– А ты? – спросил царь, оглядывая меня с головы до ног с кислой миной, будто я был из тех, кто в принципе не достоин его внимания. – Ты не похож на здешних монахов. Ты не одет в оранжевое, как остальные, и не удосужился постричь волосы. Кто ты такой?
– Пилигрим, Ваше Величество, – ответил я, склонив голову. – Храм даровал мне прибежище, обитаю здесь вот уже двенадцать месяцев.
– А над этим ты работал? – спросил он, тыча пальцем в статую.
– Да, Ваше Величество.
– А этот мальчик – твой сын? Что у него с лицом? Похоже на блевотину уличного животного. Эй, ты что, в пожар угодил?
Я обернулся на Гунеди, смотревшего себе под ноги, и почувствовал, как он дрожит всем телом от гнева и унижения, его кожа заалела еще пуще.
– Нет, он не мой сын, – ответил я за Гунеди. – Еще один пилигрим. Искусный мастер. Рукастый. Трудолюбивый. Надежный.
– Да будь у него хоть тьма достоинств, но это же невыносимо смотреть на него каждый день, разве нет? – спросил царь и отворотился брезгливо. Впрочем, третья по счету царица, та, что с огненно-рыжими волосами, шагнула к нам и ладонью левой руки нежно погладила изуродованную щеку Гунеди. Он поднял голову, его все еще трясло, но когда она улыбнулась ему, в ее добрых намерениях нельзя было усомниться.
– Не обращай внимания на то, что говорит мой супруг, – ласково сказала она мальчику. – Он из тех мужчин, что ищут только внешней красоты. И некоторым из нас ничего не остается, как искать красоты внутренней.
Мы оба молчали, вникая в смысл ее слов, и я заметил, что Гунеди ошеломленно уставился на царицу. Она ненамного старше его, подумал я, и, вместо того чтобы оторопеть и замкнуться, Гунеди, казалось, был совершенно очарован незнакомкой.
– Это было сказано в назидание мне? – прорычал царь, заталкивая женщину обратно в шеренгу своих цариц. – Дуреха. Вот тебе мой совет, – он приблизился ко мне почти вплотную, дохнув запахом жареной курятины, чьи волокна застряли у него в зубах, – никогда не женись. Я был женат сотню раз, и каждая новая царица изводила меня шибче, чем предыдущая. Порою сдается мне, что лучше бы я стал монахом, как эти мужчины. Остаюсь на ужин! – проорал он, двигаясь мимо нас дальше. – Но сперва отведите меня в баню!
Вечер в основном прошел так, как и предполагалось: царь Балитун набивал брюхо едой весом с его собственное тело, а монахи, Гунеди и я смирно сидели за столами, надеясь, что до конца этого дня наши головы удержатся на наших плечах. Когда между двумя слугами из царской свиты разгорелась ссора, царь объявил, что они будут драться до смерти, дабы развлечь Его Величество, но, к счастью, Фалан сумел внушить царю, что мы находимся в священном месте и было бы святотатством осквернить храм пролитой кровью.
Весь вечер, подметил я, Гунеди глаз не сводил с рыжеволосой царицы. Звали ее Йайачандра, и было очевидно, что паренек сам не свой от внезапно нахлынувшей на него страсти. Между нами сложились доверительные отношения, но, кроме моих рассказов о двух женщинах, которых я любил и потерял, сердечные дела в разговорах мы редко затрагивали, а учитывая нежный возраст Гунеди, я даже не задумывался о его романтических предпочтениях, хотя многие его ровесники уже были отцами. Мой собственный отец, к примеру, женился во второй раз в пятнадцать лет и, вероятно, совокуплялся и с другими девушками тоже. Так что мне не следовало удивляться, что после столь долгого проживания среди стареющих, давших обет безбрачия мужчин встреча с красивой девушкой, нежданно обласкавшей Гунеди, пробудит в нем доселе дремавшие желания.
А царица Йайачандра и впрямь чаровница, догадался я, когда еще задолго до ужина с царскими особами выходил из храма и на выходе столкнулся с ней. По ее словам, она пришла сюда, чтобы понаблюдать, как над головой медитирующего Шивы садится солнце.
– Я могу пойти впереди, если вас стесняет мое присутствие, – сказал я, не совсем понимая, допустимо ли царице находиться в обществе постороннего мужчины.
– Пожалуйста, не надо, – попросила она. – Может, когда мы подойдем поближе к монастырю, но не сейчас.
– Царь производит впечатление… – я запнулся, подбирая подходящие слова, – человека мудрого и незлобивого.
– Разве в этом религиозном месте не запрещено бессовестно врать? – шутливо спросила она.
– Думаю, монах Фалан лжи не одобрил бы, конечно, – согласился я. – Впрочем, ни он, ни я не выбирали себе в мужья монарха.
– Много ли вы знаете женщин, которые сами выбирали себе мужей? – парировала царица. – Судя по моему опыту, за женщин всегда решают их отцы или братья – одним словом, мужчины. Если бы женщинам разрешили выбирать, мир выглядел бы совсем иначе, так мне кажется.
– Мои жены сами выбрали меня, – сказал я, и она удивленно выгнула бровь.
– Жены? – переспросила Йайачандра.
– Две, – пояснил я. – Обе умерли.
– Мне очень жаль, – сказала она.
– Спасибо, но с моей первой утратой я давно свыкся. А все то время, что я живу в Прамбанане, потрачено на попытки смириться со второй потерей.
– И вам это удалось?
– Сейчас я чувствую себя много спокойнее, чем когда приехал сюда, – подумав, ответил я. – Похоже, это означает, что время моего отъезда стремительно приближается.
– И куда вы отправитесь? Обратно в родную деревню?
– Нет, – покачал я головой. – Сперва я должен кое-что предпринять.
Должно быть, по моему тону она догадалась, что вдаваться в подробности я не намерен, и вопросов больше не задавала. Теперь мы шагали чуть медленнее, словно не желая достичь чересчур скоро тех мест, куда мы порознь направлялись.
– Давно ли вы стали царицей? – прервал я молчание, и она глубоко вдохнула, наслаждаясь запахом жасмина, витавшего в воздухе.
– Не очень, – ответила она. – Года еще не прошло. Сейчас я четвертая царица. Махарани первая, Пермата вторая, Инда третья и потом я.
– А царица Инда, – осторожно начал я, – она…
– Мальчик? Да. Царю нравится иметь одного мальчика в своем семейном гареме. Инда не первый и не последний. Скоро он начнет мужать, и его отправят в Пещеру Змей.
Раньше я не слыхал такого названия и вопросительно посмотрел на царицу. Она поежилась и потерла предплечья ладонями.
– Провал неподалеку от дворца, – объяснила она. – Говорят, огромный, но, к счастью, я пока с ним не ознакомилась. Вроде бы там обитает сотня тысяч ядовитых змей. Гадюки, кобры, аспиды. Провал запечатан громадным валуном, и когда царь не в настроении, он всех, кто ему не угодил, велит сбрасывать туда, в темные извилистые проходы. Разумеется, провинившихся больше никто и никогда не увидит. Слыхала я, что в последнее время всех мальчиков-цариц отправляют в Пещеру.
– И как скоро Инда вступит в пору зрелости? – спросил я, испугавшись за ребенка, который наверняка не совершил ничего, чтобы заслужить столь жуткую смерть.
– Недели через две-три, полагаю, – сказала она. – Недавно, когда он пел, у него сорвался голос и он закашлялся. Мой муж смотрел на него с гадливостью. Подозреваю, когда мы вернемся в Джомбанг, валун опять сдвинут с места и пещера заглотнет свежую жертву.
Впереди перед нами вырос монастырь, и, будто прочтя мысли друг друга, мы остановились и повернулись, глядя в глаза друг другу.
– Сколько тебе лет, осмелюсь спросить? – сказал я.
– Семнадцать.
Меня тянуло погладить ее по щеке. Кожа у нее была гладкой, а губы ярко-красными и пухлыми. Но даже сейчас я не смог это сделать. Дотронуться до нее означало бы запятнать память моей покойной жены, ведь годовой траур по ней пока не закончился. И все же, когда Йайачандра глянула на меня пристально, что-то нахлынуло на нас – чувство взаимного притяжения. Я молча улыбнулся и зашагал обратно в келью, где, одновременно жалея и стыдясь себя, пал на колени, умоляя мою убитую жену простить меня за изменнические помыслы.
Все это прокручивалось в моей голове, когда, стоя среди собравшихся на званый ужин, я наблюдал за выражением лица Гунеди. Конечно, я обнаружил в его лице вожделение, но и веру в то, что он мог бы полюбить эту девушку, если бы только она предоставила ему такую возможность. То были чувства, мне хорошо знакомые, ибо сам я испытал их трижды.
Сперва влюбившись в Ларинду. Потом в Кальшаву. А в третий раз сегодня – полюбив царицу Йайачандру.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил Гунеди, обернувшись ко мне, но я не ответил, лишь положил руку на его плечо в знак солидарности, поскольку не сомневался: либо его сердце будет разбито, либо мое, а скорее всего, оба, когда придет их время.
Армения944 г. от Р. Х.
На следующий день я совершал обход церкви, самой ее сердцевины, заменяя сгоревшие свечи новыми, когда отец Фахрам окликнул меня по имени. Год минул с тех пор, как я прибыл в монастырь, и за это время мне не раз случалось сидеть в одиночестве в келье, разрываясь между горем и яростью. В такие часы, чтобы не броситься вниз головой с одной из монастырских башен, я входил под каменные своды храма, где целый день напролет звучали молитвы, произносимые нараспев негромкими мелодичными голосами. Сидя на церковной скамье, я дышал воздухом, насыщенным запахом ладана и жасмина, что сочился из расщелины между камнями. Почти каждый раз мне удавалось изгнать всякую дрянь из головы и вернуться в состояние покоя, проповедуемое священниками.
Между тем, прежде чем улечься в постель после банкета, имевшего место предыдущим вечером, я оставил отцу Фахраму записку, уведомляя его, что мне пора уезжать и что этот день станет моим последним в Татеве[75]. Я провел год в этом гостеприимном храме, и отец Фахрам, когда пришел меня проведать, был одинаково удивлен и опечален.
– Но почему? – спросил он. – Ты был таким хорошим помощником во всех наших начинаниях. И ты был счастлив здесь, верно?
– Очень счастлив, – согласился я, склонив голову в знак благодарности. – Не найди я вас после того, как… – Я отвернулся.
Примерно через полгода пребывания в монастыре я