– Скажи мне кое-что и больше ни о чем не рассказывай, – тихо произнес он. – Кто такая Кейтлин и кто такой Эйна?
Я вздрогнул, услыхав эти имена, и уставился на монаха. Те самые имена, что я не слышал и не произносил с тех пор, как распрощался с Вексфордом несколько месяцев назад. Я подумывал встать и уйти, но брат Ултан дружелюбно глядел на меня, слегка улыбаясь, и я понял, что вопрос был задан без всякого злого умысла.
– Можешь ответить словами, а не знаками, – добавил он. – Я знаю, что ты не немой, пусть ты и одурачил всех вокруг и они поверили в твою немоту.
– Откуда ты узнал? – Я так долго не разговаривал, что слова скрипели и потрескивали, срываясь с моих губ, а голос звучал как диковинный заморский инструмент даже на мой слух.
– Думаешь, за стеной тебя не слышно? – спросил брат Ултан. – Через два дня на третий, когда тебе опять снится кошмар, я слышу, как ты выкрикиваешь эти имена – Кейтлин и Эйна. Вот меня и разобрало любопытство, так сказать, хотя, конечно, все это не мое дело. Если не хочешь отвечать, я не буду настаивать.
Я смотрел себе под ноги, на зеленую траву. Верно, я часто спал беспокойно и порой просыпался среди ночи в холодном поту, но я и вообразить не мог, что во сне я кричу и меня могут подслушать.
– Кейтлин была моей женой, – сказал я, решив, что мне будет только на пользу обзавестись доверенным человеком. – А Эйна – мой сын.
– Они умерли, надо полагать?
– Да.
– Не расскажешь отчего?
– Их убили, – ответил я. – Кейтлин сбежала со мной вопреки воле ее отца, но он выследил ее и убил, а заодно и мальчика. Он потратил немало времени на то, чтобы найти свою дочь, и я должен был понимать, что он не остановится, пока не отыщет ее. Но я и думать забыл про него, полагая, что мы в безопасности. Я был глуп.
– И поэтому ты пришел сюда, так? – спросил Ултан. – Видишь ли, я знаю, что тебя не посвящали в монашеский сан, пусть тебе и удалось заморочить голову нашему аббату Финбару. Когда ты только появился здесь, я сразу догадался, что ты понятия не имеешь, когда нужно вставать, когда садиться или преклонять колена во время мессы. В детстве ты разве не ходил в церковь?
– На моей жизни это никак не сказалось, – ответил я.
– Ты не верующий?
– Если я и был им когда-то, то теперь нет.
– Тогда зачем ты пришел сюда? А не куда-нибудь в иное место?
Я долго размышлял, прежде чем ответить:
– Я пришел за тишиной. И за покоем. Я знаю, сейчас мне лучше всего удалиться от мира. За то, что я совершил, меня наверняка отправили бы в ад, верь я в существование подобного места. Мне нужно некоторое время побыть одному, прежде чем я исполню свой долг, важнейший в моей жизни.
– Ты просил о прощении?
Хохотнув, я покачал головой:
– Кого мне просить? Кто настолько могуществен, чтобы даровать мне прощение?
Старик вздохнул, сцепил пальцы и погрузился в молчание, пытаясь вытеснить из головы мысль о том, что среди нас находятся люди, не верящие в существование другого мира за пределами того одного-единственного, который мы можем видеть своими глазами.
– У меня тоже была жена, – наконец заговорил монах все тем же ровным, спокойным тоном.
– Можно стать монахом, даже если ты был женат? – удивился я.
– О-о, конечно, можно. Она умерла, вот что главное. Много лет назад. Однажды у нее страшно разболелся живот, боль становилась все сильнее и сильнее. Вскоре она уже едва дышала. А затем настала ночь, когда она кричала без умолку, бедняжка, в такой жгучей агонии, что я больше не мог вынести ее криков. Я любил ее всей душой, понимаешь, и знал, что ей недолго осталось пребывать в этом мире. Словом, я стоял перед выбором: позволить ей прожить еще несколько дней в мучениях либо избавить ее от этого ужаса. И я выбрал последнее.
– Как ты это сделал? – спросил я, выгнув бровь.
– Какая разница? – ответил он. – Скажем так, я отпустил ее на милость Господа благого нашего, и это все, что тебе нужно знать.
– Кто-нибудь еще осведомлен об этом?
– Мои исповедники, разумеется. Отпущение грехов я получил давным-давно, но до сих пор не чувствую себя поистине вернувшимся на стезю добродетели. Бывают дни, когда я не корю себя за то, что сделал, и дни, когда я думаю, что следовало бы предоставить решать Господу. Он наслал на нее страдание, но, возможно, у Него была на то причина и Ему было лучше знать, продолжать ей мучиться или прекратить. Потом лет несколько я вел жизнь, можно сказать, развратную, пока не пришел сюда. Здесь мне хорошо – наверное, жизнь с самого начала присмотрела для меня это место, и я знаю, что никогда не покину Келлз. Мои кости превратятся в прах вон на том кладбище, что на горке. Но, кажется, ты не собираешься остаться здесь навсегда?
– Не собираюсь, – признался я.
– Сдается мне, на уме у тебя не только иллюстрации к страницам «Великой Книги».
Я промолчал. Ранее я кое-что задумал и теперь выжидал неторопливо, пока моя задумка полностью созреет. Когда это случится, я уеду из монастыря и начну действовать. Но время для этого еще не настало.
– Ты ведь не скажешь брату Финбару правду? – спросил я под конец.
– Если ты против, нет, не скажу, но что-то или кто-то, назови это Господом или каким другим именем, привело меня сюда, и здесь я обрел покой. Если вдруг передумаешь, то, вероятно, и ты сподобишься покоя. Но сейчас ты используешь это место в своих целях, я знаю. Ты используешь нас всех. Ты страдаешь, это очевидно, но все, на что ты сейчас способен, это прятаться от мира. А почему бы тебе не повернуть время вспять, не явиться заново в аббатство и не начать все сначала, но иначе?
– Не могу, – ответил я. – Не сейчас, по крайней мере. Возможно, когда-нибудь.
Я поднялся, не желая длить этот разговор.
– Один последний вопрос, – сказал монах, когда я уже уходил.
– Да, брат Ултан? – обернулся я.
– Ты выкрикиваешь еще одно имя – Хью. Позволь спросить, кто он?
– Понятия не имею, – соврал я, покачав головой. – Не знаю никого с таким именем.
Непал862 г. от Р. Х.
Пожалуй, безмятежность и покой явственнее всего ощущались там, где стоял монастырь, – в самой сердцевине Непальской долины[68], окруженный густой кленовой рощей. Монахи, люди праведные, привечали любого странника, пробравшегося к ним через леса и овраги в поисках приюта, и неважно, сколь подозрительным или буйным выглядел соискатель, – может, поэтому случаи насилия внутри монастырской ограды были такой же редкостью, как и черные лебеди. У меня на глазах многие приходили и уходили, одни задерживались на несколько месяцев, другие лишь на несколько дней, но всем без исключения предлагалось исцеление и просвещение. Считалось неприличным расспрашивать о том, как человек оказался в этом прибежище, тем более что наиболее распространенными причинами были горе, одиночество, роковое невезение или грех, потому вникать в житейские истории других людей просто не имело смысла.
Минуло восемь месяцев с тех пор, как погибли моя жена и сын, и еще семь месяцев, что я пробыл в Сваямбунатхе[69], когда появился Гервеш. Уже не дитя, но еще не юноша, таким он был, когда постучал в мою дверь, и я изо всех сил старался не выдать своего потрясения при виде ожогов, обезобразивших его худенькое тело, лоб, щеки, шею и руки, причем ожоги эти были получены в разное время. Из одних сочился гной, другие, напротив, превратились в рубцы и так сильно стягивали кожу, что она казалась почти прозрачной. Когда я поймал его взгляд, мальчик опустил голову и крепко обхватил грудь руками, словно хотел сжаться до совершенной отчужденности и незаметности. Передо мной стоял паренек, делавший все что мог, лишь бы остаться невидимкой в этом мире, спрятать свое изуродованное лицо от всех, кто встретится на пути. В монастырь он пришел, подумалось мне, чтобы более не видеть отвращения в глазах людей.
Однако не успел я поздороваться, как он упал на колени и вытянул руки перед собой в заученном умоляющем жесте.
– Высокочтимейший святой человек, – возопил он, слова выскакивали из его рта с такой скоростью, что было очевидно: свою речь он отрепетировал. – Сжалься над усталым просителем, много претерпевшим от жестокости этого мира, и даруй мне прибежище в твоем монастыре!
– Я не монах. – Нагнувшись, я поднял его на ноги. – А также не высокочтимый и не святой. Мне до них далеко. – Он взглянул на меня снизу вверх, и, несмотря на множество увечий, невозможно было не удивиться его красоте и светившейся в его голубых глазах невинности. – Скажи, однако, как тебя зовут?
– Гервеш, – ответил он.
Я назвал свое имя и, запирая дверцу кельи, предложил мальчику пройтись со мной по дворам монастыря. Он явно испытал облегчение столь огромное, что казалось, это его новое чувство можно было потрогать, распознать на ощупь. Непрестанно вертя головой, он с восхищением разглядывал то величественную ступу, что стояла в центре монашеского подворья, то окружавшие ступу храмы и святыни. Я повел Гервеша прямиком к Святому Фанилу, как в свое время отвели к нему меня, ибо настоятель должен был принять решение, останется мальчик здесь или нет, но, приблизившись к рабочему помещению Фанила, я обнаружил, что Святой сидит на траве в компании монахов помоложе и все они медитируют вслух под журчанье фонтанчика, переливающего нескончаемый запас воды в пруд. Знаками я объяснил Гервешу, что нам нужно сесть рядом с монахами и подождать, пока они произнесут все молитвы. Когда мы уселись рядом в позе лотоса, я обратил внимание на распухшие ступни паренька. Долго же он шел пешком – вероятно, откуда-то издалека.
День выдался жарким, солнце жгло нам головы, с полдюжины макак раскачивались на деревьях над нами, тараторя и ликующе взвизгивая. Я успел привыкнуть к ним, ведь немалое сообщество этих мохнатых озорников мирно обитало в храме и во дворах под открытым небом. Одна обезьяна уронила пригоршню орехов на землю, спрыгнула с дерева прямо к ногам Гервеша и уставилась на мальчика, сверля его взглядом и почесывая себя под подбородком, словно прикидывала, стоит ли сводить знакомство с этим новичком. Хохоча во все горло, Гервеш обрадованно обернулся ко мне, в этот момент он выглядел даже моложе, чем мне показалось на первый взгляд.