– Почти три недели, – ответила она. – Но с каждым днем тебе становилось лучше. Большинству не становится. Лихорадка твоя унялась, и язвы начали заживать. Может, останутся рубцы, но с этим жить можно.
– А Беатэ? – спросил я.
– Я ее сюда не пускала, – покачала головой Сигни. – Со здоровьем у нее все хорошо. Чума ее не затронула.
– А в остальном?
– Трудно сказать. Она не совсем такая, какой я ее помню, но, наверное, это неудивительно. Ей понадобится время, чтобы восстановиться. Но она молода, а молодые, они жизнестойкие. Как и ты, похоже. Ты не раз был близок к смерти, но упорно избегал ее. Хотя во сне ты говорил странные вещи.
– Например? – спросил я, надеясь, что не брякнул ничего слишком вульгарного или похабного.
– Где находятся храмы Солнца и Луны? – спросила Сигни, и я наморщил лоб, поскольку никогда не слыхал о таких местах.
– Не знаю, – ответил я. – Я о них рассказывал?
– Да, и о Дороге мертвых.
– Бред больного, когда его лихорадит, – сказал я. – А твой муж и его мать?
– Мы с Беатэ прикатили камень обратно на место и закрыли колодец. Теперь они расплачиваются за свои преступления в следующем мире.
Я кивнул, не испытывая ни малейшего сочувствия к ним.
– Спасибо, что не отходила от меня. – Я попытался погладить ее по руке. – Думаю, я бы уже умер, если бы не ты.
– А я бы осталась без дочери, если бы не ты.
Позади Сигни открылась дверь, и я заглянул через ее плечо. В дверном проеме стояла Беатэ и смотрела на нас, но солнце светило так, что невозможно было уловить выражение ее лица. Почему-то у меня было ощущение, что она не улыбается.
Индия1385 г. от Р. Х.
Время шло, я выздоровел, и различные события приглушили во мне жажду мести. Когда мы с Шанти поженились, я произнес молитву, обращенную к Брахме, и попросил, чтобы моей третьей жене и нашим детям, если таковые у нас появятся, никто и никогда не причинил зла, сколь бы долго они ни прожили на этом свете. Ни волоска не должно упасть с их голов без их ведома. Ни единая царапинка не должна попортить их безупречную кожу.
Я старался как мог быть настоящим отцом дочери Шанти, Бхавне, но это оказалось много труднее, чем я ожидал. Четырнадцатилетняя Бхавна была девочкой тихой, склонной к самосозерцанию, что неудивительно, учитывая, сколько мучительных истязаний она претерпела от своего жестокого отца. Она пряталась по углам нашего дома, порой я случайно натыкался на нее и обнаруживал, что по ее щекам текут слезы. Она старательно прятала их от меня, не желая, чтобы ее увидели в минуту слабости. Нередко она впадала в ярость без всякого на то повода и вела себя столь дурно, что меня начинали одолевать сомнения в здравости ее рассудка. И хотя казалось, что ко мне она относится в общем хорошо, я понимал – вздумай я обнять ее или погладить по плечу, ей станет не по себе, поэтому свою приязнь к ней я выражал исключительно словами. С другой стороны, ее отношения с матерью были еще сложнее, и мне не давало покоя то, как мало она доверяет Шанти. Стоило матери зайти в комнату, как Бхавна выходила, а если оставалась, то смотрела на Шанти в упор с выражением едва сдерживаемой злости на лице. Своим беспокойством я не делился ни с женой, ни с ее дочкой, но их будущее меня тревожило.
Однако наша свадьба стала для нас с Шанти великим торжеством, и когда мы пообещали любить и беречь друг друга во что бы то ни стало, я был таким счастливым, каким не чувствовал себя уже много лет. Церемония бракосочетания была короткой, а празднество еще короче, ибо в этой части Индии друзей у нас было мало. Мы даже подумывали, а не махнуть ли нам, молодоженам, в древние земли Персидской империи, но ни я, ни Шанти никогда не выезжали за пределы нашего края и не испытывали желания сделать это прямо сейчас.
Рави был зачат в ночь нашей свадьбы, беременность Шанти протекала без осложнений, мальчик родился на свет с минимумом боли и доставлял нам радость с момента своего появления. Он ел, когда было положено есть, спал, когда было положено спать, а когда не спал, то сидел с довольным видом, наблюдая за нами и приспосабливаясь к этой необыкновенной вселенной, частью которой он отныне являлся.
Решение отложить поиски моего двоюродного брата далось мне нелегко, но меня попросила об этом Шанти, она была откровенна со мной, сказав, что не хочет, чтобы я покидал ее ради, возможно, бесполезных поисков, когда на руках у нее новорожденный. Страстно желая сделать нашу семью счастливой, я согласился с женой, зная, что в будущем я опять примусь искать кузена, но в более подходящее время. И все же временный отказ от моей миссии терзал меня, ибо я оставался в долгу перед теми, чьи смерти были спровоцированы моим кузеном, и я не собирался забывать об этом, иначе я бы оскорбил их память. Мой прямой долг – восстановить справедливость.
А пока я обзавелся мастерской в Джаханпанахе[111], вернувшись к изготовлению терракотовых горшков – ремеслу, которому я с удовольствием предавался в молодости. Обычно я приходил в мастерскую рано утром, работал весь день и, напевая себе под нос, придумывал узоры для горшков, а когда их набиралось изрядное количество, Шанти относила горшки на рынок и проворно сбывала их заинтересовавшимся покупателям. Месяцев через несколько я обнаружил, что придется работать с утра до вечера, дабы угнаться за спросом на мои изделия. С малых лет я жил мечтой стать художником и радовался, что вновь возвратился к работе с глиной. Глядя вокруг себя, на жизнь, которую я обустроил, я наслаждался редчайшим из ощущений – уверенностью в своих силах.
Здесь мы были укрыты от всего мира. Нас окружали тринадцать крепчайших ворот, снабженных всем необходимым, чтобы отвадить непрошеных гостей, позарившихся на наше добро. Однажды в теплый полдень, когда мне надоело сидеть в одиночестве в мастерской, я вышел из самых больших ворот и зашагал к рынку, где трудилась Шанти, Рави я нес на руках. Завидев свою матушку, сидевшую на циновке, уставленной моими терракотовыми изделиями, Рави стал рваться у меня из рук, явно желая спуститься вниз, на землю. Я пристроил его рядом с матерью, и он тут же потянулся к горшкам, хотя они и были слишком для него тяжелыми. Мы смотрели на него, улыбаясь его геркулесовым усилиям, и жена сказала, что уже продала семь горшков, – цифра, изумившая меня, ведь мы редко продавали за день больше четырех.
– Может, тебе стоит подумать о помощнике. – сказала жена, но эта идея восторга у меня не вызвала: ранее, бывало, я впускал новичков в свою жизнь – и всегда с неутешительными последствиями.
– Либо, – ухватился я за другую мысль, – я продолжу работать с той же скоростью, и если спрос не уменьшится, мы сможем продавать их дороже. И тогда мои поделки начнут ценить выше, стоит оказаться, что заполучить их нелегко.
Где-то по соседству раздался шум и гам, и мимо промчался паренек с охапкой украденных фруктов, валившихся у него из рук направо и налево, пока он спасался бегством от преследователей. Двое дюжих мужиков бежали за ним.
– Мы ничего не утратили таким же образом? – спросил я Шанти, и она покачала головой.
– Красть фрукты много проще, чем терракотовые горшки, – сказала она. – А также фрукты можно быстро съесть.
Я окинул взглядом рыночных торговцев, вернувшихся к своим делам после недолгой суматохи. И заметил, что на небольшом расстоянии от нас, ближе к мечети, собирается толпа. Другой мальчик, лет десяти-одиннадцати, сидел на земле рядом с мужчиной много старше, зазывавшим публику на необычайное, по его словам, представление. Между мужчиной и мальчиком стояла плетеная корзина, доверху наполненная веревками. Заинтересовавшись, я присоединился к зевакам и увидел, как мужчина поднял руки, усыпанные болячками и мозолями, призывая к тишине. Все замолчали, когда он потянулся к корзине и, закрыв глаза, одной рукой вытащил сизалевую веревку и принялся бормотать над ней заклинания. Закончив молиться, он подбросил веревку вверх, и, что никого не удивило, веревка упала к его ногам. Кто-то из зевак потешался над ним, но те, кто навидался уличных зрелищ, понимали, что эта «незадача» лишь пролог к основному действу. Мужчина опять попросил тишины, повторил прежнюю мантру, однако веревка снова упала, на этот раз прямиком ему на голову этаким венком из сизаля. В толпе засмеялись громче, и я подумал, а не трачу ли я время попусту на всякую ерунду, но все же решил дать этому человеку еще один шанс продемонстрировать свое искусство, и на этот раз, к моему изумлению, когда он бросил веревку вверх, она осталась висеть в воздухе, а конец ее был устремлен в небо.
Толпа ахнула и даже немного похлопала. Он вынул из корзины веревку подлиннее и, перебирая руками, подталкивал ее вверх до тех пор, пока уже нельзя было толком разобрать, где кончается веревка и начинается небо. Мужчина раскланялся, хлопнул в ладоши, а мальчик, что все это время сидел с закрытыми глазами в позе лотоса, читая молитвы себе под нос, встал и направился к веревке. Для своего возраста он был мал ростом, гладкокожий, с пронзительно голубыми глазами и в ярко-желтом дхоти с зеленым поясом, не позволявшим этой набедренной повязке упасть. На всех пальцах его рук сверкали кольца различных цветов, а каждый палец на ногах был обвязан яркой ленточкой. Подходя к веревке, он оглянулся на своего устада[112], и тогда мужчина опять громко и отрывисто захлопал в ладоши, давая понять, что представление начинается.
Ухватившись за конец веревки обеими руками, мальчик слегка дернул ее, но веревка будто накрепко застряла в небе. Тогда он подпрыгнул, ловко вцепился в веревку и, обвив ее ногами, поднялся на четыре-пять футов. Толпа кричала восторженно, и я вместе со всеми, потому что слыхать-то слыхал о подобных трюках, но никогда не видел их своими глазами. Устад тыкал пальцем в небеса, и мальчик, джамура[113]