— Просыпайся, приятель, — резко бросил Маскалл, — и скажи нам, ты ли Эртрид.
— Сколько времени? — спросил в ответ мужчина. — Скоро ли взойдет луна?
Не проявив интереса к ответу, он сел и, отвернувшись, принялся загребать ладонью землю и вяло поедать.
— Как ты можешь есть эту грязь? — с отвращением спросил Маскалл.
— Не сердись, Маскалл, — сказала Глимейл, положив ладонь ему на руку и покраснев. — Это Эртрид, человек, который нам поможет.
— Он должен это подтвердить.
— Я Эртрид, — произнес мужчина слабым, приглушенным голосом, который внезапно показался Маскаллу властным. — Чего вам нужно? Лучше уходите, да поскорее. Когда взойдет Тиргелд, будет поздно.
— Можешь не объяснять, — воскликнул Маскалл. — Нам известна твоя слава, и мы пришли, чтобы услышать твою музыку. Но что это за орган у тебя на лбу?
Эртрид пристально посмотрел на него, и улыбнулся, и посмотрел снова.
— Это для ритма, который превращает шум в музыку. Не спорьте и уходите. Мне не доставляет удовольствия заселять остров трупами. Они отравляют воздух, а больше ни на что не годны.
Темнота быстро опускалась на землю.
— Ты весьма болтлив, — холодно произнес Маскалл. — Но после того как мы послушаем твою игру, возможно, я сам сыграю что-нибудь.
— Ты? Значит, ты музыкант? Ты хоть знаешь, что такое музыка?
Огонек заплясал в глазах Глимейл.
— Маскалл считает, что музыка живет в инструменте, — сказала она своим глубоким голосом. — Но на самом деле она в душе Мастера.
— Верно, — согласился Эртрид, — однако это не все. Я расскажу вам, что это такое. В Треле, где я родился и вырос, нас учат тайне Троицы в природе. Мир, что лежит перед нами, имеет три направления. Длина — это линия, отделяющая то, что есть, от того, чего нет. Ширина — это поверхность, показывающая, каким образом один объект того, что есть, сосуществует с другим объектом. Глубина — это путь, ведущий из того, что есть, к нашему собственному телу. Схоже обстоит дело и с музыкой. Звук — это существование, без которого ничто невозможно. Симметрия и Числа — это способ сосуществования звуков, одного с другим. Эмоция — это движение нашей души к прекрасному создаваемому миру. Творя музыку, люди привыкли создавать прекрасные мелодии ради удовольствия, которое они приносят. Таким образом, их музыкальный мир построен на удовольствии; его симметрия равномерна и очаровательна, эмоция — сладка и приятна… Но моя музыка построена на болезненных мелодиях, а потому ее симметрия безумна, и увидеть ее трудно; ее эмоция горька и ужасна.
— Если бы я не ожидал, что она будет необычной, я бы сюда не пришел, — ответил Маскалл. — И все же объясни, почему суровые мелодии не могут обладать простой симметрией формы? И почему они непременно должны вызывать более глубокие эмоции у нас, слушателей?
— Удовольствия могут гармонировать. Страдания должны сталкиваться, и в законе их столкновений лежит симметрия. Эмоции следуют за музыкой, которая груба и серьезна.
— Ты можешь называть это музыкой, — задумчиво произнес Маскалл, — но по мне, это больше похоже на реальную жизнь.
— Если бы планы Формирующего осуществились, жизнь была бы похожа на другую разновидность музыки. Тот, кто ищет, может увидеть следы этого намерения в мире природы. Но так получилось, что реальная жизнь напоминает мою музыку, и моя музыка истинна.
— Мы увидим живые формы?
— Все зависит от моего настроения, — ответил Эртрид. — Но когда я закончу, ты сыграешь свою мелодию и создашь те формы, какие пожелаешь, — если, конечно, мелодия не покинет твое большое тело.
— Потрясения, которые ты готовишь, могут убить нас, — произнесла Глимейл тихим, напряженным голосом. — Но мы умрем, видя красоту.
Эртрид гордо посмотрел на нее.
— Ни ты, ни любой другой человек не в состоянии вынести мысли, которые я вкладываю в свою музыку. Однако будь по-твоему. Только женщина могла назвать это «красотой». Но если это красота, что такое уродство?
— Это я могу тебе сказать, Мастер, — ответила Глимейл с улыбкой. — Уродство — это старая, постылая жизнь, тогда как твоя каждую ночь заново рождается из утробы природы.
Эртрид молча посмотрел на нее.
— Тиргелд восходит, — наконец сказал он. — И теперь вы увидите, пусть и ненадолго.
Как только он произнес эти слова, полная луна выглянула из-за холмов на темном восточном горизонте. Они в тишине смотрели, и вскоре она полностью взошла. Она была больше земной луны и казалась ближе. Ее темные участки выделялись так же отчетливо, но почему-то не производили впечатления мертвого мира. Бранчспелл озарял ее полностью, Элппейн — лишь частично. Широкий полумесяц, отражавший лучи Бранчспелла, сиял белизной; но часть, освещенная двумя солнцами, источала зеленоватое свечение, по интенсивности почти равнявшееся солнечному, однако холодное и безрадостное. Глядя на этот смешанный свет, Маскалл испытал то же ощущение раздвоения, что всегда вызывало у него послесвечение Элппейна, но сейчас ощущение это было не физическим, а чувственным. Луна казалась не романтичной, а тревожащей и таинственной.
Эртрид поднялся и минуту стоял молча. В ярком лунном свете его лицо словно изменилось. Утратило развязное, слабое, недовольное выражение и преисполнилось коварного величия. Он несколько раз задумчиво хлопнул в ладоши и прошелся взад-вперед. Маскалл и Глимейл стояли рядом и смотрели на него.
Затем он сел на берегу озера и, склонившись набок, положил правую руку ладонью на землю, одновременно вытянув правую ногу так, чтобы ступня касалась воды.
Глядя на Эртрида и на озеро, Маскалл почувствовал укол прямо в сердце, словно его пронзили шпагой. С трудом удержавшись на ногах, он увидел столб воды, который вырос на озере и теперь оседал. В следующее мгновение его сбил с ног жестокий удар в рот, нанесенный невидимой рукой. Он поднялся и увидел второй водяной столб. Тут же ужасная боль запульсировала в его мозгу, словно там выросла злокачественная опухоль. В агонии он споткнулся и вновь упал — на этот раз на руку, которую ранил Крэг. Все прежние страдания померкли на фоне этого, почти оглушившего Маскалла. Оно продлилось лишь секунду, после чего пришло внезапное облегчение, и он обнаружил, что дикая музыка Эртрида утратила свою власть над ним.
Тот по-прежнему лежал вытянувшись. Множество водяных столбов стремительно вырастало на озере, вся поверхность которого пришла в движение. Но Глимейл не стояла больше рядом с Маскаллом. Она лежала на земле и не шевелилась. Ее поза была ужасной, и Маскалл предположил, что она мертва. Подойдя к ней, он убедился, что так и есть. Он не знал, с каким сердцем она скончалась, поскольку на ее лице застыла вульгарная ухмылка Кристалмена. Вся трагедия не заняла и пяти минут.
Маскалл двинулся к Эртриду и силой оторвал его от игры.
— Ты сдержал слово, музыкант, — сказал он. — Глимейл мертва.
Эртрид попытался сосредоточиться.
— Я ее предупреждал, — ответил он, садясь. — Разве я не умолял ее уйти? Но она умерла очень легко. Не дождалась красоты, о которой говорила. Не услышала ни страсти, ни даже ритма. Как и ты.
Маскалл смерил его негодующим взглядом, но промолчал.
— Тебе не следовало меня прерывать, — продолжил Эртрид. — Когда я играю, больше ничто не имеет значения. Я мог потерять нить моих идей. К счастью, я ничего не забываю. Начну заново.
— Если музыка должна продолжиться в присутствии мертвых, следующим буду играть я.
Эртрид быстро поднял глаза.
— Это невозможно.
— Так должно быть, — решительно произнес Маскалл. — Я предпочитаю играть, а не слушать. Кроме того, в твоем распоряжении все ночи, а в моем — только сегодняшняя.
Эртрид сжал и разжал кулак и побледнел.
— Своим безрассудством ты можешь убить нас обоих. Айронтик принадлежит мне, и пока ты не научишься играть, только сломаешь инструмент.
— Что ж, значит, сломаю. Но я намерен попробовать.
Музыкант вскочил и встал лицом к Маскаллу.
— Ты собираешься отнять его у меня силой?
— Успокойся! Я предоставлю тебе тот же выбор, что ты предоставил нам. Я дам тебе время уйти.
— И чем мне это поможет, если ты испортишь мое озеро? Ты не понимаешь, что творишь.
— Уходи или оставайся! — сказал Маскалл. — Даю тебе время, пока вода не успокоится. Потом я начну играть.
Эртрид несколько раз сглотнул. Посмотрел на озеро, затем снова на Маскалла.
— Клянешься?
— Тебе лучше знать, сколько времени это займет. Но до того момента ты в безопасности.
Эртрид кинул на него злобный взгляд, мгновение помедлил, затем пошел прочь и начал взбираться на ближайший холм. На полпути нерешительно оглянулся, словно желая увидеть, что происходит. Минуту спустя он скрылся за гребнем холма, направляясь к берегу, который выходил к Мэттерплею.
Позже, когда вода вновь стала гладкой, Маскалл уселся возле нее, скопировав позу Эртрида. Он не знал ни как начать играть, ни что из этого выйдет. Но бесстрашные идеи теснились в его мозгу, и он желал создавать физические формы — а более всего одну форму, Суртура.
Прежде чем опустить ногу в воду, он немного поразмыслил.
— Что в обычной музыке является мотивами, в этой является формами, — сказал он. — Композитор не ищет мотив, соединяя отдельные ноты; весь мотив вспыхивает в его сознании в момент озарения. Так же должно быть и с формами. Когда я начну играть, если я хоть чего-нибудь стою, цельные идеи перейдут из моего подсознания в это озеро, потом отразятся в измерениях реальности, и я впервые увижу их. Так тому и быть.
Стоило его ноге коснуться воды, и он почувствовал, как мысли утекают прочь. Он не знал, что это были за мысли, но сам акт их исхода вызывал чувство радостной власти, сопровождавшееся любопытством, чем они окажутся. Все больше столбов вырастало на озере, однако он не испытывал боли. Его мысли, которые, как он знал, и были музыкой, покидали его не ровным, непрерывным потоком, а стремительными, дикими порывами, перемежавшимися периодами покоя. Во время таких порывов вся поверхность озера вскипала водяными столбами.