Я огляделся, чувствуя себя совершенно разбитым, и увидел, как молодая женщина в белой рясе и вуали послушницы завернула за угол и села на скамью, в руках она сжимала четки. Она беззвучно плакала, и, заинтригованный, я подошел поближе. Остановившись в нескольких шагах от нее, я негромко покашлял, чтобы она с испугу не бросилась бежать, но когда она взглянула на меня, я подумал, что эта женщина не из пугливых.
– Кто вы? – спросила она.
Я поклонился, давая понять, что ничего дурного я не замышляю, затем представился и сказал, что прибыл сюда вместе с другими слугами королевы Ульвид.
– Я столкнулась с ней в аббатстве, – сказала незнакомка, – хотела поприветствовать ее, но она отмахнулась от меня, как от назойливой мухи. А сейчас, надо полагать, она стоит на коленях и молит о прощении.
– Либо молится за упокой его души, – предположил я. – Ибо кто знает, что на самом деле произошло той ночью. А вы кто, осмелюсь спросить? Не скажете ли свое имя?
Она окинула меня взглядом с головы до ног, словно решая, хочет ли она продолжать этот разговор. «Сигне», – ответила она в конце концов.
– Вы монахиня?
– Пока нет, – она тряхнула головой, – но однажды ею стану, так мне было сказано.
– Сказано? Значит, вы не сами выбрали эту стезю?
Она пожала плечами и отвернулась.
– Позволите мне присесть? – спросил я.
И опять ей понадобилось время, чтобы решить, удостоить меня подобной чести или нет, но все же она кивнула, и я сел на скамью рядом с ней, сохраняя приличествующее расстояние между нами.
– Давно вы живете в аббатстве? – спросил я.
– Полгода, – ответила она.
– Что-то подсказывает мне, что вы оказались здесь не по своей воле.
Она улыбнулась горестно и отвернулась, слезы текли по ее щекам, а когда она снова заговорила, голос ее звучал почти как музыка.
– Мне девятнадцать лет, – сказала она. – И я женщина. Вы действительно думаете, что я хоть что-нибудь могу сделать по собственной воле?
– Нет, – покачал головой я. – Вероятно, нет.
– Так устроен мир, – сказала она.
– То есть родные отправили вас сюда?
– Не совсем, – усмехнулась она. – Это долгая история и не та, в которой стоит копаться в столь чудесный день, как сегодня. Особенно в обществе незнакомца.
– Тогда, может, вы мне скажете, почему вы плакали? – спросил я.
– Потому что сегодняшний день для меня очень важен, – ответила Сигне. – Он запечатлен в моем сердце.
Я кивнул и, узнав достаточно, более ее не расспрашивал.
– А вы? – поинтересовалась она. – Долго пробудете в аббатстве?
– Мы поедем дальше, когда королева закончит с молитвами. Шведский король готовится взять ее в жены.
– Надеюсь, у него есть кому пробовать пищу перед подачей на стол, – обронила Сигне, и я невольно рассмеялся. А подняв голову, я увидел Ульвид, она стояла у входа в аббатство, наблюдая за мной с каким-то странным выражением на лице. Я вскочил на ноги, готовясь уйти, как только меня позовут, и обернулся к Сигне сказать, что рад знакомству с нею, но ее уже не было на скамье, ноги унесли ее туда, откуда она появилась.
Я смотрел ей вслед, даже когда королева окликнула меня, а потом снова окликнула, пока я наконец не повиновался и не направился к ней. Когда я встал перед ней, она влепила мне пощечину, ее перстень задел мою губу, из уголка рта закапала кровь.
Оказалось, мы уезжаем не сразу по окончании молитв королевы, потому что аббатиса, мать Пернилла, пригласила Ульвид отужинать и переночевать во Врета и на следующий день продолжить путь в столицу. Сидя рядом со мной над несытным блюдом из овощей и сушеного мяса и потягивая вино из бокала, королева была все еще зла на меня, но я делал вид, что не замечаю ее раздражения, и разговаривал с ней так, будто ничего необычного не произошло. В итоге она отложила в сторону свои столовые приборы и повернулась ко мне, пылая яростью.
– Я не позволю выставлять меня дурой, – сказала она.
Я продолжал есть, пытаясь угадать, что у нее на уме.
– Ты слушаешь меня?
– Я слышу вас, разумеется, – ответил я. – Но не понимаю, о чем вы говорите.
– О тебе и той девчонке. В саду.
– Вы имеете в виду монахиню?
– Послушницу.
– Все равно что монахиня.
– Ты пытался соблазнить ее.
Я покачал головой.
– Меня можно много кем назвать, – сказал я, – но не соблазнителем монахинь, это не в моем духе. Если я чем-то не угодил Вашему Величеству…
– Вспомни, что случилось с моим первым мужем, – прошипела она. – Здесь, в этом самом месте.
Взяв кувшин вина, что стоял перед нами, она наполнила мой бокал. На миг меня словно парализовало, но затем я поднял бокал, осушил его до дна, отодвинул пустую посудину в сторону и вернулся к еде. Отныне я более не желал бояться королевы. Если смерть придет за мной, пусть приходит. Меня подвергали испытаниям куда более страшным.
– Я не сознавал, что у вас есть чувства ко мне, – сказал я. – Наши отношения виделись мне сугубо плотскими.
– Не обольщайся, – ответила она. – Мои чувства к тебе не сильнее тех, что я бы испытывала к бродячему псу. Но если пес мой, значит, только я могу играть с ним. Так что не пытайся одурачить меня, слышишь? Нам осталось провести вместе несколько дней, потом, возможно, я захочу, чтобы ты задержался во дворце подольше. Мой следующий супруг – мужчина не бравый, слыхала я, а мне нужны развлечения.
Китай1191 г. от Р. Х.
Если я и чувствовал себя уязвленным от того, что моя жизнь стала целиком зависеть от прихотей и капризов императрицы Ли Феньянь, это были сущие пустяки по сравнению с подневольностью ее мужа, императора Гуан Цзуна, нашего Верховного Правителя[95]; пусть его и называли то Высочайшим, то Сыном Небес, страданий на его долю выпало изрядно по причине ошибочного выбора жены.
Несколькими неделями ранее эту ядовитую тварь, эту змею подколодную, эту вечно сквернословящую бабу я сопровождал на обратном пути в Линьань[96] после ее паломничества в монастырь Шаолинь, и теперь я глубоко сожалел о том, что мне вообще нашлось место в свите Высочайшего, ибо я обнаружил, что если тебя однажды пригласят в императорский дворец, то выбраться оттуда будет почти невозможно.
По дороге из провинции Хэнань ненасытная императрица требовала, чтобы я неустанно доставлял ей плотские удовольствия, и мой брат Цзяо Лунь[97], посмеиваясь над тем, как я исхудал, посоветовал мне, уже не шутя, прекратить отношения с ней, как только мы въедем в имперские земли. Многие поддавались ее чарам, сказал мне брат, чтобы потом горько пожалеть о столь нелепой и неуместной связи. К его совету я был только рад прислушаться, но когда мы прибыли в столицу, императрица не разрешила мне выйти в отставку, несмотря на мои нижайшие просьбы и уговоры. Я даже поведал ей о моем прошлом и о поисках моего беглого кузена Хая – в надежде, что моя искренность проторит дорожку в ту потаенную часть ее души, где хранилась доброта, однако, к моему разочарованию, но не к удивлению, речи мои она пропустила мимо ушей.
Будучи человеком слабым, император находился под пятой своей матери, высокородной вдовствующей императрицы У, и самой Ли Феньянь, двух женщин, сцепившихся в смертельном бою за господство над его душой. Матери У я боялся даже больше, чем ее невестки, ибо Высокородная славилась тем, что могла внезапно отдать приказ казнить любого, чем-либо ей не угодившего. Любой, самый пустяковый промах был ей поживой, этой прирожденной убийце, – недостаточно низкий поклон, когда императрица проходила мимо; тембр голоса, оскорблявший ее императорское чувство гармонии; цвет одежды, раздражавший ее императорские зрачки, – и я старательно избегал те помещения дворца, где она обычно проводила время, ибо перемычкой между моей головой и плечами я безусловно дорожил и отнюдь не желал, чтобы ее переломили надвое.
Должность, на которую меня взяли при дворе, была из тех, что при иных обстоятельствах доставила бы мне огромное удовольствие, ведь до убийства моей жены и сына я шил ханьфу на продажу, а в юности даже придумывал роскошные наряды для богатых дам в нашем городке, и мои разноцветные саш[98] прославили мой стиль. Заведовать императорским гардеробом с сорока швеями под моим началом стало бы заманчивым предложением, если бы я не рвался оказаться совсем в другом месте.
Почти каждую ночь Ли Феньянь без предупреждения приходила в мою комнату и объясняла в подробностях, какими способами я удовлетворю ее на сей раз, прибегнув к гнусным извращениям, о которых она прочла в запретных книгах. Если мое поведение не совпадало с ее желаниями хотя бы на йоту, она злилась и била меня палкой по голове, приговаривая «лисий характер», «кроличье отродье» и «сиротская кряква», дабы унизить меня, но в приступах нежности она крепко прижималась ко мне, уверяя, что ни один мужчина никогда не доставлял ей такого наслаждения, как я, – комплимент, что мог бы польстить тщеславию гордого мужчины, но для меня он лишь означал, что мое пребывание в Линьане продлится еще дольше, чем я предполагал.
В одну из таких встреч, совершив ряд самых что ни на есть непристойных действий, от которых воротило бы даже животных на скотном дворе, я сел на уголок кровати, исполненный отчаяния и стыда, и, взглянув на Ли Феньянь, сладко вздыхавшую от доставленного ей удовольствия, я решил повторить мою просьбу.
– Возможно, если бы Ее Императорское Величество, наиболее искристый алмаз в мерцающей тиаре нашего мира, позволила бы мне покинуть столицу на год, я смог бы получить разрешение продолжить мое путешествие и…
– Нет, – перебила она, взмахнув рукой, словно отгоняла назойливую муху.
– Дочь Небес, милосерднейшая императрица Ли Феньянь, вспомнит, конечно, что когда я примкнул к ее свите по приглашению моего старшего брата Цзяо Луня, сделано это было с намерением сопровождать караван Ее Императорского Величества только до Линьаня, дабы я смог по пути расспрашивать людей, не попадался ли им на глаза мой двоюродный брат.