Суммируем все, о чем мы с вами рассуждали на протяжении этой части моего произведения. Если в нашей жизни нет счастья, нет покоя, нет воли и они придут к нам тогда, когда нас уже не будет, когда мы даже не знаем, кого «нас», кто мы такие, мать вашу, – у нас есть только один выход.
Выпьем, господа!
Выпьем за великий русский народ!
Царствие ему небесное!
Глава шестнадцатая
Я обещал рассказать вам, как жил-поживал Сергей Никитич с двумя девочками пятнадцати лет, осликом и пони. Помимо доходов от ослика и пони он, как я уже говорил, сдавал квартиру вьетнамцам, которые платили ему вонами – валютой не шибко конвертируемой, но что делать. Вообще-то они договаривались на доллары, но потом стали платить вонами. Потому что долларами они платили сержанту Пантюхину за отсутствие регистрации по части проживания и другому сержанту Пантюхину за отсутствие регистрации по части торговли на Черкизовском рынке. И не могли же они платить доллары еще и Сергею Никитичу по части квартиры. Потому что на всех долларов не напасешься. А тут еще Черкизовский рынок прикрыли. И у вьетнамцев, кроме вон, денег совсем не осталось. Потому что те деньги, я имею в виду настоящие, которые они копили торговлей, чтобы на своей исторической родине обменять на воны и жить припеваючи, и из которых они платили сержантам Пантюхиным за закрытие глаз на некоторое пренебрежение законами Российской Федерации, кончились. Потому что они ими заплатили вступительные взносы в Коммунистическую партию Китая и получили партийные билеты – у секретаря первичной партийной организации КПК Черкизовского рынка. И с этими партийными билетами пришли в китайское посольство, объяснив, что остальные документы у них отобрали русские сержанты Пантюхины для продажи таджикам. Потому что в России документы дальнего зарубежья котируются выше документов ближнего и быть вьетнамцем выгоднее, чем быть таджиком. Хотя тоже х...ёво. А партийные документы они сохранили в страшной битве. И растроганные посольские китайцы определили им место на рынке за МКАДом. Но своего вьетнамского дедушку оставили жить на квартире Сергея Никитича нелегалом. Работать дедушка не мог, так что приобретать ему китайскую партийность было нерентабельно. К тому же дедушка оказался упертым. Он еще в шестидесятые служил в войсках Южного Вьетнама и терпеть не мог китайцев, которые его пытали, когда он попал к ним в плен, и которых пытал он, когда они попали к нему в плен после того, как он бежал из ихнего плена. Вот такая вот у него была странная неприязнь к китайцам.
(Вообще у нас на Соколиной масса разбросанных вьетнамских дедушек-сирот. О моем я вам уже рассказывал. Который у таджика Саши.)
Вообще-то я тоже китайцев не шибко. С юношеских лет. В детстве я их любил. Мой папа, Федор Александрович Липскеров, в 1952 году был конферансье. В общем-то, он был конферансье до и после 1952 года, но в 1952-м он работал с ансамблем Народно-освободительной армии Китая. Там не только пели, но и танцевали, и показывали фокусы, и жонглировали. Папа объявлял номера и переводил тексты песен с китайского на русский. Например, если по-китайски песня звучала как «хань пу, го рек, конь-тя, му-сан, пти-пти, хуан хуа бинь» и так далее, то папа своим переводом вкладывал в эти слова некий смысл: «Одна юная девушка встала на рассвете революции и вышла в поля, где цвели красные маки, посаженные великим вождем Мао. Там она встретила солдата доблестной армии. Между ними вспыхнула любовь, прекрасная, как солнце, взошедшее над рекой Хань пу. И он ее конь-тя, му-сан, пти-пти, хуан хуа бинь».
Все комнаты нашей коммунальной квартиры № 8 в доме № 17 по Петровскому бульвару, куда я сейчас направляюсь, были завешены циновками, всюду валялись палочки для еды, все женщины вместо брошек носили гигантских размеров значки с Мао Цзе-дуном (в те года именно так писалось имя великого кормчего), а инвалид войны дядя Лева вместо «Прибоя» затягивался дымом ароматных палочек. Так что в детстве я китайцев любил.
А разлюбил я их 25 июля 1958 года во время геолого-съемочной практики в горном Крыму. Я тогда был студентом геолого-разведочного факультета Института цветметзолото. С нами учились китайцы числом сорок восемь одинаковых желтых блинов в синих мундирах. Трое из них попали ко мне в бригаду. Пятым был мой дружочек Игорек Смирнов, с которым я до сих пор поддерживаю связь. Жили мы впятером на снимаемой для этих целей частной квартире. И спали там же. Первую ночь. Нам с Игорьком ее хватило на всю жизнь. После нее в моей безупречно черной голове появилась первая белая прядь. Мы отметили первый день практики умеренным количеством водки, к которой китайцы были более-менее приучены в зимние месяцы обучения. Более – менее, чем более. Потому что они генетически не приспособлены для нормального количества водки. То есть норма у них есть, но уж очень... Денег мы с них брали столько же. Так что и от китайцев можно кое-какую пользу получить. Я имею в виду, что в нашей совместной геологической деятельности они были абсолютно бесполезны и даже вредны. Ну не китайское это дело – геология. И джаз. Никогда ничего не слышал о китайских джазменах. И о геологах тоже. Но на водке от них приличная экономия получалась.
Ну, испили мы водки, попели песни и легли спать. На полу для этой цели были распластаны матрасы. Мы с Игорьком уже было заснули, но тут услышали жуткий звук. Сначала решили, что это нам спьяну показалось. Но потом – опять. Жуткий звук. Как гвоздем по стеклу. Или ногтем по шелку. Но в десять раз громче. Потом этих звуков стало два, потом – три, потом – шесть. Мы с Игорьком вскочили от ужаса и включили свет. Звуки прекратились. И я увидел на голове Игорька белую прядь, а он увидел белую прядь на моей. А у китайцев белых волос не было. И тут мы поняли почему. Они были к этим звукам привычны! Потому что они их и производили! Зубами! У них это генетическое. Сколько я ни пытался поскрипеть во сне зубами, у меня это ни разу не получилось. Вот за это я и не люблю китайцев. Из зависти.
О чем я говорил? А! Как Сергей Никитич жил с двумя девочками, осликом и пони. Так вот, когда вьетнамцы закосили под китайских коммунистов и слиняли за МКАД, то дедушку-антикоммуниста они бросили на произвол судьбы в лице Сергея Никитича. Вьетнамец продолжал жить в его квартире совершенно бесплатно. Через некоторое время к Сергею Никитичу приехала из Умани сестра, потерявшаяся в детстве, пришедшемся на военное время. Сергей Никитич определил ее в свою квартиру, в которой жил одинокий, приличный, вполне еще годный к употреблению в семейном смысле вьетнамский антикоммунист. Сергей Никитич с помощью сержанта Пантюхина, который состоял в сомнительных, с точки зрения нравственности, отношениях с регистраторшей местного ЗАГСа, спроворил им свидетельство о браке. И они стали жить-поживать на пенсию вьетнамца, выправленную ему по утерянной в 1976 году и найденной в 1994-м трудовой книжке Сергея Никитича. Так что теперь антипартийный вьетнамец был Сергеем Никитовичем Заварзиным, слесарем-инструментальщиком шестого разряда завода «Калибр». А уж удостоверение ветерана ВОВ ему купили в метро «Партизанская». Хотя слово «купили», пожалуй, не совсем сюда подходит. Наличие удостоверения именно словом «купили» обозначил сержант Пантюхин. Но знание устройств души сержанта Пантюхина позволяет мне усомниться в его правдивости, несмотря на то что он принес нотариальный акт, заверяющий подлинность удостоверения, полученный в нотариальном ларьке, в котором по совместительству торговали тряпичным DVD.
И вот в квартире Сергея Никитича обреталась русско-вьетнамская семья, которая в лице сестры из Умани готовила пищу для породненного народа, включая ослика и пони, и, будучи в прошлом учительницей русского языка и литературы, обучала девочек этим предметам. А истории их учила одна дама, переводчица Эжена Сю, которая навещала Сергея Никитича по причине душевной привязанности к нему и платила за ответную привязанность уроками с девочками французского языка и правил хорошего тона, принятым во французских семьях ХIХ века. Она же учила их игре на лютне, которая неведомыми путями добрела до Измайловского вернисажа из итальянского местечка Клермон и на которой неведомыми путями научилась играть сама переводчица Эжена Сю, навещавшая Сергея Никитича по причине душевной привязанности. Таким образом, кое-каким образованием девочки владели.
– Так, – подытожил я услышанное, – нам необходимы более-менее пристойные знания по истории нашей великой родины. Есть у меня один знакомый интеллектуал, окончивший истфак МГУ в 1976 году, и его сын, окончивший тот же факультет, но уже в 1999 году. Понятно?
– Нет, – хором ответили Сергей Никитич и девочки.
Ослик тоже глянул вопросительно, а пони просто тихо пожал плечами.
– Объясняю. В нонешней непростой политической обстановке история нашей родины неоднозначна. И в зависимости от значности ответы на вопросы по ЕГЭ тоже должны быть неоднозначны.
– Поясните, дядя Миша, – сказала младшая близняшка. А может быть, и старшая.
– Поясняю. В билете вопрос: «Иосиф Виссарионович Сталин». Варианты ответов: «Ленин сегодня. Преступник. Гений. С одной стороны, сука, а с другой – как нам его сейчас не хватает». И вот в зависимости от политической обстановки вы выбираете ответ.
– А как же аттестат зрелости? – поинтересовался Сергей Никитич.
– А что? – язвительно прищурился я, – Али метро у нас уже выродилось?. Али подземные переходы травой-муравой заросли? Али ксероксы да принтеры луддиты порубали? Али сержант Пантюхин заместо охраны общественного порядка в тати ночные подался? Нет, все при делах.
Как вы понимаете, я уже достаточно отпил «На бруньках». Оттого-то язык мой такими красками заиграл. Заискрился, зазвенел. Чтобы очи от блаженства замаслились. Ланиты блаженно зарозовели. Душа запела, заиграла.
А потом я вздрогнул. Да на фиг им знать, кем был Сталин, на фиг им то, что было.Хватит русского языка и литературы, потому что в них – все, что нужно сохранившейся человеческой девочке, чтобы зажить жизнью с найденным Маугли. Да не помешает им лютня из местечка Клермон.