– Дружище! – воскликнул Уильям, пробираясь ко мне между снующими костюмерами. – Вы здесь!
– Конечно, – сказал я. – Я бы ни за что не пропустил такое событие.
– Что скажете? – спросил он, озираясь вокруг. – Красивый театр, разве нет?
– Очень красивый. Он вдохновит нас на создание великих пьес.
– И вы принесли еще одну копию сегодняшней пьесы, – добавил он, заметив листы бумаги у меня в руках. – Это хорошо. За сценой лишняя копия нам пригодится. Думаю, сегодня вечером нам понадобится суфлер, два актера не очень старательно заучивали свои реплики, псы шелудивые. Это меня огорчает, я бы выгнал их взашей, вместо того чтобы выпустить на сцену, но прямо сейчас, когда вот-вот подымется занавес, кого я могу найти на их роли? Нет, суфлер нам необходим. – Он призадумался ненадолго и вдруг улыбнулся радостно: – Вы! Надеюсь, нынешним вечером вы не заняты?
Я покачал головой.
– С самого утра я только об одном мечтал, – сказал я. – Прийти сюда и посмотреть пьесу.
– Вот и посмотрите из-за кулис, друг мой, не возражаете? И будьте готовы шептать слова, которые забудут эти болваны.
Я был рад его предложению, ведь в прошлом я не раз исполнял роль суфлера, и мне доставляло удовольствие наблюдать за действием, стоя за кулисами, а не сидя в ложе, потому что добрые лондонцы смердят так, что можно испугаться – а не заражены ли они сифилисом? Тогда почему бы не пристроиться в партере среди простонародья? Да потому, что я бы не услышал ни слова со сцены из-за их непрестанного хихиканья и развязного поведения. Поговаривали, что за один вечер в партерах лондонских театров бывает зачат по крайней мере один ребенок, и я в этом не сомневался, ибо эти наглецы о скромности отродясь не ведали.
– Однако, – сказал я, – мне придется найти еще одну копию, поскольку рукопись, что я держу в руках, вовсе не «Юлий Цезарь».
– Разве? – нахмурился Уильям. – Тогда что это?
– Копия моей пьесы. Моей новой пьесы, между прочим. Я хотел спросить, не глянете ли вы на мое сочинение, когда у вас будет время? Может, взялись бы поставить на сцене эту пьесу, когда ваша себя исчерпает?
Он взял у меня рукопись и посмотрел на заглавную страницу. «Ужаснейшие злоключения Сыча-Копьеметателя, его потомков и сородичей, пересказанные известным драматургом в нынешнем сорок первом году правления Ее Всемилостивейшего Величества Елизаветы, Королевы Англии, Франции и Ирландии, защитницы Веры и прочая, прочая, прочая».
– Броское название, друг мой!
– Если коротко, то просто «Сыч – Копьеметатель», – сказал я.
– Пафосное название! Это что, комедия? Трагедия? Фарс?
– Это пьеса, – ответил я. – Не более и не менее. Однако, надеюсь, есть в ней некая живость и увлекательность.
– Кто-нибудь умирает?
– Несколько человек, как незаурядных, так и обыкновенных.
– Заглавный персонаж пал жертвой гнусного предательства и жаждет мести?
– Пал и жаждет.
– Собака наличествует?
– Одна или две.
– Еврей?
– Этих несколько.
– Дама скандального поведения?
– Таких немало.
– Леди прелестная и непорочная?
– Изредка появляется.
– А шутки есть?
– К сожалению, у меня не нашлось места для юмора. Мой герой всю свою жизнь куда чаще страдает, чем смеется.
Уильям разочарованно покачал головой:
– В двух ваших последних пьесах шуток было не счесть. Поэтому публика эти пьесы обожала. Они приятно отличались от ваших ранних сочинений, всегда таких мрачных, насколько я помню.
Я кивнул: он дал верную оценку моим произведениям. Пьесы я сочинял с детства и с радостью уделял бы куда больше времени этому ремеслу, но меня то и дело отвлекали разные неожиданные события. Лишь теперь, когда горе, что причинило мне исчезновение моих жены и падчерицы, стало понемногу стихать, я почувствовал, что смогу снова вернуться к сочинительству. Моей новой пьесой я надеялся завоевать наконец широкий круг зрителей, чему помогла бы премьера пьесы, и не где-нибудь, а в «Глобусе».
– Уже предвкушаю, как начну это читать, дружище, – сказал Уильям, хлопая меня по плечу и пряча под мышкой мою рукопись. – Но мне надо бежать. Столько еще сделать необходимо перед началом представления. Спрячьтесь за кулисами прежде, чем игра начнется, я вскоре тоже туда нагряну и воспользуюсь случаем заново познакомиться с вами.
– Какую роль вы играете? – спросил я, когда он зашагал прочь, и Уильям обернулся с удивленной улыбкой, словно ему не верилось, до чего же я наивен.
– Что за вопрос, заглавную, конечно, – ответил он. – Какая еще может быть достойна моих талантов?
Ближе к вечеру, когда мы ужинали в нашем скромном жилище, Ричард спросил меня, можно ли ему пойти со мной в «Глобус» вечером. Мальчику исполнилось девять лет, и до сих пор он не проявлял особого интереса к моей работе, поэтому я обрадовался, когда он сказал, что хотел бы побывать в театре.
– Конечно, – ответил я. – Попрошу Уильяма зарезервировать тебе место в среднем ярусе. Оттуда лучше всего видно сцену.
– Ты тоже там будешь? – спросил он, и, покачав головой, я объяснил ему, что за роль мне предложили сыграть сегодня. – А нельзя ли мне наблюдать за представлением вместе с тобой? Я не стану тебе мешать и не пророню ни звука, – пообещал Ричард.
Я подумал, что у меня нет причин ему отказывать. Ричард был хорошим, послушным мальчиком, и наверняка он будет молчать все время, пока актеры исполняют свои роли. Когда мы сидели за легким ужином из лебедя, фаршированного голубем, фаршированным мышью-полевкой, я изредка поглядывал на сына, отмечая, что он все больше начинает походить на свою мать Сару. Такая же застенчивая улыбка и бездонные голубые глаза, и рядом с ним я чувствовал себя спокойно и непринужденно, как и рядом с его матерью. Я позволил себе ненадолго порыться в моем прошлом. Подобно всем, кто знал ее, я свыкся с мыслью о том, что Сара и ее дочь мертвы, – покинув Лондон, они отправились на Лендс-Энд и по пути столкнулись с ворами, убийцами либо с валлийцами[127].
– Отец, ты плачешь, – сказал Ричард. Я потрогал лицо ладонью и со смущением обнаружил, что мои щеки мокрые от слез.
– Это все из-за погоды, – заверил я сына. – Ничего страшного. Летний воздух наложил заклятье на мои глаза.
Он посмотрел на меня недоверчиво и вновь принялся за еду.
– Ты закончил писать свою пьесу? – поинтересовался Ричард, опять отвлекаясь от ужина.
– Да, – ответил я. – Уже отдал ее господину Шекспиру. Если все будет хорошо и он одобрит пьесу, возможно, мне удастся поставить ее в новом году. Новый век грядет, надо же! Самое время для начинаний, согласен? И почему бы не начать с триумфа на лондонской сцене?
– Может, я смогу сыграть какую-нибудь роль в твоей пьесе? – спросил мальчик, и от удивления я откинулся на спинку стула. Прежде он не проявлял склонности к актерской профессии, но казался ребенком стеснительным, любое внимание со стороны скорее пугало его.
– Ты? – сказал я. – Тебя привлекает театральная жизнь?
Он пожал плечами – еще один новый жест, который я нашел весьма раздражающим.
– Не то чтобы, – ответил он. – Но мне нравится идея преображения. Мысль о том, чтобы стать кем-то другим, меня очень занимает.
– Ты хорош такой, какой есть.
– Не знаю. В моей голове сплошь одни цифры, и некоторые говорят, что я странный мальчик.
Я призадумался. Верно, Ричард был помешан на математике, и нередко его заставали рисующим странные вещи в веленевых тетрадях. Однажды он нарисовал Вселенную, и Луну, и необычные конфигурации, окружающие эту планету, где, по его словам, когда-нибудь смогут жить люди. Забавная мысль, но я уговаривал его держать подобную чепуху при себе, иначе люди подумают, что он рехнулся, и отправят его в сумасшедший дом.
– Может, у меня появится больше друзей, если я приму участие в зрелищах? – продолжил мальчик. – Найдется для меня роль, как думаешь? В твоей пьесе, я имею в виду.
Искать роль для сына не пришлось, она уже фигурировала в моем сочинении. Мальчик вместе со своим отцом взбирается на вершину горы, чтобы обучиться воинскому искусству. Я живо представил себе Ричарда в этой роли – если, конечно, девятилетний лондонец сумеет превратиться в уроженца Швейцарии третьего века от Р. Х.
– Сперва мы должны получить разрешение на постановку, – сказал я ему. – А потом, если все будет хорошо, подумаем о твоем участии в спектакле.
Он улыбнулся, довольный моим ответом. Неожиданный у нас получился разговор, но опять же, если я чему и научился за свою довольно долгую жизнь, так это умению не только размышлять, но и понимать, что творится в сердцах и головах окружающих меня людей. У многих из них были свои тайны, которые они никому бы не поведали.
Публика уже валом валила в театр, когда спустя несколько часов мы с Ричардом обосновались за кулисами, готовые к торжественному открытию «Глобуса». Я пока не успел прочесть сочинение Уильяма от начала и до конца, но побывал на некоторых репетициях. Пьеса показалась мне весьма складной, наверняка она будет приманивать зрителей еще год или два, если удача не изменит автору.
Вскоре за кулисами появился сам драматург. Стоя рядом с изображением Мадонны, нарисованным кем-то на стене, он ругался с Тимоти, другом Дэвида, одетым в развевающуюся мантию Кальпурнии. Причиной ссоры были волосы на лице Тимоти, парень недавно отрастил щегольские усы, которые Уильям велел ему сбрить до того, как поднимется занавес.
– Ни за что! – упрямился Тимоти, топая ногой, словно капризное дитя. – Я четыре недели их отращивал и не расстанусь с ними даже ради вас. Кто вы такой, по-вашему, Кристофер Марло?[128]
– Марло умер, – повысил голос Уильям. – Но будь он жив, он уложил бы тебя на лопатки и сам сбрил твои усы.
– По-моему, они смотрятся замечательно, – сказал Дэвид. Вынырнув из-под своих тросов, он уставился на верхнюю губу своего друга с умилением, показавшимся мне чрезмерным. – Ты выглядишь таким красивым.