Двое солдат шагнули к нам и потащили Лике к стальной посудине. Она отбивалась от них, норовя держаться подальше от паров и жара кипящего свинца, но солдаты были куда сильнее.
– Вытащи камень, – повторил Оттон. – Если откажешься, тебя медленно опустят в котел головой вперед.
Закрыв глаза, Лике бесшумно шевелила губами – молилась, наверное, – затем усмехнулась так, словно с этим миром ее более ничего не связывало, и опустила руку в жгучую мерзкую жижу по самое плечо. Такого крика я никогда в жизни не слыхивал. Столь дикий вопль могли издать разве что тучи, когда они порождали ураганы, что создали наш мир. В толпе тоже закричали – как от ужаса, так и от восторга, и как ни хотелось мне отвернуться, я не мог оторвать взгляд от моей напарницы. Вот она упала на землю, рука отсутствует, вместо нее жуткий обрубок у плеча.
– Виновна! – воскликнула госпожа Изабелла, вскакивая с трона. – Бог провозгласил ее таковой!
– Верно, – согласился Оттон и кивнул солдатам, те подняли с помоста пребывавшую в обмороке Лике и поволокли ее к палачу. Сознание все же вернулось к ней, но казалось, она плохо понимает, что происходит. Лике опустили на пол, голову прижали к деревянной колоде, палач замахнулся топором и мигом отсек ее голову от тела, кровь из трупа хлынула потоком. Отвернувшись в смятении, я встретился глазами с Гергу и понял, что он сокрушен казнью Лике. Надо полагать, было время, когда он любил ее.
– А теперь ты, – сказал Оттон, и я шагнул вперед, не желая, чтобы меня волокли солдаты, – мне хотелось проявить мужество перед смертью. Я глянул на свинцовое месиво в надежде на чудо, затем вытянул руку над котлом, ощущая, как жар расползается по моей коже, и замер, прежде чем позволить моей руке нырнуть в котел настолько глубоко, насколько ее хватит.
Вспышки боли не было. Но были видения. Странные видения. У меня на глазах мир менял окраску, пробуя различные цвета, а зрители, казалось, языки проглотили, как и Оттон де ла Рош, собственной персоной стоявший рядом со мной. Я видел мальчика, что, ухаживая за своим больным другом, кладет мокрую тряпицу ему на лоб. Мужчину, уплывающего в море на льдине. Монахов, сгорбившихся над рукописями. А потом, словно по общему согласию, толпа расступилась, создавая проход, и пожилая женщина, одетая во все черное, медленно прошла между людьми и поднялась по ступенькам туда, где стоял я. Глаза у нее были совершенно белые. Разумеется, она была слепой, но, встав передо мной, она словно глядела мне прямо в душу.
– Он не жжет, – сказал я.
– Жжет, – ответила она. – Но ты не можешь это ощутить. Не сдавайся, сын Макиры.
– Я умер? – спросил я. – Свинец убил меня?
Она покачала головой.
– Ты хочешь жить? – спросила слепая.
– Конечно, – ответил я.
– Где?
Я задумался. Слова сами выкатились из моего рта, а я даже не мог сообразить, что они означают.
– Среди звезд, – сказал я.
– Так и будет, – пообещала она, повернулась ко мне спиной и зашагала прочь. И когда она исчезла из вида, на меня обрушился шум, то невыносимый, то приглушенный, и, растерянно моргая, я увидел, что жители Афин стоят на тех же местах, где они стояли до моего испытания, глядят на меня и кричат во все горло от радости. А некоторые даже плачут.
– Твоя рука, – сказал Оттон и посмотрел вниз.
Я вынул руку из котла, на ладони лежал камень, который Оттон бросил в свинец. Я пялился на камень в потрясении. Все случилось и закончилось так скоро, что я едва понимал, что же на самом деле произошло.
– Ты невиновен, – объявил Оттон, – на то была Божья воля! И ты свободен.
Толпа опять восторженно закричала, и, разжав ладонь, я глянул на камень. Кто-то поработал над ним молотком и зубилом, ибо с одной стороны на камне было высечено, явно наспех, мужское лицо. Будь эта мысль не столь нелепой, я бы поклялся, что на камне изображен мой отец.
Часть восьмаяУбежище от всего мира
Португалия1267 г. от Р. Х.
Опять свободный человек, из Лиссабона я решил свернуть на восток и доехать до Эворы[102] через Испанию и Италию, ибо мои поиски продолжались. Путешествовал я, впрочем, не один. Мы с Серафиной стали друзьями с того самого дня, когда я наткнулся на нее, плакавшую беззвучно во дворе герцогской усадьбы, я в то время готовился к отъезду, сумев каким-то образом удержать свою голову на плечах, и Серафина, улучив минутку, отвела меня в сторонку и спросила, нельзя ли ей составить мне компанию.
Мой брат Жуау раздобыл нам пару лошадей, и после задушевного прощания мы двинулись в путь по городам и весям, иногда беседуя друг с другом, но чаще предаваясь собственным мыслям. Вечером второго дня, однако, когда мы заехали на постоялый двор с намерением сытно поесть и отдохнуть, я обнаружил, что характеру Серафины свойственны также твердость и решительность, чего я прежде не замечал. Ранее в тот день мы побывали в новом соборе, возведенном в центре города, и если я довольствовался осмотром нефа и трансепта[103], восхищаясь работой каменотесов, Серафина встала на колени в проходе для паствы и склонила голову в молитве. Казалось, она не столько восхваляет Бога, сколько просит Его о помощи, ибо с каждым едва слышно произнесенным словом ее согнутая спина чуть подавалась вперед в отчаянной мольбе.
Постоялый двор, где мы переночевали, был одним из тех, чьи хозяева идут в ногу со временем: отдельные столики для небольшой компании и отхожее место с умывальней, подсоединенные к колодцу. Прежде в таких заведениях я не бывал – нажимаешь рукоятку насоса, и начинает течь вода, словно по волшебству! Я бы подумал, что тут без колдовства не обошлось, если бы такой же путешественник, как и я, не объяснил мне простоту этого действа. Далее: нам не сразу принесли еду, приготовленную в огромном железном горшке, но сперва каждому выдали ножик, не длиннее моего среднего пальца, и прибор с двумя зубьями на конце и сказали, что еду нужно накалывать на эти зубья, прежде чем отправить в рот. Почему нельзя пользоваться руками, как было задумано природой, для нас обоих осталось загадкой, но мы были только рады потешиться обычаями этого странного нового мира и хозяину не перечили, пусть даже я боялся проделать две одинаковые дырочки в своем языке, отделяя мясо от зубьев.
– Помнишь тот день, когда мы познакомились? – спросил я, пока мы ели. – Ты утирала слезы со щек.
– Помню, – ответила Серафина.
– Ты сказала тогда, что для тебя этот день особенный, но не сказала почему.
Она кивнула, однако объяснять ничего не стала, и я подумал, не слишком ли я назойлив, расспрашивая об ее личных делах. Впрочем, больше я ни о чем не успел спросить, поскольку к нашему столу подошел мужчина, пьяный вдрызг, и плюхнулся на стул рядом с нами, похотливо посматривая на мою спутницу. Отвечая ему холодным взглядом, она продолжала есть.
– Сколько? – спросил он меня, подмигнув.
– Сколько за что? – поинтересовался я.
– За нее. Десять минут. Я потороплюсь, обещаю. И я ничем не болен, не то что многие из здешних завсегдатаев, – добавил он, указывая на другие столы. – Я верну ее тебе такой же, какой ты мне ее дашь.
Словно мало было его хамства, я еще и сомневался в его честности, поскольку от него изрядно воняло, а волосы на голове были такими густыми и взъерошенными, что, казалось, целый легион вшей мог бы разбить там лагерь. Ногти у него были черными, а несколько зубов, оставшихся в его рту, отливали желтизной.
– Друг, – сказал я, пытаясь держать себя в руках, – отойди от этого стола куда подальше, пока я не нанес тебе телесное повреждение.
Он приподнял бровь, скорее удивленный, чем обиженный моим ответом, и помотал головой.
– Деньги у меня имеются, если тебя это тревожит, – заверил он, вытаскивая из кармана мешочек с монетами и вываливая несколько штук на свою грязную ладонь.
– Мне все равно, сколько…
– Я не продаюсь, – перебила меня Серафина, перегнулась через стол и зажала его руку в своем кулаке. Словно побитая собака, он взвизгнул от неожиданности и боли, а потом с руганью выдернул руку из ее пальцев, оцарапав ободками монет кожу на своей ладони.
– Ты всегда позволяешь своей шлюхе так вести себя с порядочными мужчинами? – спросил он, поглаживая пострадавшую руку здоровой ладонью. – Будь она моей женщиной, я бы хлестал ее плеткой до тех пор, пока она не усвоит натуральный порядок вещей.
Я встал и потянулся к его воротнику, готовый защитить честь Серафины, но, решив, что с него на сегодня хватит, он поплелся к выходу, костеря нас на чем свет стоит.
– Прошу прощения, – сказал я, садясь за стол.
Серафина пожала плечами:
– За что? Ты ничего не сделал.
Я снова взялся за прибор с двумя зубьями, прикидывая, могу ли я вернуться к вопросу о том, в чем заключалась особенность того дня, когда мы познакомились, как вдруг Серафина вскочила со стула, пересекла зал и, стискивая в руке нож, что хозяин выдал нам для резки мяса, прижала его к горлу мужчины, пытавшегося ее купить. Все вокруг умолкли, таращась на нее в изумлении. Женщина нападает на мужчину! Ничего подобного никто из нас никогда не видывал. Но не ему было с ней тягаться, и он даже не пытался вырваться, хватка у этой женщины была железная. Наклонившись, она прошептала что-то ему на ухо, затем выпрямилась, отняла нож от его шеи и вернулась за наш стол. В зале по-прежнему было тихо, люди поглядывали то на Серафину, то на ее противника. Несчастный, осмелившийся оскорбить ее, встал – униженный, перепуганный – и торопливо вышел из зала под хохот своих приятелей.
Серафина посмотрела на свой нож, тщательно проверила лезвие и вернула нож хозяину подворья.
– Мне понадобится такой же, но чистый, – сказала она.
На следующее утро, когда мы, оседлав лошадей, продолжили наш путь, у меня было такое чувство, будто мы оба намеренно замалчиваем то, что произошло накануне. Не то чтобы женская вспыльчивость была мне в новинку – моя родная сестра смирением не отличалась, – но до вчерашних событий Серафина производила на меня впечатление женщины, чье великодушие властвует над яростью.