– Какой ужас, и ужас еще и в банальности!
Владимир СОЛОВЬЕВ. Если такое суждено было Сереже пережить перед смертью, то мы должны об этом знать, а не прикрываться эвфемизмами.
– Как вам живется и творится в иноязычной среде?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Не совсем иноязычная, Марина. Русских американцев в этой стране больше трех миллионов, больше всего, понятно, в нашем космополисе Нью-Йорке, но разбросаны они и по всем штатам, включая Аляску: в Ситке, бывшей столице русской Аляски, проживает поэт и галерейщик Юджин Соловьев, наш сын. А в нашем городе об русскую речь спотыкаешься на каждом шагу, на улице, на вернисаже, на премьере. Тот же Довлатов не выходил за пределы русского землячества, хотя печатался в престижном «Ньюйоркере», Юз Алешковский, с его слов, не собирается изменять законной жене – русскому языку – с любовницей – английским. Даже Бродский, двуязычный писатель, говорил мне, что вывез с собой из Питера весь кордебалет читателей, полагая себя, не без оснований, прима-балериной. Не говоря о здешней русской афише – выставки, спектакли, литературные вечера россиян. А здешние русские газеты – больше двух дюжин, глаза разбегаются, не знаешь какую купить. Именно благодаря этой периодике Довлатов и состоялся здесь как писатель, да и сам был главредом еженедельника «Новый американец».
– Как газетчику, мне интересно, какое издание лучшее?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Только не говорите мне снова, что я не умру от скромности: то, в котором печатается Владимир Соловьев. Как говорил Маркиз де Кюстин, я скромен, когда говорю о себе, но горд, когда себя сравниваю.
– К вам и вернемся. Сначала о вашем тандеме Владимир Соловьев & Елена Клепикова. Более привычные пары мужские – братья Гонкуры, братья Стругацкие либо друзья-соавторы Ильф и Петров. Как вам работается на пару с Леной?
Владимир СОЛОВЬЕВ. В отличие от названных вами пар у нас с Леной Клепиковой главные достижения в одиночных заплывах, большинство книг у нас сольные, с одним именем на обложке, а сходимся мы в мемуарных книгах, как в том же «Довлатове», с которым близко были знакомы оба. Но даже там – как и в «Бродском» и «Евтушенко» – разлепляемся, у каждого свои отдельные главы – слишком мы с Леной разные во всех отношениях люди, а не только в гендерном. Да еще в совместных политических триллерах – семейный бизнес, но полное разделение труда. Я больше о политике, а Лена – по части психологии. Да и то время от времени цапаемся, сплошь несогласия и контроверзы.
– Вот-вот, про вашу политикану я и хотела спросить. Как это вы, чистый гуманитарий, в этой «каше» разбираетесь? А теперь вот еще ваша с Леной книжка про Дональда Трампа. Как вас на все хватает?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Поначалу – поневоле. Только благодаря этому политоложеству мы и удерживались здесь на плаву – сначала регулярные статьи в самых престижных американских СМИ, начиная с «Нью-Йорк Таймс» и «Уолл-стрит джорнал», а потом пошли книги о покинутой нами стране, включая биографии кремлевских лидеров – Андропова, Горбачева, Ельцина; переводы на дюжину языков, сказочные по нашим совковым понятиям гонорары, которые мы до сих пор не проели и не пропутешествовали. Даже наши американские газеты писали о наших шестизначных авансах, Фазиль Искандер сказал: «Это навсегда». А Сережа Довлатов с ножом к горлу: «Сколько именно, ведь шестизначное число – от 100 до 999 тысяч». Я его, как мог, успокаивал: значительно ближе к нижней отметке. Короче, мы заделались профи-политологами, а когда Советский Союз распался и наша родина вышла из политической моды, воленс-ноленс занялись американой.
Риполовская книга о Дональде Трампе – на самом деле не только о нем, но о том, как делают президентов в Америке, как работает американская демократия и всегда ли она срабатывает. Не сравниваю, конечно, но мы ориентировались на великую книгу Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» применительно к нашему времени. Опять-таки аналитическая получилась книга, но из жанра занимательной политологии.
– Ваши книги востребованы по обе стороны океана, но есть и критики, которые считают вас возмутителем спокойствия, скандалистом – литературным. Как вы относитесь к подобным в ваш адрес выпадам?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Спокойно. Не пристает, как с гуся вода. Или по американскому политсленгу, я тефлоновый. Не то чтобы мне все фиолетово, но я сам, будучи самоедом до мозга костей, предъявляю себе такой высокий, гамбургский счет, что неуязвим ко всяким наскокам и филиппикам. Счет не только как к художнику, но и как человеку. Ну, типа, Jewish guilt, или, как говорят наши католики, mea culpa.
Первый литературный скандал был вызван моей покаянной исповедью «Три еврея», написанной еще в России. Там я мешаю себя, простите, с говном, но бросились защищать не меня, а других упомянутых там персонажей. А дальше пошло-поехало: что ни публикация, то скандал. Я не только критик по профессии, но и по натуре, никаких священных коров для меня не существует, запреты и табу не по мне. Здесь, в Америке, тоже в моде так называя политкорректность, и, будучи по многим вопросам не согласен с Дональдом Трампом (он герой нашей книги, но не герой моего романа), я всячески приветствую то, что он не боится называть вещи своими именами. Как говорил граф Лев Толстой, срывание всех и всяческих масок. Мавр сделал свое дело – мавр может уйти: благодаря ему у нас здесь наступила the «None of the above era».
Ну, а в России, как себя помню, секта неприкасаемых, не одна жена Цезаря, а весь гарем царя Соломона. Этого не тронь, потому что он официоз, а этого – потому что он диссидент. Мы с Леной Клепиковой с этим столкнулись на заре нашей американской жизни, когда опубликовали в «Нью-Йорк Таймс» статью про академика Сахарова, которого назвали полководцем без войска и сравнили с Дон Кихотом – рядом с его собственной статьей с радужными диссидентскими прогнозами, которые, увы, не оправдались. Ладно бы статья вызвала просто скандал, нам не привыкать, но академик Сахаров в ответ наложил вето на все наши уже принятые публикации в парижском диссидентском журнале «Континент», членом редколлегии которого он являлся. Вот это вызвало настоящий скандал, потому что западные демократы никак не ожидали такой реакции на критику от светоча российской демократии. В книге «Высоцкий и другие» целая глава про эту скандальную историю, которая иронически называется «Спасибо академику Сахарову». А что, в самом деле, благодаря его табу мы и подались в американскую журналистику. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Думаю, что благодаря этой главе, хотя не только благодаря ей, новая моя книга снова вызовет скандал. Как и этот наш разговор, боюсь. То есть нисколько не боюсь. А Вы, Марина?
Книги Владимира Соловьева и Елены Клепиковой
Юрий Андропов: Тайный ход в Кремль
В Кремле: от Андропова до Горбачева
М. С. Горбачев: путь наверх
Борис Ельцин: политические метаморфозы
Парадоксы русского фашизма
Довлатов вверх ногами
Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Довлатов. Скелеты в шкафу
Дональд Трамп. Сражение за Белый дом
Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой
Книги Елены Клепиковой
Невыносимый Набоков
Отсрочка казни
Книги Владимира Соловьева
Роман с эпиграфами
Не плачь обо мне…
Операция «Мавзолей»
Призрак, кусающий себе локти
Варианты любви
Похищение Данаи
Матрешка
Семейные тайны
Три еврея
Post mortem
Как я умер
Записки скорпиона
Два шедевра о Бродском
Мой двойник Владимир Соловьев
Осама бин Ладен. Террорист № 1
Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества
Не только Евтушенко
Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых
Бродский. Двойник с чужим лицом
Фильмы Владимира Соловьева
Мой сосед Сережа Довлатов
Семейная хроника отца и сына Тарковских
Парадоксы Владимира Соловьева
Будущие книги Владимира Соловьева
Настоящий русский роман о нашей зачумленной жизни, которая несется к бездне без тормозов и покаяния.
Автору хотелось проскользнуть между чернухой и глянцем, между порно и гинекологией в художку – belles-lettres, изящную словесность, чему не помеха, а в помощь современное арго, ругачий словарь, сквернословие, заборная лексика. Не ради развлекалова как такового, хотя какая литература без развлекалова, пусть на грани фола, какой бы глубины не доставал ее лот? Мы движемся к цели, а та удаляется, видоизменяется, ускользает, становится неузнаваемой и невидимой. Это и есть настоящее художество в понимании автора.
Энергия слова, плотность всей ткани прозы так велики, что можно с уверенностью сказать – писал книгу молодой человек. Это как голос, по его интонации узнаёшь о состоянии, настроении говорящего, голос, его звук, скорей даже тон его, нельзя подделать. Поэтому в частых отсылах читателя к мысли о бренности и собственного бытия у автора есть – на сегодняшний день! – (через элегантные лекала различной направленности пластики) как бы некоторая доля лукавства – вот так он, как мне показалось, чуть смущенно оправдывает энергетику молодой своей литературной силы. А она на протяжение всего повествования не иссякает. Кажется, энергии слова не будет конца. Впрочем, это так и есть. И возрадуются кости, Тобою сокрушенные (50 Псалом Давида).