Повисла пауза.
— Я слышал, — сказал я, — что ты умеешь отращивать и убирать органы.
— Этого мне недостаточно. Каждый орган рассказывает одну и ту же историю. Я хочу слышать разные истории.
— Верно ли говорят люди, что твоя мудрость нарастает и убывает, подобно приливу?
— Верно, — ответил Слофорк. — Но те, от кого ты это слышал, не упомянули, что всегда путают прилив с отливом.
— Согласно моему опыту, — нравоучительно произнес я, — мудрость есть страдание.
— Может, и так, молодой человек, но ты никогда этого не испытывал — и не испытаешь. Для тебя мир продолжит носить благородную, кошмарную маску. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом… Однако будь счастлив по-своему.
Прежде чем я успел понять, что он делает, Слофорк хладнокровно спрыгнул с тропы в бездну и понесся, набирая скорость, к долине внизу. Взвизгнув, я рухнул на землю и зажмурился.
Я часто гадал, какое из моих глупых, инфантильных замечаний привело его к внезапному решению совершить самоубийство. Что бы это ни было, с тех пор я взял за строгое правило никогда не говорить ради собственного удовольствия, только ради помощи другим.
Наконец я пришел в Марест и четыре дня в страхе бродил по его лабиринтам. Я боялся смерти, но еще больше боялся утратить свое благоговение перед жизнью. Почти выбравшись наружу и уже поздравляя себя, я встретил третью на моем пути выдающуюся личность, мрачного Мьюрмейкера. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Пасмурным, грозовым днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без явной опоры. Он висел вертикально перед скалой, зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала у него под ногами. Я подобрался так близко, как только мог, и стал наблюдать. Он заметил меня и криво ухмыльнулся, будто желая обратить свое унижение в шутку. Это зрелище настолько потрясло меня, что я совершенно не мог понять, в чем дело.
— Я Мьюрмейкер! — крикнул он хриплым голосом, резанувшим мой слух. — Всю жизнь я поглощал других — теперь поглощают меня. Мы с Ньюклемпом поссорились из-за женщины, и Ньюклемп держит меня здесь. Пока его воля сильна, я буду висеть в воздухе; но как только он устанет — а это произойдет уже скоро, — я рухну в эти глубины.
Будь на его месте другой человек, я бы попытался ему помочь, однако я слишком хорошо знал это чудовище, посвятившее всю свою жизнь тому, чтобы мучить, убивать и поглощать других ради собственного удовольствия. Я поспешил прочь и больше в тот день не останавливался.
В Пулингдреде я встретил Джойуинд. Месяц мы гуляли вместе и беседовали — и поняли, что слишком любим друг друга, чтобы расстаться.
Он умолк.
— Удивительная история, — заметил Маскалл. — Теперь я начинаю понимать. Но кое-что меня изумляет.
— Что именно?
— Как вышло, что здешние люди не знают инструментов и искусств, не обладают цивилизацией — и все же утонченны и мудры?
— Значит, ты считаешь, будто инструменты порождают любовь и мудрость? Но я знаю, в чем причина. У вас в вашем мире меньше органов чувств, и чтобы компенсировать их нехватку, вы прибегаете к помощи камней и металлов. Это не признак превосходства.
— Нет, думаю, нет, — ответил Маскалл. — Но, очевидно, мне придется многому разучиться.
Они поговорили еще некоторое время, а потом уснули. Джойуинд открыла глаза, улыбнулась и снова погрузилась в сон.
ГЛАВА 8Равнина Льюжн
Маскалл проснулся первым. Встал, потянулся и вышел на солнечный свет. Бранчспелл уже клонился к закату. Маскалл поднялся на край кратера и посмотрел в сторону Ифдоун. Послесвечение Элппейна погасло. Остались лишь горы, дикие и величественные.
Они потрясли Маскалла, подобно незамысловатой мелодии, ноты которой далеко разнесены по звукоряду; исходивший от них дух порывистости, отваги и приключений словно взывал к нему. В этот миг в сердце Маскалла вспыхнула решимость дойти до Марест и изведать его опасности.
Он вернулся в пещеру, чтобы попрощаться с хозяевами.
Джойуинд посмотрела на него своими смелыми, честными глазами.
— Это себялюбие, Маскалл? — спросила она. — Или тебя тянет нечто, чему ты не можешь сопротивляться?
— Будем благоразумны, — с улыбкой ответил он. — Прежде чем осесть в Пулингдреде, я должен исследовать вашу удивительную новую планету. Вспомни, какой долгий путь я проделал… Но, скорее всего, я вернусь сюда.
— Ты дашь мне обещание?
Маскалл замешкался.
— Не проси ничего трудного, ведь я сам еще не знаю, на что способен.
— Это нетрудно, и я бы этого желала. Пообещай никогда не поднимать руку на живое создание — чтобы ударить, вырвать или съесть, — прежде не вспомнив его мать, которая выстрадала свое дитя.
— Пожалуй, этого я пообещать не смогу, — медленно произнес Маскалл, — но пообещаю нечто более выполнимое. Я никогда не подниму руку на живое существо, прежде не вспомнив тебя, Джойуинд.
Она слегка побледнела.
— Если бы Панаве знал о существовании Панаве, он мог бы испытать ревность.
Панаве мягко накрыл ее руку своей и сказал:
— Не говори так перед лицом Формирующего.
— Нет. Прости меня! Я не в себе. Быть может, это кровь Маскалла в моих венах… А теперь давай попрощаемся с ним. И помолимся, чтобы он совершал только благородные деяния, где бы ни находился.
— Я провожу Маскалла, — произнес Панаве.
— В этом нет нужды, — возразил Маскалл. — Путь очевиден.
— Но беседа скрашивает дорогу.
Маскалл повернулся, чтобы уйти.
Джойуинд нежно привлекла его к себе.
— Ты ведь не станешь думать плохо о других женщинах из-за меня?
— Ты — благословенный дух, — ответил он.
Она медленно отошла в дальний конец пещеры и остановилась там в задумчивости. Панаве и Маскалл вышли наружу. На полпути вниз им попался маленький источник с бесцветной, прозрачной, но игристой водой. Утолив жажду, Маскалл сразу почувствовал себя иначе. Все вокруг стало таким реальным в своей яркости и цвете и таким эфемерным в своей призрачной загадочности, что он преодолел остаток спуска, словно пребывая в зимней спячке.
Когда они вышли на равнину, он увидел впереди бескрайний лес высоких деревьев чрезвычайно странной формы. Их листья были прозрачными, и, глядя вверх, Маскалл словно смотрел через стеклянную крышу. Солнечные лучи проникали сквозь них — белые, яростные и пылающие, но лишенные жара. Легко было представить, будто шагаешь по прохладным, ярким эльфийским полянам.
Сквозь лес шла, насколько хватало взгляда, начинавшаяся у их ног дорога, совершенно прямая и не очень широкая.
Маскалл хотел поговорить со своим спутником, но не мог подобрать слова. Панаве посмотрел на него с загадочной улыбкой — суровой, однако в то же время обаятельной и женственной. Потом он нарушил тишину, но, как ни странно, Маскалл не мог понять, говорит он или поет. С губ Панаве слетал медленный напевный речитатив, точь-в-точь напоминавший чарующее адажио низкотонального струнного инструмента, однако была и разница. Вместо повторения и вариаций одной и той же короткой темы, как в музыке, тема Панаве была долгой, она не заканчивалась, а по ритму и мелодии больше напоминала беседу. И в то же время это был не речитатив, поскольку в нем не было декламации. Это был долгий, тихий поток прекрасного чувства.
Маскалл слушал, зачарованный, но возбужденный. Казалось, песня, если ее можно было так назвать, вот-вот станет ясной и различимой — не слова, но сопереживание настроению и чувствам другого человека; и Маскалл ощущал, что будет сказано нечто важное, объясняющее все предыдущие события. Но этот момент постоянно откладывался; он не понимал — и все же понимал.
К вечеру они вышли на поляну, и Панаве оборвал свой напев. Он замедлил шаг и остановился, как человек, желающий дать понять, что не собирается идти дальше.
— Как называется эта страна? — спросил Маскалл.
— Это равнина Льюжн.
— Была ли эта музыка по сути своей соблазном? Ты не хочешь, чтобы я шел дальше?
— Работа ждет тебя впереди, а не за твоей спиной.
— Тогда что это было? Какую работу ты имеешь в виду?
— Эта музыка должна была показаться тебе похожей на что-то, Маскалл.
— Она показалась мне похожей на музыку Формирующего.
Стоило ему рассеянно произнести эти слова, как Маскалл задумался, почему так поступил, ведь теперь он не видел в них смысла.
Однако Панаве не выказал удивления.
— Формирующего ты найдешь повсюду.
— Это сон или явь?
— Это явь.
Маскалл глубоко задумался. Наконец очнулся и сказал:
— Так тому и быть. Теперь я пойду дальше. Но где мне сегодня ночевать?
— Ты дойдешь до широкой реки. По ней ты сможешь завтра достичь подножия Марест. Однако сегодня тебе лучше переночевать там, где лес встречается с рекой.
— В таком случае прощай, Панаве! Но не хочешь ли ты сказать мне что-то еще?
— Только это, Маскалл: куда бы ты ни пошел, помогай делать мир прекрасным, а не уродливым.
— На это никто из нас не способен. Я простой человек и лишен амбиций по части украшательства жизни. Но скажи Джойуинд, что я постараюсь блюсти чистоту.
Они расстались весьма прохладно. Маскалл стоял, выпрямившись, там, где они попрощались, и, вздыхая, смотрел вслед Панаве, пока тот не скрылся из виду.
Он понял: что-то вот-вот произойдет. Воздух застыл. Вечерние лучи солнца, ничем не затененные, окутывали тело Маскалла сладострастным жаром. Одинокое облако плыло по небу невероятно высоко.
Далеко за его спиной труба пропела одинокую ноту. Ему почудилось, что до источника звука несколько миль, но постепенно тот набрал силу и приблизился, одновременно становясь громче. Звучала все та же нота, однако теперь казалось, будто великан-трубач издает ее прямо над головой Маскалла. Потом звук постепенно ослабел, переместился вперед и затих вдали.
Маскалл словно был наедине с Природой. Благоговейное спокойствие снизошло на его сердце. Прошлое и будущее были забыты. Не осталось ни леса, ни солнца, ни дня. Он забыл самого себя — у него не осталось мыслей и чувств. И все же никогда еще Жизнь не была столь возвышенной.