– Сколько тебе лет? – спросил я.
– Я претерпел четырнадцать дней рождения, – ответил он. – Один хуже другого.
– И как ты оказался здесь? Откуда ты?
Он замялся, прежде чем ответить, будто сомневаясь, нужно ли посвящать незнакомца во все секреты.
– Из Бхаратпура[70], – сказал он. – Это на западе. Я шел пешком. Тяжкая выдалась прогулка, уж поверьте.
Я опять глянул на его распухшие ступни. Мало того, что они были в засохшей грязи, порезы и мозоли тоже наверняка причиняли боль.
– Я тоже преодолел огромное расстояние на своих двоих, некогда добираясь до этого места, – сказал я мальчику. – Но в моей келье есть таз с белой глиной, сдобренной настоем ароматной лаванды и растения алоэ вера. Эта смесь утишит боль в твоих ступнях, а затем и припухлость исчезнет. После того как ты побеседуешь со Святым Фанилом, я займусь твоими ранами.
Он смотрел на меня с благодарностью, разминая пальцы на ногах. Спустя несколько минут Святой прекратил читать молитвы – возможно, из состояния покоя его вывело наше с мальчиком перешептывание – и, раскинув руки в приветственном жесте, направился к нам. Я встал, Гервеш за мною, мы со Святым поклонились друг другу, и я объяснил, что нашел мальчика у порога своей кельи, в монастырь он пришел в надежде, что ему здесь помогут.
– Ты бежишь из дома, бежишь от кого-то? – спросил Святой Фанил.
Мальчик отрицательно покачал головой.
– У меня нет дома, – ответил он с некоторой боязливостью.
Настоятель монастыря в красном одеянии, увешанный драгоценностями, мог вызвать робость, а вышитая на накидке шестерка павлинов со сплетенными хвостами одновременно устрашала и завораживала.
– Где твоя мать?
– Умерла. В тот же самый час, когда я пришел в этот мир, она его покинула.
– А твой отец?
– Его убили бунтовщики в Бхаратпуре, – ответил он не сразу. – Мне ничего не оставалось, кроме как пойти в храм и с мольбой просить совета у Сиддхартхи Гаутамы Будды. Вскоре голос в темноте назвал меня по имени и велел отправиться сюда, в Сваямбунатх.
Святой Фанил улыбнулся, но приподнятая бровь свидетельствовала о том, что он сомневается в искренности мальчика.
– Ты слышал его голос? – как бы невзначай спросил он. – Голос самого Будды?
– Наверное, да, – смутился Гервеш.
– Наш друг, – кивнул Святой в мою сторону, – с недоверием относится к подобным вещам. Он даже не до конца убежден в том, что Будда действительно существует. И однако, когда его уговорили провести семь дней в одиночестве и молитве, обращенной к мудрецу из клана Шакья, и просить о том, чтобы ему вернули дар речи, он вновь обрел способность разговаривать, как все люди.
Святой Фанил послал мне едва заметную улыбку, из почтения к Святому я потупился. Месяцами я изображал немого, а когда мне это наскучило, монахи надоумили меня уединиться и непрерывно возносить молитвы с просьбой вернуть мне голос, а спустя некоторое время показаться людям уже заговорившим. Но, боюсь, настоятель монастыря вряд ли поверил в то, что голосом меня заново одарил пророк, как и в то, что молился я в одиночестве по собственному почину.
– Разве так бывает? – спросил Гервеш, с ужасом глядя на нас, словно никогда не слыхивал столь дикой ереси.
– Это было чудо, – ответил я.
– И ты по-прежнему не уверен в Его присутствии в нашей жизни?
– Я ни в чем не уверен, мой юный друг. Я постоянно ищу ответов, как и все здесь.
– Не волнуйся, паренек. – Святой Фанил положил ладонь на плечо Гервеша. – Может, он пока и не обрел веру, но мы рады его присутствию среди нас – надеюсь, время, проведенное здесь, пойдет ему на пользу. Мы и тебя примем, если ты чувствуешь, что наш храм – то, что тебе нужно. Ты ведь хочешь примкнуть к нам?
– Очень хочу, – ответил мальчик.
Святой Фанил удовлетворенно кивнул и, повернувшись ко мне, велел отвести Гервеша в одну из гостевых комнат, что я и сделал. Там мы обнаружили еще четырех обезьян – развалившись на лежанке, они наслаждались послеполуденной тишиной.
– Их здесь почитают как священных животных, – объяснил я.
Гервеш уселся на край лежанки, и я достал смесь, о которой ему рассказывал, добавил гвоздичного масла, шалфея и семян горчицы и принялся втирать снадобье в молодые ступни, некогда нежные. Мальчик вздыхал от удовольствия, пока травы впитывались в поврежденную кожу, принося долгожданное облегчение.
– И хорошо бы тебе не нарушать их покой. Рассказывают, когда принц Манджушри[71] воздвиг первое священное место, он два года и два дня отращивал волосы, на корнях завелись вши, они выросли такими огромными, что превратились в обезьян и тут же образовали свое землячество.
– Разве мы их не едим? – спросил мальчик, разглядывая обезьян, и я не смог удержаться от смеха.
Животные хрипло покрикивали, повизгивали и лопотали что-то непонятное на своем языке, словно вдруг обеспокоились, а не отправят ли их в печь.
– Нет, – покачал я головой. – Мы их не едим.
Святой Утжеш, старейший монах в Сваямбунатхе, умер на прошлой неделе. Мы были друзьями, и эта утрата глубоко опечалила меня. С моего прибытия в монастырь мы спали в соседних кельях, и он утешал меня всякий раз, когда я просыпался от кошмара. Он был единственным человеком, кому я поведал, ничего не скрывая, историю моей жизни, а он в ответ рассказал о преступлении, что тяжким грузом осело на его совести. Но я понимал: на то, что он совершил, его подвигла любовь. Беспристрастный и справедливый Будда, если таковая личность существует в нашем мире, не осудит его.
Утжеш заболел и слег. В последние дни моего друга, сидя у его кровати, я произносил нараспев паритты[72], у его изголовья стояла статуя пророка и с обеих сторон горели свечи. Утжеш держал меня за руку, пока его душа перелетала из этого мира в следующий, и все монахи были согласны с тем, что его реинкарнация в блеске и славе – дело на небесах уже решенное, ибо сансара Утжеша, вся его жизнь от рождения до смерти, была правильной.
Когда тело моего друга остыло, я обмыл его и обрядил в традиционную монашескую одежду, готовясь к церемонии кремации. Наша община собралась в полном составе, чтобы пропеть «Три драгоценности»: «Я ищу прибежище в Будде, я ищу прибежище в Дхарме, я ищу прибежище в Сангхе»[73], и когда разожгли огонь, я гадал, отправится ли его душа в путь немедля, чтобы воссоединиться с женой, или эти двое встретятся лишь спустя еще несколько реинкарнаций. Гервеш, заметил я, был потрясен церемонией, внушавшей ему одновременно благоговение и страх. Когда смрадный запах горящей плоти наполнил воздух, мальчик побледнел и убежал в свою комнату.
Чтобы четырнадцатилетний парнишка испугался кремации? Наверняка он много их перевидел за свою жизнь, и его реакция показалась мне странной. Надо бы разузнать о нем побольше, решил я.
Путь к познанию, говаривал святой Утжеш, пролегает не иначе как через учение Будды, но хотя в монастырской библиотеке я ознакомился со священными манускриптами, мне не очень верилось в то, что дух умершего способен переселиться в чужое тело и таким образом продолжить свой путь к просветлению.
Впрочем, здешние книги с их обманчиво простым языком меня очаровывали, а красочные иллюстрации на каждой странице умиляли. Особенно меня тронул витой символ, означавший единство всей материи, существующей в нашем мире, и я частенько ловил себя на том, что не могу глаз от него оторвать, будто загипнотизированный. Таланта художника за мной никогда не водилось, но я восхищался изобретательностью, с каковой была сделана каждая страница – бездонные глаза, фантастические создания, драконы с множеством крыльев, – и нередко в дурную погоду либо пребывая в плохом настроении, я приходил в библиотеку, чтобы забыться, глядя на эту красоту.
В один из таких дней я обнаружил Гервеша сидящим в углу комнаты с раскрытым манускриптом, он медленно прочитывал слово за словом, водя пальцем под каждым из них.
– Я тебе помешал? – спросил я, и мальчик закрыл книгу, прежде чем обернуться ко мне с приветливой улыбкой. Рубцы по-прежнему уродовали его лицо, но поскольку в последнее время мы с ним сблизились, я понадеялся, что он не обидится, если я расспрошу его об этих повреждениях.
– Ты пережил пожар? – спросил я, и он покачал головой: «Нет». – Ошпарился кипятком? Опять «Нет». – Тогда скажи, что произошло? Кто-то нарочно сотворил с тобой такое?
Слезы набухали в его глазах, он ладонью утер их, и я погладил его по руке.
– Все хорошо, – сказал он. – Ты очень добр ко мне. Я никогда и ни с кем об этом не говорил, а, наверное, надо было. Шрамы даны мне в наказание, так вот. Каждый год на мой день рождения отец одаривает меня новой отметиной.
– Наказание? За что? – нахмурился я. – Что ты такого натворил?
– Я убил свою мать.
Я молчал, уверенный, что причина в чем-то другом. В этом мальчике не прижился бы дух насилия.
– Ты ведь сказал Святому Фанилу, что твоя мать умерла при родах.
– Верно.
– Ты не можешь винить себя за это.
– Мой отец может, – сказал он. – Каждый год в день моего рождения он усаживал меня у очага, раскалял стальной прут и тыкал им мне в лицо и куда придется, взыскивая с меня за причиненную ему потерю. Для того, говорил он, чтобы я ощутил капельку боли, с которой он живет каждый день. – Гервеш встал и, развязав накидку, спустил ее до талии. На груди было еще больше страшных ожогов, а еще больше я увидел на спине, когда он повернулся. Одни были крупными, другие помельче. Казалось, их наносили беспорядочно, наугад, но тело Гервеша уродовали многие годы, и гладкая кожа, свойственная мальчику его возраста, едва проглядывала под нагромождением рубцов.
– Чудовищно, – сказал я, припомнив, как его растревожила вонь горящей плоти. Очевидно, мерзкий запах напомнил ему о страшных минутах его детства.