и спрятал тело сестры в горах, в яме, которую я выдолбил за ночь. Внезапное исчезновение Алвы понаделало шуму, но, к счастью для меня, один из самых пригожих юношей нашего прихода пропал в тот же день, сбежав от буйного папаши, и прихожане успокоились, решив, что Алва составила ему компанию, ибо она была весьма расположена к юнцам вроде того парнишки.
Аббат просмотрел все мои рисунки, оценивая изящество и сложность исполнения, и по его лицу я понял, что мои работы произвели впечатление.
– Твои изображения превосходны, – сказал он мне. – Как давно ты посвятил себя этому ремеслу?
Я поднял вверх обе ладони с растопыренными пальцами.
– Десять лет, – подсчитал аббат. – И ты трудился над священными книгами ради тех язычников, что живут за морем?
Я кивнул.
– Воображаю, как им было жаль с тобой расставаться. Некоторые из здешних братьев годами работают над «Великой Книгой», они раза в два старше тебя, а мастерства у них вполовину меньше твоего. Скажи-ка, ты показываешь мне исключительно папирусы, а работал ли ты ранее на пергаменте из телячьей кожи? Ведь мы только им пользуемся.
Я снова кивнул.
– А с галловыми чернилами?[66] Они впитываются в страницу в мгновение ока. И ошибки тут недопустимы, иначе не успеешь ахнуть, как многодневная работа пойдет насмарку.
Я кивнул в третий раз и пожал плечами с таким видом, будто я сам изобрел пергамент из телячьей кожи, тогда как на самом деле слыхом о нем не слыхивал. Подняв глаза к потолку, я увидел за спиной аббата висевший на стене крест с деревянной статуей Иисуса, взиравшего на меня с жалостью, и подумал, а не заглянул ли Он в глубины моей души, где обнаружил свернувшихся в клубок лживость и ненависть.
– Вы страшно худой, однако, – продолжил брат Финбар, озабоченно оглядывая меня с головы до ног. – Давно не ели, да? И потому совсем отощали? Те, с другого берега моря, не покормили вас на корабле?
Я взмахом ладони дал понять, что со мной все в порядке, хотя голоден был как волк, ибо мне потребовалось пять дней, чтобы из Вексфорда дойти до Мита, а все, что было съестного при мне, уместилось бы на моей ладони. Но солнце клонилось к закату, а значит, смекнул я, вскоре монахи соберутся на трапезу и наверняка предложат присоединиться к ним. Так что дождаться пропитания сил мне хватит.
– Добро пожаловать в обитель, мы рады вам, – сказал аббат, возвращая мои рисунки и спускаясь со мной по лестнице, дабы представить меня людям, в чьем обществе я окажусь, а именно сорока мужчинам, старым и молодым.
Все они сидели за длинными деревянными столами в ожидании рагу и наблюдали за мной исподволь, чтобы понять, представляю ли я угрозу их положению. Может, аббатство и было святым местом, что мне вскоре дали понять, но иерархию здесь чтили более чем ревностно.
Монахам сказали, что я англичанин, но я не был англичанином и пожалел, что при знакомстве с братом Финбаром не назвался шотландцем, или французом, или каким-нибудь еще иностранцем, ибо в моей стране не водилось ни одного человека, который бы встал, чтобы уступить свое место англичанину. Однако они были людьми божьими, и даже если я таковым не был, я надеялся, что ко мне отнесутся без предвзятости.
– Бедняга лишен голоса, – предупредил монахов аббат, когда на столы поставили горшки с едой. – Так что не пытайтесь завести с ним разговор, легче выжать кровь из камня. Я прав, брат? – спросил он, оборачиваясь ко мне, и я ответил блаженной улыбкой. – Тогда иди сюда, – указал аббат на место, пустовавшее рядом с пожилым человеком, его имя, брат Ултан, я узнал позже. – Садись вон там и, как подобает доброму человеку, принимайся за рагу, пока оно горячее.
Я поступил, как мне велели, а что касается еды, она могла быть горячей, холодной или едва теплой, мне это было совершенно безразлично. Главное, передо мной стояла еда, вкусная еда, и безысходность, терзавшую меня с прошлой недели, вдруг как рукой сняло, а самочувствие мое резко улучшилось, в чем я крайне нуждался.
Работа сама по себе оказалась много увлекательнее, чем я мог надеяться, и, к моему удивлению, я обнаружил, что монастырское житье меня вполне устраивает – надо было лишь привыкнуть к ежедневному повторению одних и тех же действий, что я и сделал не без удовольствия. Просыпался я до рассвета и вместе с другими монахами отправлялся в церковь воздавать хвалу Господу, а затем после завтрака мы расходились кто куда, в зависимости от наших умений. Двое келарей[67] кормили нас в течение дня, трое ключарей отвечали за сохранность книг в библиотеке и заботились о нашей одежде, с полдюжины или чуть больше монахов трудились в огородах, выращивая овощи и присматривая за скотом, тогда как остальные были художниками, трудившимися часами над «Великой Книгой». В полдень мы делали перерыв на дневную молитву, наскоро перекусывали и после полудня возвращались к работе, а заканчивался день вечерней молитвой и трапезой. Работа была кропотливой, требующей усердия, от нее побаливали глаза, но часы пролетали как секунды.
Мне поручили сделать страницу из Евангелия от Матфея, но, прежде чем приступить к заданию, я потратил несколько дней, изучая сделанное монахами до моего появления в аббатстве, чтобы мои рисунки не выбивались из ряда уже готовых иллюстраций. Художества монахов я разглядывал с восхищением, никогда прежде я не видел ничего более затейливого и не мог не признать, что в этих людях я обрел наконец не только равных себе в мастерстве, но и превосходящих меня. Погружение с головой в работы этих умельцев несколько умерило мое горе, и я был благодарен за эту передышку. Работая, разговоров меж собой мы не вели, не до того было – каждый монах, что горбился над страницей, вооруженный перьями и чернилами, старался поймать как можно больше света, прежде чем наступят сумерки. На изготовление одной страницы мог уйти целый месяц, и работа считалась завершенной только после того, как ее одобрит брат Финбар. С помощью большого увеличительного стекла с вырезанной змеей на ободке он проверял каждую картинку и каждое слово. Конечно, источником нам служила «Вульгата» – Библия на латыни, составленная Св. Иеронимом для Папы Римского Дамасия четыреста лет назад, и нам вменялось в обязанность воспроизвести библейские строки в точности.
Ошибки могли дорого стоить, в чем мы убедились, когда брат Дара допустил промах, угробив недели упорной работы зазря. Копируя Нагорную проповедь из главы пятой со строки «Блаженны миротворцы», он перескочил на «Блаженны вы, когда воздвигнут на вас поношения и гонения», забыв вставить между ними «Блаженны гонимые за правду». Страница была почти закончена, и если бы другой монах не заметил ошибки, случайно заглянув через плечо брата Дары, испорченная страница прямиком бы отправилась на стол брата Финбара. Бедный брат Дара, увидев, что работа его загублена, разорвал страницу на мелкие кусочки и разбросал их по полу, умываясь слезами. Мне хотелось утешить его, но поскольку никто из монахов даже не взглянул в его сторону, не говоря уж о попытках утешить, я тоже не двинулся с места из опасения, что они догадаются: на самом деле я не один из них. Бедняга Дара вроде бы кое-как оправился от потрясения, но через несколько дней умер. Впрочем, справедливости ради добавлю: скончался Дара от заражения, его укусила бешеная собака, когда однажды поутру он вышел прогуляться, так что эти два события – испорченная страница и гибель художника – между собой не связаны. Хотя некоторые поговаривали, что смертельный укус был не чем иным, как небесным возмездием карающего Господа.
Я внимательно следил, чтобы похожие ошибки не вкрались в мою работу, корпел над каждым словом, рисунком, линией и оттенком, дабы мои надписи и иллюстрации были настолько близки к совершенству, насколько это было в моих силах. Я изобразил шесть павлинов со сплетенными хвостами – символ вечной жизни, и чернила покрывали страницу так, словно веками их бестолково расплескивали порознь и лишь теперь они наконец воссоединились, сияя от радости. Ночью, когда я, усталый, заваливался в постель, руки мои были перепачканы чернилами всех цветов радуги, и я думал, как же мне повезло выйти именно на этот монастырь. Я бы смог даже уверовать в Бога, которому притворно молился, если бы Он не забрал двух моих жен, сына и нерожденного ребенка еще в ту пору, когда я не совершал ничего дурного, но всего лишь старался жить по совести. Нет, боги – это не по моей части, все, кроме Немезиды, древней греческой богини, что в нашей небесной сфере преследует лишь одну цель – не дать уйти от возмездия негодяям и подлецам.
Иногда по вечерам я выходил прогуляться по саду и огородам, ибо глазам требовался отдых, после того как они целый день непрестанно щурились на замысловатые миниатюры. И в один из таких вечеров, перед закатом, я наткнулся на брата Ултана, с которым сидел рядом за ужином в мой первый вечер в аббатстве. Брат Ултан был самым старым монахом в нашей обители и выглядел на все свои восемьдесят лет – мешок из кожи, сухожилий и костей, с обильной порослью белых волосков на лице и с желтыми зубами. Возраст, однако, не ослабил его религиозности, в нашей монастырской конгрегации он был одним из наиболее истово верующих, и я не раз заставал его плачущим в церкви либо выходящим из исповедальни, и так каждый день. Что за грехи, недоумевал я, могли запятнать душу человека, который провел большую часть своей жизни затворником в здешних бастионах. Спал он в соседней с моей келье, и наши кровати были придвинуты вплотную к одной и той же каменной стене, только с разных сторон.
В тот вечер в саду брат Ултан помахал мне, и я кивнул в ответ, намереваясь продолжить прогулку, но он поманил меня пальцем, и я повиновался из вежливости – приблизился к скамье и уселся рядом с ним. Некоторое время, сидя бок о бок, мы оба молчали, любуясь красотой пространства, окружавшего нас. Наконец монах открыл рот и задал вопрос столь неожиданный, что я оторопел.