– Да только в этом году я решил, что больше не позволю ему жечь меня. Я подумывал убить его, но понял, что не способен на столь гнусный поступок. И тогда я сбежал.
– Значит, его не убили бунтовщики, как ты говорил раньше?
– Нет. – Гервеш помотал головой. – Простите меня за то, что я соврал.
– Ты прощен. Думаешь, он выследит тебя? Знавал я отцов, что жутко обижались на покинувших их детей.
– Нет, – ответил он. – Он из года в год гнал меня прочь из дома, но я был слишком мал, и мне не хватало уверенности в себе, а без этого как бы я выжил в большом мире. Отец, да будет проклято имя его во веки веков, только обрадуется моему исчезновению.
– Ты не буддист, я прав? – спросил я. – И даже не непалец?
– Я жил на востоке, далеко от Непала, – ответил он. – Шел несколько месяцев, добираясь сюда, искал еду где только можно. Попрошайничал по необходимости. Чаще воровал. Наконец заблудился и уже не понимал, где нахожусь, а когда увидел храм, возвышающийся над деревьями в долине, мне почудилось, что он зовет меня к себе.
– Обращаться с сыном столь жестоко противоестественно для мужчины, – сказал я. – Я тоже не был желанным сыном, но отец бил меня редко, хотя и был склонен к насилию. Ты не должен отрезать себя от мира, Гервеш, – добавил я. – Да, здесь царит великий покой, но ты молод, и твоя жизнь только начинается. Не состарься здесь только потому, что ты боишься внешнего мира, не зная, что он уготовил для тебя.
– Но ведь ты живешь именно так, разве нет? – спросил мальчик.
– Сейчас да, – ответил я. – Но это не навсегда. Настанет день, когда мое время здесь закончится.
– И куда ты отправишься?
Я думал об этом. Кроме Святого Утжеша, я никому не раскрывал причин, побудивших меня искать убежища в монастыре, но что-то в мальчике подсказывало: ему я могу довериться.
– У меня был двоюродный брат, – начал я. – Во всяком случае, я относился к нему как к двоюродному брату. Мы вместе росли, и я его очень любил. Друг для друга мы были защитой и опорой. Но он совершил предательство, которое я не могу простить, ибо оно привело к смерти моей жены и сына. Однажды я найду его и убью. Я мог бы это сделать тотчас, но решил подождать, пока не обрету, хотя бы отчасти, внутренний покой, а он, мой кузен, не возомнит себя избежавшим наказания за свои преступления. И пока такой день не наступит, я останусь здесь, но кузен станет моей добычей, а я львом, что подкрадывается к дикому зверю, заманивает его в ловушку, а затем неторопливо расправляется с ним. Когда я найду моего кузена, смерть его не будет быстрой. Она явится роковым возмездием, но не хладнокровной местью.
– И когда же придет этот день? – спросил мальчик, и по выражению его лица я понял, что он не хочет, чтобы я покидал монастырь. Мы прониклись друг к другу теплыми чувствами, схожими с теми, что могут испытывать дядя и племянник, и, вероятно, Гервешу не нравилась мысль, что он останется здесь наедине с компанией стареющих монахов.
– Скоро, – ответил я. Хотя безмятежность и покой Сваямбунатха и снизошли на меня, я начинал сознавать, что не стоит откладывать поиски на чересчур долгое время. – Но не совсем скоро.
Индонезия907 г. от Р. Х.
Нам все еще оставалось несколько недель до завершения работ над статуей Шивы, что украсит вход в храм Прамбанан[74], когда во двор, где стояла статуя, явился монах Фалан и, высмотрев меня среди мастеров, велел следовать за ним в контору. Таким взволнованным я никогда его не видел, и пока мы шли по коридорам и взбирались по лестницам впопыхах, я пытался угадать, что же Фалана до такой степени расстроило.
– Садись, – приказал Фалан, указывая на стул напротив него, и, сняв стопку свитков с каменного блока, за которым он работал, вручил мне один из свитков. – Гонец прибыл сегодня утром из Джомбанга, – сообщил он, – и привез с собой вот это. И что нам теперь делать?
Я развернул свиток и пробежал его глазами – там железо-галловыми чернилами было написано несколько слов – обычная записка, сообщавшая, что царь Балитун посетит храм, дабы отметить своим присутствием снятие покрывала со статуи, над которой мы трудились с тех пор, как я приехал сюда почти год назад.
– Но это же хорошая новость, – сказал я, отрывая взгляд от свитка. – Статуя почти готова, и Его Величество наверняка будет рад…
– Читай дальше, – перебил меня Фалан. – Глянь, когда он вздумал нанести нам визит.
Я дочитал до конца. Понять, что так огорчило моего начальника, оказалось легче легкого.
– Через семь дней, – пробормотал я. – Статуя к этому времени еще не будет готова.
– Знаю, – сказал монах Фалан. – Но что я могу поделать? Написать ему, чтобы не приезжал? Он мне за это голову снесет. Скажи, мы сумеем закончить работу побыстрее?
Я потер подбородок, размышляя. Я рассчитывал, что в запасе у нас еще три недели. Если поднажать что было сил, смогли бы уложиться и в две. Но семь дней? Это казалось невозможным.
– Определенно не в тот день, что наметил он, – сказал я.
– Даже если мы наймем побольше людей в помощь?
– Всех умельцев, каких я знаю, мы уже наняли, – ответил я.
Как только меня назначили старшим, монахи под моим присмотром работали исправно, но умельцами они были очень разными. Покрытая бронзой статуя в двадцать четыре фута высотой являла йога, восседавшего в позе лотоса над цветником и погруженного в медитацию, но предстояло сделать еще немало, прежде чем мы сможем перевезти его на то место, откуда бы он мог приветствовать посетителей, в том числе царя Балитуна и его потомков.
– А что, если поискать помощников в окрестных деревнях? – спросил Фалан. – Могут найтись весьма толковые.
– Монах Фалан, – возразил я, – вы же ясно дали понять, что работать над статуей могут только те, кто живет здесь, в самом храме. Стоит ли менять это правило, когда у нас так мало времени…
– Все это было до того, когда я узнал о визите царя! – впервые за все время нашего знакомства прикрикнул на меня Фалан. – Неужто ты не слыхал о том, что он творит во гневе?
Я кивнул: мол, да, наслышан. Всем было известно, что царь человек нетерпеливый, вспыльчивый и склонен применять изощренные наказания по любому поводу ко всем тем, кто вызовет его недовольство. Поговаривали, что он обезглавил тысячу человек с тех пор, как взошел на трон восемь лет назад.
– Царь ни за что не станет мстить священнику, – медленно произнес я, сам не понимая, верю ли в то, что говорю, или просто хочу успокоить Фалана.
– Да ну? Рассказывают, что в Сурабае он приказал привязать к столбу монаха Ральяппу, после чего его три дня поливали тонкой струей кипящего масла, пока бедняга не умер. А все потому, что монах якобы подал ему на десерт сомнительный виноград.
– Возможно, он подумал, что Ральяппа пытался его отравить?
– Не знаю, да и знать не хочу. – Фалан воздел руки к небу. – И уж точно не стану докапываться до истины. Но выбора у нас нет, статую необходимо закончить. Ступай в деревню и отыщи кого-нибудь, кто способен нам помочь. Я выплачу тебе из наших сундуков столько, сколько пожелаешь. Если статуя не будет готова к приезду царя, скорее всего, никто из нас не переживет его визита.
Шива, если он и правда существует, в те семь дней, вероятно, взирал на нас с небес благосклонно, ибо нам удалось закончить статую в срок, наняв две дюжины местных жителей, предчувствовавших, и не без основания, что царь запросто вздернет их и сожжет дотла их деревни, если все сложится не совсем так, как ему хотелось. Когда статую водрузили на место – что заняло изрядно времени и обошлось как минимум в три сломанные конечности, – я отступил назад, въедливо рассматривая фигуру, созданную под моим началом. Уф, статуя выглядела как нельзя лучше, и даже меня, скорее агностика, когда дело доходило до духовных материй, растрогала светлая безмятежность этого Шивы.
Царь, когда он наконец явился, поразил нас своей странной наружностью. Известный некоторым как Морж Громада из Джомбанга, вширь царь был необъятным, а ростом на удивление мал, этакий коротышка с маленькими грустными глазками, жидкой бороденкой и изрезанным морщинами лицом. Но самым необычным в его внешности были два клыка, как у собаки, торчавшие из-под верхней губы и касавшиеся нижней. Из карманов его царского одеяния выглядывали ножки четырех-пяти зажаренных кур, а в составе свиты шествовали четыре нынешние царские жены. У первой волосы были темными, у другой светлыми, еще у одной – рыжими. Примечательно, что четвертая его жена вовсе не была женщиной, а юнцом почти девичьей красоты, наряженным в такие же платья с крылатыми драконами, что и прочие жены, и обращались к пареньку не иначе как «царица Инда». Все четыре царицы шествовали позади своего супруга в возрастном порядке, от самой старшей до самой младшей, а когда их супруг останавливался, чтобы поговорить с кем-нибудь из монахов, женщины рассредоточивались веером – две жены становились с левой стороны, две с правой.
Наша монашеская община собралась в полном составе, дабы поприветствовать царя и цариц, замыкали эту шеренгу Гунеди и я. С первого же дня своей жизни в храме Гунеди стал моим учеником и подмастерьем. Со временем он уже меньше стеснялся следов ожогов на лице и теле. К тому же он подрос, а работа над статуей добавила мускулов его прежде хрупкому телу. Однако я знал, что он сторонится скопления людей, поскольку те, кто не привык к его внешности, от него шарахались, а кроме того, его обезображенность нередко становилась поводом для язвительных насмешек.
Царь Балитун долго и неспешно ходил вокруг статуи йога, изучая ее во всех подробностях, и наконец одобрительно кивнул. Вынув из кармана пару куриных ножек, он изрядно откусил от обеих и швырнул их через плечо. Псы остервенело бросились драться за подачку. Неторопливо шагая среди нас, царь милостиво реагировал на поклоны монахов, изредка роняя несколько слов, пока не встал как вкопанный передо мной.