– Ты была замужем? – спросил я, когда затянувшееся молчание начало перерастать в неловкость.
– Что, так заметно?
– Накопить в душе столько безжалостности могла бы только женщина, с которой годами обращались дурно и подло. Обычно этим грешит муж или любовник, кто был в твоем случае, гадать не стану.
– Муж, – ответила она.
– Он жив?
– Жив. Но скоро умрет.
– Мы все скоро умрем.
– Да, но когда настанет черед моего мужа, я сама этим займусь. Напоследок он увидит только мое лицо и услышит только те слова, что слетят с моих губ.
– Расскажешь о нем? – попросил я, недоумевая, что за чудовище сумело взлелеять в женщине столь воинственную решительность. – Кто он? Где живет?
Слегка пришпорив свою лошадь, некоторое время Серафина ехала впереди, и я пришел к выводу, что она более не желает вспоминать о муже, но постепенно она замедлила ход, и мы опять поравнялись друг с другом. Рассказывая, она следила за своими интонациями, словно запретила себе впадать в ярость.
– Зовут его Викторино, – сказала она, – да будет проклято его имя во веки веков. И этот выкормыш дьявола по-прежнему живет в моем родном селении.
– С другой женщиной? Изменил тебе и выгнал из дома?
– Он изменил закону природы. И меня страшно беспокоит то, что наша дочка Беатриз остается под его крышей.
– У тебя есть дочь? Вот уж не ожидал. Обычно мать семейства не расстается с мужем, когда у них есть ребенок, так ведь? Что же привело к столь редкостному отчуждению между вами?
Она развернулась ко мне лицом, и я помотал головой покаянно.
– Прости, – сказал я. – Не мне задавать подобные вопросы. Когда тебе захочется, чтобы я заткнулся, ты только скажи.
Она не ответила, но натянула поводья, и ее лошадь встала. Мы прибыли к храму Эворы, возведенному в честь римского императора Августа[104] и ныне лежавшему в руинах перед нами. Серафина вошла внутрь, я последовал ее примеру, но когда я потянулся, чтобы потрогать ладонью резьбу на камне, что-то заставило меня отдернуть руку, будто прикосновение к орнаменту осквернило бы храм. Усевшись рядом с моей спутницей, я разволновался, увидев слезы, что текли по ее щекам, как и при первой нашей встрече, однако она быстро утерла глаза и сделала глубокий вдох, словно не желая поддаваться любой разновидности слабости.
– Тебе необязательно об этом говорить, разумеется, – попробовал успокоить ее я.
– До сегодняшнего дня я и не говорила, – ответила Серафина. – Тебе можно доверять?
– Надеюсь, – кивнул я.
Она молчала в задумчивости, затем посмотрела мне прямо в глаза.
– Скажи, – потребовала Серафина, – эти твои поиски двоюродного брата… Ты точно решил убить его, правда?
– Да.
– И ты думаешь, потом тебе станет легче? Когда он ляжет в холодную могилу, твои жена и сын будут по-прежнему недосягаемы. Ты на самом деле веришь, что его смерть угомонит демонов, что терзают тебя?
Задрав голову, я изучал архитравы[105] храма, не пострадавшие от вредоносных влияний времени, резные изображения богов были работой искуснейших умельцев.
– На моих руках уже много крови, и я этого стыжусь, – негромко ответил я. – То, что я сделал в прошлом, тяжким грузом лежит на моей совести, и боюсь, однажды меня проклянут за мои деяния. Я всегда считал себя приличным человеком, Серафина. Если начистоту, я вижу себя человеком искусства и миролюбия. И тем не менее сколько людей я погубил за годы, прожитые на этой ровной плоскости, которую мы называем Землей. Непростительная трата жизни. Но все же я намерен убить моего кузена, после чего надеюсь вернуться к существованию в мире и покое, если такое вообще возможно. И да, я почувствую себя лучше, отомстив, в этом я уверен.
– Нами обоими движет гнев, – сказала Серафина.
– Как и всем человечеством во все времена. Мир постоянно меняется, ты ведь не можешь этого не сознавать? Постоянно новые изобретения, новые открытия и новые выдумки. Представь, как ликовал, должно быть, человек, когда он изобрел колесо. Когда компас позволил нам запросто находить путь в другие земли и обратно. Когда календарь помог нам отсчитывать дни. Однажды римляне смешали вулканический туф с водой и создали Колизей. А вчера нам выдали новые приборы для еды и показали новые приспособления для мытья рук и лиц. Кто бы мог предсказать подобное хотя бы в минувшем поколении? Настанет день, когда мы сможем строить башни такие высокие, что нашим глазам не удастся разглядеть их верхушки, сможем летать по небу на крыльях и даже жить среди звезд. Но одно я знаю наверняка: вещи, что окружают нас, могут измениться, но наши чувства останутся такими, какими они были всегда. Мужчина, тысячу лет назад потерявший любимую жену, горевал точно так же, как и я, потеряв свою жену, не более и не менее. Женщина, тысячью годами ранее обнаружившая, что ее ребенка истязают, испытала такой же прилив убийственной ярости, как и ты сегодня. Любовь не меняется, и гнев всегда одинаков. Надежда, отчаяние, страх, тоска, желание, похоть, тревога, смущение и радость… ты и я испытываем эти чувства, как испытывали их мужчины и женщины всегда и будут испытывать вовеки. Мы маленькие люди в вечно меняющейся вселенной. Мир вокруг нас может пребывать в постоянной переменчивости, но та вселенная, что внутри нас? Нет, вряд ли она меняется. – Я покачал головой, признавая и смиряясь со слабостью человека. – Нет, Серафина. Ничего из этого никогда не изменится. И неважно, сколько времени просуществует этот мир.
Мы оба долго молчали, обдумывая сказанное мною, и я надеялся, что не подал повода презирать меня либо, что еще хуже, опасаться меня или счесть за дурака.
– Я не чудовище, – тихо произнес я наконец. – Понимаю, ты могла обо мне так подумать, но…
– Убийство иногда необходимо, – перебила меня Серафина. – Мы живем в жестокие времена, в нас кипят страсти, и я знаю лишь немногих мужчин, не запятнанных кровью. Да и как я могу попрекать тебя, когда я сама собираюсь убить двоих?
– Двоих? – Я поднял брови в удивлении. – Значит, твой муж не единственная предполагаемая жертва?
– Нет.
– И кто вторая?
– Его мать.
– А ее за что?
Наклонившись, она зачерпнула горсть песка, слегка раздвинула пальцы, и песок струйками посыпался вниз.
– Случилось нечто жуткое, – сказала Серафина, – в чем эта злобная тварь была замешана. Чуть больше года назад я заметила, что с моей дочерью Беатриз происходят перемены. Прежде она была общительной девочкой, веселой, подвижной, всегда в хорошем настроении, но жизнерадостность, основная черта ее характера, начала исчезать. Сперва я подумала, что это связано с возрастом, ей тогда исполнилось двенадцать, и беспокоиться пока не стоит – возможно, переход из детства во взрослое состояние оказался труднее, чем она ожидала.
– Она заболела? – спросил я.
– Нет, – ответила Серафина. – Здоровье у нее было по-прежнему хорошим. Но она ожесточилась. Если раньше она играла со своими друзьями, то теперь ругалась с ними, завязывала драки по любому поводу. Другие матери пришли ко мне и сказали: «Серафина, мы больше не можем позволять нашим дочерям играть с Беатриз. Посмотри, как она грубо с ними обращается!» Я была ошеломлена ее поведением, усадила рядом с собой и спросила, что произошло, по какой причине она сделалась такой сердитой, однако она ничего не сказала. Я боялась, что внутри нее поселился злой дух, какой-нибудь вредный бесенок, и с каждым днем он становился все наглее. Я обратилась к священнику, но он лишь посмеялся надо мной – дескать, все это ерунда. Беатриз, внушал он мне, просто еще девочка, и только, со временем она охотно выйдет замуж и будет усердно исполнять обязанности жены. Мол, ее счастье не должно быть ни моей заботой, ни чьей-либо еще. Но меня его наставления не удовлетворили.
Серафина замолчала, и я не торопил ее просьбами продолжить рассказ. Она встала, подошла к боковой стене храма и прислонилась к одной из колонн. Я наблюдал за ней, сожалея, что не знаю, как унять ее боль.
– Я поговорила с Деборой, матерью моего мужа, – продолжила Серафина, глядя вдаль, в направлении Эворы, где мы собирались переночевать. – Но, как и священник, она сказала, что я зря беспокоюсь. Ничего другого я от нее и не ожидала, подругами мы никогда не были. Сына она обожала и обращалась с ним так, словно он дитя малое, на которого нельзя обижаться. Однажды, подслушав, как мы с Викторино ссоримся, она отчитала меня, обозвав дочерью морской змеи и указывая, что жена должна относиться к мужу с уважением, что бы он ни сделал. Когда я спросила, должен ли муж обращаться со мной таким же образом, она ударила меня по лицу, я упала, и вдобавок она пнула меня. Не будь я ошарашена этим внезапным всплеском насилия, я бы выволокла ее на улицу и отдубасила, опозорив нас обеих.
– Что за человек твой муж? – спросил я. – Он любил тебя, когда ты выходила за него замуж?
– Он мне нравился, бесспорно, – призналась она, поразмыслив. – Когда нас только познакомили, он сразу дал понять, что интересуется мною, и я была польщена, тогда я была наивной и впечатлительной. Он отменный боец. Главарь в нашем поселке. Мужчина, которого даже городские уважают. С моим-то тщеславием я обрадовалась, что выхожу за него.
– Сколько лет тебе было, когда вы поженились?
– Всего четырнадцать, – ответила Серафина. – А ему двадцать пять. Я была не первой его женой, конечно же. До меня их было еще три, и все умерли при загадочных обстоятельствах, поскольку ни одна не смогла родить ему ребенка.
– Ты была очень молода для замужества.
– Слишком молода. Но мой отец страстно желал этой свадьбы, и, разумеется, никто не спрашивал, чего хочу я. Женщину никогда не спрашивают. Впрочем, Викторино был добр ко мне какое-то время, и я думала, что мне повезло оказаться под его крылом. Однако через несколько лет я ему надоела и он начал заглядываться на других женщин. Что я могла поделать? Таковы мужчины, знаю, и я всегда мирилась с этим, даже не очень понимая, почему я должна мириться, да и Дебора запрещала мне пенять ему. Наверное, постепенно я бы стала чувствовать себя довольной тем, что имею, если бы девушки, что нравились стареющему Викторино, те, кого он совращал, не были того же возраста, что и я накануне свадьбы. Чуть старше, чем дети. Иногда даже младше, чем была я, когда он повел меня к алтарю.