее Германии, зато античность внове – боюсь я слегка перебрал, втолковывая в ее хорошенькую головку архитектурные термины: антаблемент, каннелюры, капитель, фронтон, метопы, триглифы и проч. Одно другому не мешает – и пару раз я наклонялся к ней и вдыхал аромат ее волос, а в ответ на ее удивление сослался на фильм «Запах женщины» с Аль Пачино, хотя внюхиваться в женские волосы у меня вошло в привычку, начиная с первой любви, которая оказалась последней и единственной. Остальное – так, легкие влюбленности, как в Мартину, а то и без всякой влюбленности.
Познакомился я с Мартиной еще в автобусе по пути из аэропорта в Катании до Сиракуз, потом свел их с сыном и всячески подталкивал друг к другу, а были мы неразлучны все эти сиракузские дни, как Жюль и Джим и их девушка, имени не помню, ее играет Жана Моро, в фильме Трюффо, хоть Жеке это мое сравнение и не понравилось. Ну да, сводня, но мой сын только что развелся после мучительных последних лет семейной жизни, а отношения Мартины с ее бойфрендом были, по ее словам, на грани разрыва. «Давно надо было расстаться», – сказала она. «Давно надо было расстаться», – подумал я про Жеку и мою экс-невестку.
Забегая вперед: из моего сводничества ничего не вышло. Мартина шутила, что не знает, кто из нас отец, а кто сын, и явно предпочитала наш тройственный союз, никому из нас не отдавая явного предпочтения, а у меня с сыном возникло даже нечто вроде соперничества, к которому я относился усмешливо, зато Жека-Юджин всерьез на меня осерчал, хотя с меня взятки гладки, я подключился к этой игре только в самом-самом конце, когда увидел, что ничего путного у них не выходит. Слава богу, эта размолвка была единственной за все наше трехнедельное путешествие. А так душа в душу.
Вообще-то Мартина скрасила нам путешествие: умненькая, миловидная, общительная, немного грустная (поневоле), но склонная по натуре к веселью женщина, лет этак тридцати, плюс-минус, она привязалась к нам, а мы к ней. Если не можешь женщину уестествить, то хотя бы рассмеши – уж не помню кто сказал, может быть, я сам. Мы с Жекой старались изо всех сил – развлекали Мартину, как могли. И кой-чего добились: на всех снимках она смеется и выглядит счастливой.
Поначалу она сопротивлялась возникшим между нами тремя флюидам и даже попыталась от нас отделиться, когда мы сошли с автобуса и отправились в ближайший хостел, рекомендованный в путеводителе. Пока мы с сыном предъявляли свои паспорта и расплачивались, она вдруг подошла к нам и объявила, что поищет что-нибудь другое и с двумя тяжелыми рюкзаками, спереди и сзади, двинулась на поиски. «Мы ее больше не увидим», – взгрустнул мой сын, которому одинокая эта немочка очень даже приглянулась. Как и мне: мысленно я даже простил ее соплеменникам 6 миллионов, да и какая там коллективная ответственность у третьего поколения: ее дедушка воевал на Восточном фронте и несколько лет провел в советских лагерях для военнопленных. «Обязательно увидим, – приободрил я Жеку. – Здесь просто нельзя не встретиться – Ортиджа не так велика». И вдруг меня осенило, и я сделал смелое предсказание, которому сам не очень верил: «Она еще вернется обратно».
Устроившись, мы отправились на означенный средневековый остров по верхнему мосту и увидели, как по нижнему возвращается с двумя своими рюкзаками, спереди и сзади, наша, так и не ставшая нашей, Мартина. Может, отели в центре города оказались ей не по карману? Но я-то думаю, что, оставшись одна, она загрустила по двум новым знакомцам, русским американцам, тем более те не только забросали ее информационными камушками, но и проявили явную мужскую благосклонность – сродни легкой такой влюбленности. Ну да, с первого взгляда.
Ввиду, однако, мимолетности знакомства, этот сюжет маргинален к главному, о котором я решаюсь написать ввиду нашего с сыном сближения в эти путевые дни. Когда-то, помню, меня смущало, когда Нора Сергеевна говорила про Довлатова: «Как вы не понимаете, Володя! Сережа не сын, а друг!» Так бы я, конечно, сказать не решился, но с моим сыном мы – друзья. Кто это знает, так Лена – она даже попрекала меня, что я заразил Жеку своей ревностью. Не в прямом смысле, а опосредованно – своей ревнивой прозой. А не наоборот? Это Жека заразил меня своей ревностью – как писателя, а у меня как раз было кислородное голодание по части сюжетов, тогда как у Жеки были все основания для ревности, не одно воображение, и кончилось это семейным крахом.
Ну, само собой, мой рассказ иносказательный – через стихи Юджина Соловьева. Он пописывал их и раньше, а тут, когда с ним стряслась беда, прямо половодье стихов, как из рога изобилия, ни дня без строчки, ну типа сублимации. Как и обещал, ссылаюсь на моего (а не только вселенского) учителя, который полагал, что если враждебная действительности личность обладает психологически еще художественным дарованием, то она может найти выражение не в симптомах болезни, а в художестве, избегнув невроза. Вот я и говорю, что, если бы мой сын не нашел художественной отдушины, уж не знаю, как бы он справился со своим горем. А так, горе – не беда! Сошлюсь заодно и на Бродского:
Но, как всегда, не зная для кого,
Твори себя и жизнь свою твори.
Всей силою несчастья своего.
Ну, не забавно ли, отмечу попутно, что у двух писателей-русскоязычников сын – американский поэт, печатающийся в американской периодике и выпустивший книгу стихов со своими иллюстрациями – картинками и фотками. Мне, однако, его стихи нужны для другого – чтобы с их помощью рассказать о человеческой драме, которая легла в основание его поэзии. Мои читатели живут по обе стороны океана и худо-бедно знакомы с латинскими буквами и английскими словами, а потому я приведу несколько строчек на языке оригинала, а комментировать, пересказывая, буду, само собой, по-русски.
О самом разводе Юджин Соловьев написал длинное стихотворение, а к нему резюме-трехстишие на манер японских хайку:
It’s only divorce.
It could have been worse: a flu
or an aneurysm.
До какой же степени надо исстрадаться, чтобы себе в утешенье написать, ну, типа, могло быть еще хуже: схватить грипп или, не дай бог, аневризм! Понятно, сказано это в шутливой манере.
К слову, в своей поэзии Юджин Соловьев использует не только традиционные, но такие сложные формы, как сонет, сестина и вилланель. Что ему позарез, учитывая замысловатость, философичность его поэзии. Сейчас поясню.
По жизни мой сын человек не только с юмором, но остроумный, а поэт иронического склада. Понимая под иронией вовсе не зубоскальство, а скрытый смысл, иногда противоположный сказанному. Ну, к примеру, у него есть очень эмоциональное стихотворение «I hate him», вплоть до желания смерти ненавидимому персонажу, пока в самом конце не выясняется, что объект ненависти – alter ego автора, его двойник, маска, за которой он прячется – и ненавидит он не кого-нибудь, а самого себя:
…You show him your affection,
your eyes dance when you look at him.
Your glance does not linger on me,
as if I don’t exist, like I’m only here
to usher the fraudulent swindler in.
My friends also know him better than
they know me and like him best.
I hate his guts, but I’m constantly afraid
to overthrow his long tyranny over me.
…I may lose all of you then:
my dear friends, my wife,
my colleagues, and my social life.
I am a coward. And I continue
to hide behind my mask!
Теперь понятно, почему я расщедрился и в Таормине сделал ему дорогостоящий подарок – великолепную маску, копию старинной венецианской.
Тем более, этот феномен двойничества и раздвоения, известный русскому читателю по фантасмагорической прозе Гоголя, Достоевского, Андрея Белого в смысле, слава богу, я это не я, – лейтмотив поэзии Юджина Соловьева. У него даже есть стихотворение «The Poet and I», одно из лучших у него, которое опять-таки об одном персонаже, о самом себе. Вряд ли здесь понадобятся объяснения – знаю по собственной писательской практике, что даже в тех своих опусах, которые написаны от первого лица и в которых много от моего собственного жизненного опыта, автор и авторский персонаж – не одно и то же, не один к одному. Вот почему меня всегда – ну, скажем, так – смущал буквализм прочтения моей прозы некоторыми знакомыми. Однако поэзия выражает это отчуждение поэта от автора куда тоньше и сильнее, чем проза, а потому я опять приведу несколько строчек из стихотворения моего сына, начало и самый конец:
The poet and I don’t get along.
He’s moody, impertinent, usually wrong.
He chases after loose women and
insults good, honest men,
who then refuse to be our friends.
My feet are planted firmly on the ground,
he’s flying in the sky, lost in the clouds,
like Mercury, although he listens
to no gods’ commands, maybe the devil,
but more likely, he wings it on his own.
…I love and hate him and miss him terribly.
Inhabiting the same body is no easy task.
Само собой, поэзия, вызванная к жизни личной, семейной драмой моего сына, сюжетно иногда с нею соотносится, но, слава богу, ею не исчерпывается. Это скорее импульс его стихов, а не их единственная тема. Более того, даже когда драйв его поэзии касается этой мучительной темы, то по касательной: поэт не ограничивается последними страдательными годами, но заглядывает в даль прошлого, когда были и любовь, и страсть, и счастье. К этой ретроспективной теме примыкают стихи о нынешнем счастье моего сына с сыновьями Лео и Джулианом. Такое у меня чувство, что общее несчастье – распад семьи, – которое мальчики тяжело переживали, сблизило всех троих.
То, что вся эта семейная драма разворачивалась в маленьком аляскинском городке, где практически все друг друга знают, еще больше усугубило переживания его участников, которые были у всех на виду. Все равно что на сцене, а зрителями – все жители бывшей столицы русской Аляски.
Возвращусь, однако, к нашему сицилийскому путешествию. В каменоломне в Сиракузах есть гигантский грот – длина 65 метров, ширина до 11 метров, высота 23 метра. По форме напоминает исполинское ухо, под стать акустика – великолепная: Жека декламировал здесь свои стихи, собрав большую аудиторию разноплеменных слушателей-туристов. Грот называется «Ухо Дионисия» – в каменоломне работали рабы, а тиран Дионисий подслушивал их разговоры.
– А ты знаешь историю сиракузского поэта Феокрита? – спросил я аляскинского поэта Юджина Соловьева. – Беда, что он не единственный сочинял здесь стихи. Тиран Дионисий тоже время от времени баловался виршами, которые Феокрит критиковал за бездарность, за что и был сослан в эту каменоломню. Однажды, решив, что наказание пошло Феокриту впрок, Дионисий вызвал его к себе во дворец и прочел ему свои новые стихи. «Ну теперь как?» – спросил тиран, ожидая похвалы. И получил в ответ: «Отправь меня обратно в каменоломню».
Чего мы насмотрелись в Сицилии, так это дуомо, кафедральных соборов. Одно из моих любимых стихотворений Юджина Соловьева написано от имени средневекового каменщика, который не увидит окончания своей работы, и дети не увидят, а разве что внуки, чье восхищение законченным собором увидит его Строитель – с Небес. Стихотворение так и называется «Cathedral»:
Oh, Cathedral going up, of thee I sing,
I sing of thee, stone by stone formed,
Formed stone by stone that I helped lay,
That I helped lay, but I will not see how you stand,
How you stand might see my grandson perhaps,
Perhaps my grandson, when he’ll be an old man will see,
Will see the stones that now in this façade I lay,
I lay for God, for He sees all I do,
All I do: the good and the bad, but I helped build,
I helped build this glorious House to Him. My grandson,
My grandson will admire it, and maybe I will,
I will from Heaven watch him admire this Cathedral.
Так почему все-таки из всего велосипеда я выбрал педали, Мартина Виллманн – звонок, а Юджин Соловьев – седло? Ну со мной все ясно: всю жизнь активничал, человек действия, я всегда был инициатором, кузнецом своего счастья – или несчастья, всяко. У Мартины в ее молодой жизни была и вся вышла большая любовь, с тех пор она словно заснула, впала если не в душевную кому, то в летаргический сон, ей нужен звонок, колокольчик, а то и колокол, чтобы пробудить ее к новой жизни, чего я ей всячески желаю.
А почему мой сын выбрал седло? Мое первоначальное заключение кажется мне теперь ошибочным. Нет, не усидчивость, а устойчивость, не пассивность, а спокойствие.
После травматического опыта семейной жизни ему нужна стабильность, равновесие, покой и гармония, чтобы удержаться в седле жизни. И в поэтическом седле, коли Юджин Соловьев стал писать стихи, оседлав крылатого Пегаса.