В камере я часто размышлял о Лике, о том, испытывает ли она столь же острые угрызения совести. Ее упрятали в соседнюю камеру, где она часами выла и орала либо внезапно затихала, и я думал, а не покончила ли она с собой. Будь у меня необходимые орудия под рукой, я бы так и поступил.
Я снова увидел солнце, когда меня в кандалах, прикованного к лошади, протащили по улицам Афин; местные греки, сбившись в кучки, проклинали мое имя, плевали в меня и, целясь в голову, забрасывали гниющими фруктами. Проведя неделю в заточении в тесной камере, я обнаружил, что еле хожу, но споткнись я или упади, лошади поволокут меня по земле, так что выбирать не приходилось, я должен был ковылять дальше во что бы то ни стало.
Если афиняне люто гневались на меня, для Лике они приберегли наихудшую разновидность осуждения. Они признавали, что мужчины существа слабые и женщины легко собьют их с толку, но от жен ожидали большей надежности и преданности. Моя бывшая любовница шагала на треть мили позади меня, и до меня доносились оскорбительные насмешки, что сыпались на нее градом, и я знал, насколько ей, всегда гордившейся своим статусом, было невыносимо это публичное шельмование.
Когда мы приблизились к центру города, я увидел моего брата Йоргена, стоявшего у дороги вместе со своей возлюбленной Улиссой, а рядом с ними была Шура, с которой у меня сложились нежные отношения. Она плакала, как и в тот день, когда мы познакомились, и я надеялся, что она не слишком глубоко презирает меня за то, что я сделал.
Оттон де ла Рош[101] правил Афинами много лет и был известен как редчайшее существо – мужчина, самозабвенно любящий свою жену. Он и его супруга Изабелла поженились в самом начале века, произвели на свет десять детей, и все они неким чудесным образом выжили. Эта пара была неразлучна, и, если верить слухам, их даже видели державшимися за руки на каком-то шумном сборище – поистине небывалая потребность друг в друге. Сие могло означать, что наш правитель и его жена люди доброжелательные и чуткие, но, догадывался я, супружеская верность Оттона сыграет против меня и Лике, ибо если мужчине, обожающему свою жену, что-то и может доставить неподдельную радость, так это суровое осуждение тех, кто опозорил институт брака.
Правитель с бесстрастным выражением лица восседал на разукрашенном троне, руки его по-королевски покоились на подлокотниках, и когда меня отцепили от лошади, я упал на колени с облегчением, хотя и с примесью боли во всем теле. Дабы смыть грязь с моей физиономии, на меня вылили ведро воды, просто грязной воды, надеялся я, но воняла эта жидкость мочой. Затем я повернул голову вправо и увидел, как Лике, тоже вся в синяках и кровоподтеках, валится на землю рядом со мной. Выглядела она столь неприглядно, что я едва не пожалел ее. Волосы коротко острижены, на губах и на лице следы от ногтей. Страшно было подумать, каким еще унижениям подвергали ее тюремщики, пока она маялась в камере, – людьми они были безжалостными.
Толпа внезапно затихла, и мы подняли головы, наблюдая, как Изабелла, госпожа нашего города, усаживается под балдахином рядом с мужем. Несколькими ступенями ниже сидел Гергу Акило, несчастный и понурый. Я надеялся, что он не посмотрит в мою сторону, иначе я ощутил бы всю тяжесть его разочарования во мне и не вынес бы этого. К моему облегчению, во время судебного разбирательства он не отрывал глаз от своих сандалий, лишь изредка бросая взгляд на свою блудливую жену.
– Вас привели сюда, чтобы вы дали ответ на обвинение в убийстве, – провозгласил Оттон, поднимая руку ввысь, почти как римский император былых времен. Толпа окончательно смолкла, когда правитель воззрился на нас. – Ты, Лике, жена Гергу Акило, заявляешь, что это никчемное создание, что стоит на коленях рядом с тобой, виновен в смерти нашей птицы певчей Гермионы. Он же, с другой стороны, утверждает, что ты расшатала камни над тем местом, где обычно сидела Гермиона, играя на кифаре, в надежде, что камни упадут и убьют ее. Так оно и случилось.
– Он лжет! – завопила Лике. – Я никогда бы не совершила подобной жестокости! Я честная и верная жена, Бог тому свидетель! Этот мужчина не раз пытался соблазнить меня, но я всегда давала ему отпор из преданности моему любимому Гергу. Осерчав, теперь он тщится оболгать меня, вот и все.
– А ты? – спросил Оттон, с прежней бесстрастностью переводя взгляд на меня. – Что ты ответишь на подобное заявление?
– Сознаюсь в том, что Лике и я предавались тем утехам, что дозволены только мужу и жене, – прохрипел я, голос мой застревал в горле, поскольку я давно им не пользовался. – Но камней я не расшатывал. Да, она умоляла меня сделать это, но я отказался. Значит, либо она сама управилась с камнями, либо нашла другого помощника.
Конечно, я соврал. Лике уговорила меня на этот безумный поступок в обмен на мою свободу, и я даже принялся за дело, но потом передумал и укрепил камни. Но камням не хватило времени, чтобы осесть поглубже в земле, и когда сверкнула молния и прогремел гром, камни дрогнули и покатились вниз, убив Гермиону, что Гергу и видел своими глазами, сидя во дворе своего особняка.
Много вопросов нам было задано, и всякий раз Лике и я противоречили друг другу, пока наконец не стало окончательно ясно, что никто из нас не признает свою вину.
– Обстоятельства таковы, что определить, кто из них говорит правду, а кто лжет, невозможно, – объявил Оттон в заключение. – Поэтому решать я предоставлю Богу.
Толпа взвыла восторженно – именно на такой вердикт они надеялись с самого начала. На зрелище длительное и непременно ужасное. И только мы с Лике потрясенно вертели головами, ибо такой концовки мы боялись более всего. Повешение нам бы не понравилось, и против отсечения наших голов мы бы тоже возражали, но это? Наихудшее из всех возможных наказаний, вот что это было.
– Мы прибегнем к испытанию судом Божьим, – возвестил правитель Афин. – И да вразумит нас Господь, дав понять, кто здесь виновен, а кто беспорочен!
За всю историю нашего великого города из испытания судом Божьим еще никто не выбрался живым. Хотя и принято было притворяться, будто результат испытания зависит от божественного провидения, на самом деле приговор был всегда одним и тем же, и, понимая, что я провалюсь на этом экзамене и расстанусь с жизнью, я постарался, насколько хватило сил, смириться с действительностью, утешая себя надеждой, что в следующей жизни я смогу увидеться с теми, кого я так любил. Я спросил об этом Йоргена в ожидании, когда принесут пыточные инструменты, упорно не желая смотреть в ту сторону, откуда приволокут эти жуткие орудия, что способны посеять страх и ужас даже в самых неподатливых душах. Лике взвизгнула и заметалась, когда во двор вкатили огромный бак и запах кипящего свинца начал отравлять воздух.
– Даже не знаю, что тебе сказать, брат, – уныло ответил Йорген, и, к моему потрясению, на его глаза навернулись слезы. – Тысяча женщин дожидается меня в следующей жизни, а я понятия не имею, как я стану выбирать между ними.
И тут же взметнувшаяся ладонь с размаху влепила ему пощечину.
– Прошу прощения, – сказал Йорген, оборачиваясь к Улиссе.
– Дожидаться будешь ты, Йорген, меня! – выпалила она. – Я тебя переживу, а ты ни с кем не сблизишься в следующей жизни, пока я не присоединюсь к тебе.
– Разумеется, – сказал он. – Да я и сроду ни в кого особо не влюблялся. Конечно, теперь… теперь все по-другому.
Улисса наклонилась, чтобы поцеловать меня, и я подумал, не попросить ли ее обнять меня еще раз, но в этот самый момент от запахов, исходивших от нее, я едва не упал в обморок. И все же я был растроган тем, как Улисса, казалось, была удручена надвигавшейся на меня пыткой. Она не созналась в том, что именно от нее Гергу Акило узнал о проклятых камнях, с которыми я возился утром в тот роковой день. Тогда она видела меня, и думаю, она же меня и выдала. Как бы то ни было, я не винил ее. Улисса обожала Гермиону, а за свои поступки в ответе только я.
На помосте протрубили в огромный рог, и под восторженный рев разгоряченной толпы Лике опять пронзительно завизжала, а у меня от страха сдавило желудок. Я никогда не считал себя особо храбрым либо слишком трусливым, но справиться с мыслью о том, что меня ждет, оказалось мне почти не под силу. Знай я слово, которое могло бы мигом положить конец моей жизни, я бы с радостью произнес его.
– Удачи тебе, брат. – Толстяк Йорген взял меня в охапку и крепко прижал к себе. – Передай отцу, я всегда страшно жалел о том, что меня так долго не было в его жизни.
Обнять моего брата и поблагодарить я не успел, солдат потащил меня к помосту и велел встать рядом с Лике, ее заметно трясло. Взглянув на нее, я попытался сказать что-нибудь на прощанье, но она резко отмахнулась от меня, и я решил, что она тоже хочет смириться с тем, что ее ждет, но в полном молчании. Из уважения к ее чувствам я прикусил язык и отвернулся.
Почти сразу же Оттон де ла Рош шагнул вперед и опять поднял руку, толпа послушно затихла. На углу помоста стоял палач с топором и колодой, готовый оборвать жизнь любого, кого Бог сочтет виновным.
– Эти два окаянных существа обвиняются в том, что они отняли жизнь у невинной девушки, – объявил Оттон. – Оба настаивают на своей невиновности, а значит, да предрешит Господь их судьбу. Смотрите!
Он указал на огромный бак, водруженный в центре помоста и украшенный символами огня, земли, ветра и воды. Бак, доверху полный свинца, разогрели огнем, что горел под днищем, свинец вернулся в жидкое состояние и теперь яростно бурлил, этакое оглушительное бульканье тьмы, жаждавшей поглотить нас всех. Оттон опять шагнул вперед, разжал ладонь и показал камень, который он держал над серединой бака. Я прищурился – на камне, казалось, было вырезано лицо, но чье, разглядеть было невозможно. Показав камень толпе, правитель Афин бросил его в котел.
– Все, что от вас требуется, – объяснял Оттон, – сунуть руку в бак и выловить камень. Если сможете это сделать, не причинив себе вреда, тогда вас объявят невиновными и отпустят на свободу сию же минуту. Но если свинец изуродует вашу руку, вас признают виновными и обезглавят. Первой пойдет бесстыжая жена.