Я закрыл глаза, страшась того, что сейчас наверняка последует.
– Твоя дочь? – спросил я, и она кивнула, но не заплакала – напротив, лицо ее застыло в мрачной решимости.
– Я застала их вместе, – сказала она. – Однажды днем, вернувшись домой раньше, чем обычно. Дебора была на кухне и, увидев, что я вхожу в дом, побледнела и сказала, что нам лучше выйти во двор и посидеть там. Я отказывалась. Я пришла с рынка со свежими фруктами и овощами. Я была голодной. И усталой. Мне хотелось приготовить какой-нибудь еды. Но Дебора была так настойчива, что я насторожилась. А затем я услыхала плач, словно от боли, доносившийся из соседней комнаты, и, оттолкнув Дебору, бросилась туда. А когда я зашла в комнату… когда я зашла…
Я встал, подошел к ней, взял ее руку в свою, но она выдернула руку. Она была не из тех женщин, что нуждаются в мужчине, который успокоил бы их и приободрил. Утешение она находила в своей жизнестойкости.
– То есть мать твоего мужа знала, – сказал я. – И тем не менее ничего не предприняла?
– Она свято верит, что ее драгоценному Викторино дозволено делать все что он пожелает, когда пожелает и с кем пожелает. Я же, наоборот, обезумела, орала так, что стены тряслись, била посуду и горшки, выхватила кочергу из очага и ударила ею по голове мужа. Я думала, что убила его, и ничуть об этом не жалела, но нет, рана оказалась не тяжелой, муж скоро поправился и сразу велел мне немедленно убираться из поселка, а иначе он сдаст меня властям, после чего меня наверняка приговорят к смерти за попытку убийства супруга. Я рвалась забрать дочь с собой, но такой возможности меня лишили, мне пришлось уехать. Тот день, когда мы с тобой познакомились, был днем рождения Беатриз, ей исполнилось тринадцать лет. Я не видела ее больше года, и мне страшно представить, чему ее подвергали все это время, отделавшись от меня. Она должна ненавидеть меня, думая, что я бросила ее на произвол столь ужасной судьбы. И теперь вот я возвращаюсь, – продолжила Серафина, – с намерением убить обоих, мужа и его мать, за то, что они совершили. Первым я убью мужа и заставлю свекровь смотреть на это. А потом обниму мою дочь, и мы уедем из того места навсегда.
Далее последовало долгое молчание. На лужайке ржали лошади, им не терпелось размяться, и с запада на нас дул холодный ветер.
– Сдается, – произнес я наконец, – нами обоими движет дух отмщения.
– Так оно и есть, – ответила Серафина. – Мы все одинаковы, мужчины и женщины. Какими мы были испокон времен, такими же мы будем, когда этим временам придет конец.
Северная Корея1301 г. от Р. Х.
Хотя город, из которого выслали Сун Хи, стоял на берегах реки Тэдонган[106], ее муж Байшик управлял городом из роскошной виллы в романском стиле, возведенной на вершине холма, откуда он наслаждался превосходными видами на окрестные деревни и поселки. Когда у городской черты мы спешились, Сун Хи рассказала мне подробнее о своем муже Байшике, что был третьим в его роду, после отца и деда, правителе корейской провинции; все они назначались из предводителей монгольских войск, завоевавших эту страну в прошлом веке. Стоило Байшику покорить здешний народ и провозгласить себя новым правителем, как к нему привели двадцать молоденьких девушек, девочек на самом деле, раздетых догола и тщательно осмотренных на предмет способности к размножению, из них правитель и выбирал себе жену. Победительницу в этом состязании трудно было назвать счастливицей, хотя некая толика счастья ей все же перепала – по крайней мере, она смогла повеселиться на своей роскошной свадьбе, сыгранной при большом стечении народа, тогда как многих ее подруг, не спрашивая их согласия, отправили в гарем, этакий вспомогательный источник удовольствий, которым правитель пользовался под настроение. Сам Байшик – мужчина высокий и необычайно худой, добавила Сун Хи, с выступающими вперед зубами и горбом на спине настолько явственным, что за глаза его кличут Громада Верблюд из Кэсона.
Муж Сун Хи был даругачи, этим словом называли тех, кто управлял провинциями, а значит, Байшика боялись и почитали в равной степени. Он делал широкие жесты, когда ему было не лень, и выказывал невероятную щедрость, если утром вставал с правой ноги, швыряя монеты уличным нищим, но когда настроение у него портилось, он устраивал облавы и хватал пару-тройку человек, чтобы вздернуть их на виселице, объявив злостными бездельниками.
Справедливость, какая ни есть, была в руках судебного ведомства, что находилось в центре рыночной площади, и если показания свидетелей в каком-нибудь особом случае выглядели ненадежными, Байшик вспоминал о старинном греческом изобретении – испытании судом Божьим. Дабы решить, виновен человек или нет, Байшик заставлял его – или ее – биться насмерть с одним из своих телохранителей.
Однако для некоторых преступлений у Байшика имелись особые наказания. Вору отрубали кисти рук. Лжец лишался языка. Неверную жену на месяц запирали в хижине, где любой мальчик или мужчина мог утолить свою похоть, и никто не дал бы ему отпор. Неверному мужу, впрочем, развлечения на стороне не грозили ни малейшими последствиями, поскольку правила поведения для мужчин резко отличались от правил для женщин.
Утром, по прибытии в город, мы с Сун Хи старались изо всех сил не обращать на себя внимания. Разумеется, я был чужаком в этих краях, но Сун Хи здесь выросла и опасалась, что ее могут узнать, поэтому, закутав голову платком, она шагала, неотрывно глядя себе под ноги, дабы не привлекать внимания прохожих к своей особе. Меня тревожила наша торопливость, стремление Сун Хи поскорее дойти до цели, притом что мы до сих пор толком не обговорили наши совместные действия по вызволению ее дочери Бон Ча. Я был готов этим заняться, но Сун Хи настояла на том, что должна сперва увидеть девочку своими глазами, дабы убедиться, что она жива и здорова. Я не мог не уступить столь естественному желанию и последовал за моей спутницей по улочкам к зданию школы, где дети богатых родителей из правящего класса учились каждый день.
Усевшись за столик на другой стороне улицы, мы ели кимчи и пибипап[107], купленные у лоточника, и наблюдали, как матери, бабушки и прислуга отводят детей в школу, а затем идут на рынок за мясом, рыбой и свежими овощами. Я пытался развлечь Сун Хи беседой, но она была погружена в свои мысли. Когда она коротко вскрикнула и закрыла ладонью рот, я обернулся, решив, что девочка, шагавшая по улице, ее дочь, но Сун Хи покачала головой, а взгляд ее был исполнен жалости.
– Это Хуа Ян, – сказала она, – подружка Бон Ча. Я знаю ее с младенчества. Ее мать, моя подруга детства, родила семерых дочерей. После рождения каждой дочери муж жестоко избивал ее, потому что он хотел сына. Когда Хуа Ян, его седьмое разочарование, появилась на свет, он приволок мою подругу к реке и утопил ее и в тот же день женился на другой. Новая жена подарила ему трех сыновей за столько же лет и умерла, рожая четвертого.
– И ему это сошло с рук? – спросил я, ужасаясь подобному беззаконию. – Его не повесили за то, что он отнял чужую жизнь?
– Отец Хуа Ян тоже даругачи, – сказала Сун Хи. – А даругачи могут делать что пожелают, они выше закона. Помнится, однажды…
Она внезапно осеклась, и я проследил за ее взглядом. Из-за угла только что появилась пожилая женщина в темно-красном турумаги[108], такой предмет гардероба не для раннего утра и явно был надет с целью напомнить, до чего эта дама важная персона. Рядом с ней шла девочка, на вид лет двенадцати, хорошенькая, темноволосая и с гладким личиком, одетая в зеленый ханбок[109].
– Это она, – прошептала Сун Хи, от волнения у нее пересохло во рту. – Это Бон Ча.
– А женщина рядом с ней?
– Презренная паскуда Даи, мать моего мужа.
Я посмотрел на них, и одновременно девочка взглянула в нашу сторону, но не увидела никого из знакомых. Сун Хи – лицо ее по-прежнему было скрыто под платком – встала, но я мигом схватил ее за плечо, качая головой.
– Не сейчас, – сказал я.
– Мне нужно подойти к ней, – настойчиво произнесла Сун Хи. – Мне нужно поговорить с ней. Она должна узнать, что я вернулась.
– Нет, – возразил я. – Не в таком людном месте, как это. Еще слишком рано, и нам надо обсудить, что и как каждый из нас будет делать. Если ты хочешь снова жить со своей дочерью, опрометчивые поступки только навредят нам. Верь мне, Сун Хи, необходимо дождаться удобного случая. Скоро ты и твоя дочь будете вместе. Пожалуйста, потерпи еще немного.
Сун Хи знала, что Даи обожает обедать изо дня в день у своей сестры, и мы выжидали до полудня, пока дом бывшего мужа Сун Хи опустеет, тогда мы и войдем внутрь. А когда мы вошли, Сун Хи, казалось, было страшновато находиться в этом месте, и все же ее тянуло сюда. Мы заглянули во все комнаты поочередно, и, судя по состоянию спальни, Байшик, видимо, взял себе другую женщину после того, как избавился от жены, но сколько лет было этой несчастной, угадать мы не смогли.
Более всего Сун Хи, конечно, расстроила комната Боа, где не нашлось ничего, что бы свидетельствовало о существовании ее матери. Зато на стенах висели написанные красками портреты отца девочки и его предков. Сун Хи легла на матрас, на котором Бон Ча засыпала каждую ночь, и вдыхала ее запах; я молча наблюдал за ней, чувствуя, как боль просачивается из каждой поры ее тела.
Бездонность ее материнской любви была почти ощутима, и я невольно задумался о детях, которых я мог вырастить, если бы судьба благоволила ко мне. Обычно, думая о моем убитом сыне Ин Су, я старался ограничивать себя во времени – не потому что моя любовь к нему ослабела по какой бы то ни было причине, но потому что воспоминания о нем оборачивались для меня невообразимой болью. Нередко сын пробирался в мои грезы, и я видел словно наяву, как он ползает по полу в моей мастерской или как Кюн Сон подбадривает мальчика, учившегося ходить, а потом моя возлюбленная жена хлопает в ладоши, когда мальчик пересекает комнату на своих двоих, ни разу не упав. Возможно, он пошел бы по моим стопам, занялся тем же ремеслом, вместе с ним мы бы перестроили мастерскую, чтобы нам не было тесно вдвоем. Внезапно я почувствовал, что кто-то дотронулся до моего лица, нехотя развеял свою грезу и обнаружил, что Сун Хи утирает ладонью то одну мою щеку, то другую.