– Ее сердце, – тихо сказал он моей матери, взял ее руку и поднес к губам, позволив себе редкое мгновение нежности в их отношениях. – Должно быть, оно не выдержало в конце концов.
Когда мы с Хаму пришли домой, моя мать обмывала тело: по нашему обычаю покойницу следовало предать земле до захода солнца. Я плакал навзрыд, долго и без стыда, но Хаму, к моему удивлению, не пролил ни слезинки, просто смотрел неотрывно на свою мать, и что он чувствовал, понять по его лицу было невозможно. Однако он заметно дрожал, а когда я протянул ему ладонь в знак нашей дружбы, он отмахнулся от меня и бросился вон из дома, громко стуча костылями по каменному полу.
Немногим позднее над телом Нурии, завернутым в саван, прочли молитвы. Отец и я вместе с двумя нашими соседями отнесли тетю на кладбище, положили в могилу и засыпали землей, а тем временем ее душа возносилась к Аллаху на суд Божий.
Вернувшись домой, Хаму я не застал, как и не нашел следов его пребывания в нашем доме.
Ночью мне не спалось, воспоминания о тетушке теснились в моей голове. Помня о длительном путешествии, что предстояло мне на следующий день, я поднялся рано и решил, что прогулка, возможно, утишит мои чувства. Я побрел к берегу, где на песке ровным рядом лежали рыбацкие лодки днищем вверх, оглянулся на корабельную мастерскую, стоявшую на полуострове – последнем порту на пути к огромному и загадочному континенту под названием Африка.
Вокруг было тихо, разве что птица чирикнет в небе или в кустарнике животное промчится стремглав. Я мурлыкал любовную песенку, которую моя покойная жена часто напевала после наших занятий любовью в пещере, что находилась неподалеку и куда я теперь редко наведывался. На самом деле после гибели жены я побывал там лишь один раз. Когда я водил рукой по изображениям, высеченным в камне, меня переполняли ощущения, отзываясь болью на моей коже. Боль была настолько саднящей, что я зарекся туда ходить.
Прогуливаясь, я уже подумывал вернуться домой, как вдруг услыхал плач и, стараясь не шуметь, пошел на этот звук. Все явственнее я различал человеческую фигуру, и, к моему изумлению, это оказался Хаму, он сидел на траве, уставившись на море, и обливался слезами. Завидев меня, он вздрогнул.
– Кузен, – едва слышно произнес он, и я уселся рядом с ним. Некоторое время я помалкивал, но молчание становилось все более невыносимым, и я решился заговорить.
– Я уже по ней скучаю. – Набрав горсть песка, я раскрыл ладонь, и песок посыпался тонкими струйками на оголенные пальцы моих ног. – Но она была доброй и честной, жила по совести. Ей бы не хотелось, чтобы ты скорбел по ней слишком долго, Хаму. Смерть приходит за всеми нами, друг мой.
– Ты не понимаешь, – сказал он.
– Я понимаю, каково это – потерять любимого человека, – напомнил я ему. – Я понимаю, какое это горе.
Замявшись на миг, он кивком признал мою правоту.
– Тем не менее, – произнес он наконец, тряхнув головой, – здесь все иначе. Ты ведь не был виноват в гибели своей жены.
– Нет, – подтвердил я. – Но и ты не виноват в смерти Нурии.
– Не совсем.
– То есть?
– Она видела меня, – прошептал Хаму. – Прошлой ночью. Она меня видела. Поэтому отказалась разговаривать со мной сегодня утром.
– Видела тебя? – Я нахмурился. – Видела тебя, совершающего что?
– Не догадываешься?
– Кузен, я понятия не имею, о чем ты говоришь.
– Парону и меня, – ответил он, глядя себе под ноги и прижимая ладонь к глазам, словно хотел отгородиться от мира вокруг.
Я отвернулся к морю, размышляя. Единственный Парона, которого я знал, был тем парнем, что приходил недавно помогать в мастерской, он мыл полы и точил инструменты. На редкость красивый и мускулистый юноша, бесспорно. Именно этого парня Хаму взял под свое крыло, вместе они проводили много времени, смеясь и обмениваясь только им двоим понятными шутками.
И тут, конечно, до меня дошло.
– Ты имеешь в виду… – Я осекся, не в силах облечь скверну в слова.
Хаму обернулся ко мне, утер слезы тыльной стороной ладони и кивнул.
– Она видела нас вдвоем, – сказал он. – Вот почему она не разговаривала со мной сегодня утром. Вот почему ее сердце не выдержало. И все из-за меня.
Я не мог подобрать слов в ответ, настолько я был ошарашен. У меня никогда и в мыслях не было, что мой двоюродный брат таит в себе столь противоестественную склонность. Я, разумеется, знал, что такие мужчины существуют, – к примеру, в нашем селении одно время жил паренек с теми же непристойными наклонностями, и он был убит во сне. Хотя преступников так и не поймали, соседи были уверены, что это дело рук его родителей.
– Ты не должен поддаваться греховным мыслям, – предостерег я Хаму, когда вновь обрел дар речи. – Аллах сказал…
– Мне все равно, что скажет Аллах, – огрызнулся кузен, и у меня дыхание сперло от подобного кощунства.
– Хаму!
– Тебе живется легко, так ведь? – Он повернулся ко мне, ненависть сквозила в его глазах. – Нормальный во всем. Ноги ходят исправно. Одна жена уже в могиле, а в близком будущем, несомненно, появится другая…
– Хаму, – перебил я, начиная сердиться. – Ты горюешь, и я с пониманием отнесусь к любой твоей неучтивости, но будь добр, смени тон.
– Все в твоей жизни давалось тебе легко, – продолжил он, пропуская предостережение мимо ушей. – А как насчет меня? Что остается мне?
Я смотрел на водную гладь; постепенно Хаму успокоился и умолк. Я и не заметил, как взял его за руку. Что ж, он был моим двоюродным братом, и любил я его беззаветно, как и он любил меня. И так будет всегда, верил я, братская любовь нерушима.
Часть четвертаяЛицо, высеченное в камне
Шри-Ланка588 г. от Р. Х.
Общеизвестно, что путь из Негомбо в Анурадхапуру[52] кишит опасностями – сперва я ехал по ухабам и обломкам скал, далее по местности, где селились разбойники и убийцы. Учитывая стоимость моей поклажи, было страшновато пускаться в дорогу в одиночку, и я подумывал взять с собой кузена, но он по-прежнему пребывал в глубокой скорби, и я решил, что ему лучше остаться дома.
Ехал я в столицу на аудиенцию с царем Аггабодхи, заказавшим мне ко дню рождения царицы бронзовые статуэтки, изображавшие каждого члена их семьи. В начале года в Негомбо прискакал гонец с поручением от царя, и вся наша деревня гордилась мною, ведь меня удостоили столь почетным заданием. Работая с бронзой моего собственного приготовления с примесью меди, цинка, свинца и висмута, я трудился над этими статуэтками – а было их шестнадцать – день и ночь, месяц за месяцем, прежде чем завернуть каждую в ткань, уложить в переметную суму, водрузить суму на коня и, вскочив в седло, отправиться в Анурадхапуру. Мне не терпелось побывать в царском дворце и увидеть выражение лица царя, когда я покажу ему свою работу – изящнейшие вещицы, какие я когда-либо создавал.
Прикинув, что мне понадобится три дня, чтобы достичь столицы, на первую ночевку я остановился в поселке Паденья, намереваясь поесть, отдохнуть и дать передышку моему коню. Постоялый двор располагался в длинном прямоугольном здании, целиком каменном, три его стены были поделены на дюжину с лишком отсеков, отгороженных ширмами, где путешественники могли выспаться на толстых одеялах, лежавших на полу. По словам хозяина подворья, пяток кабинок еще пустовали, и он отнес мою суму в одну из них в надежде, что по соседству со мной не спит вор. Я заглянул в соседний отсек мимоходом, но тамошний насельник лежал спиной ко мне, так что лица я не разглядел, но что-то в его позе – одна нога обвивала другую – показалось мне очень знакомым, словно я уже не раз ночевал с этим парнем в одном помещении. Память, однако, не спешила подсказать, кто бы это мог быть, и я двинулся к срединной части здания, где было полным-полно столов и служанок, подносивших еду и питье. На задах подворья находились стойло, курятник, где цыплята вылуплялись из яиц, а также баня. Войдя в парную, я кивнул четверым мужчинам, уже расслаблявшимся в огромном чане, снял с себя одежду и присоединился к ним, а стайка молодых женщин увлажняла нам плечи благовониями и бальзамами и втирала мазь в волосы. От банной жары я разомлел и позволил себе глубоко вдохнуть, вытянуться во весь рост и закрыть глаза; поры на моем лице раскрылись, теперь из них сочилась дорожная грязь.
Все банщицы были прехорошенькие, но одна из них меня особенно заинтересовала, она выглядела скромнее прочих и в основном помалкивала, тогда как ее напарницы задорно перебрасывались непристойными шутками с мужчинами. В местах, подобных этому, я привык к скабрезным разговорам мужчин, ведь даже в Негомбо, величавшем себя наиболее культурной частью страны, мужчины относились к банщицам как к шлюхам. Однако, вопреки желанию временно ослепнуть и оглохнуть, девушку, очаровавшую меня, я из виду не упускал – стоя в углу помещения, она готовила в каменной миске снадобье из специй и масел. Девушка казалась чуть разумнее и стыдливее своих товарок, и, судя по выражению ее лица, выслушивать болтовню похотливых мужчин ей претило. Когда она подошла ко мне, я перекатился на другую сторону огромного чана в надежде, что она поймет: путешествую я в одиночку и к этой веселой компании не принадлежу. Другая девушка принялась мыть толстенного мужчину, и тот, ухватив ее за руку, сунул ее ладонь меж своих ног, а остальные хохотали раскатисто, пока банщица пыталась выдернуть руку. Возмутительное зрелище, но поделать я ничего не мог, ведь их было четверо, а я один, и они уже бросали на меня косые взгляды, словно возмущаясь моим молчанием.
– Что ты такой сердитый, приятель? – спросил один из них. – Не нравится, когда девушка тебя трогает?
– Нравится, и даже весьма, – ответил я. – Когда она сама этого хочет.
Мужчина презрительно рассмеялся и, закатив глаза, помотал головой.
– Не прикидывайся простачком, – сказал он. – Ты достаточно взрослый, чтобы понимать, на чем зарабатывают в таких заведениях.