– Здесь его нет, – тряхнул головой мой новый знакомец. – Небось вам сказали, что он живет в ирокезском поселке, и не соврали. Но не в этом поселке.
– И в каком же? – спросил я.
– Теиаиагон, – сказал он. – Недалеко отсюда, всего в нескольких милях. По соседству, можно сказать, если держать курс на запад. Там он торгует мехами, уже немало лет как. Нажил кучу денег, и его подчиненным что-то перепало. Но на деньгах он помешан, на благотворительность ни гроша не даст, не такой он человек. Говорят, он держит жену взаперти, не позволяя ей выходить из дома днем, вроде бы потому что не хочет, чтобы другие мужчины глазели на то, что принадлежит только ему.
– Вы уверены, что это он? – продолжил допытываться я. – Он точно там живет?
– Не сомневайтесь, друг, – сказал он. – Я закупаюсь у него понемногу, а потом распродаю. Я был всегда честен с ним, а он со мной нет. Вот как он отблагодарил меня, когда ему взбрело в голову, что он переплачивает мне за шкуры. – Он потрогал шрам на лице. – Понятно, не сам благодарил, заставил одного из своих работников сделать это.
Я обернулся к Йоне, сияя от восторга. Наконец-то я получил известия, которых так долго ждал. Я полез в карман и вытащил банкноты, но человек со шрамом накрыл ладонью мой кулак с деньгами.
– Мне ничего не надо, – сказал он. – Просто езжайте завтра в Теиаиагон и разберитесь с этим делом раз и навсегда. Если я на днях заеду по дороге в их поселок и услышу, что он умер, такой награды мне хватит вполне.
Мы выспались, сытно позавтракали и выждали несколько часов, прежде чем покинуть Бед-Хилл и отправиться в Теиаиагон. Все это время друг с другом мы почти не разговаривали. Я размышлял о том, что меня ждет, и Йона уважал мое молчание. За что Анри меня так ненавидел? – в который раз спрашивал я себя. Все эти утраты, все это кровопролитие. Внезапно наша жизнь в детстве и юности показалась мне пустой и лживой.
Добравшись до Теиаиагона, мы оставили лошадей в конюшне на ночь и, надвинув шапки на лоб, зашагали к местному постоялому двору. Не желая предоставлять кузену какое-либо преимущество, я нарочно подгадал так, чтобы первым увидел его я, а не он меня. Мы сели за стол рядом с дверью. Отсюда мы видели улицу, но сами были укрыты от взглядов прохожих. Мы болтали, пили, закусывали понемногу, а когда солнце стало садиться, я отчетливо услыхал приближавшийся мерный стук костылей. Я воспылал надеждой, и одновременно меня мутило, сердце забилось часто, но я по-прежнему сидел за столом, дожидаясь, пока стук станет громче, и тогда, подойдя к двери, я увидел его.
Я взглянул на Йону, он посмотрел на меня, и я медленно кивнул. Брат вытягивал шею, чтобы ему была лучше видна улица, а я молился о том, чтобы мой кузен не вошел в гостиницу, но продолжал шагать. Несмотря на продолжительность моей одиссеи, я не был до конца готов к тому, что намеревался сказать и сделать. И почувствовал облегчение, когда кузен благополучно миновал дверь в пивную, а потом наблюдал, как в самом конце улицы он повернул направо и, поднявшись по ступенькам крыльца, отворил дверь небольшого домика и вошел внутрь.
Убедившись, что сразу кузен на улицу не выйдет, мы с Йоной проделали тот же путь, что и он, по направлению к домику. Я стоял снаружи и, задрав голову, смотрел на окно второго этажа, видел горящие свечи в комнате и знакомую тень женщины в зеркале. Я приглушенно вскрикнул, от счастья у меня перехватило дыхание. Я был готов взбежать по лесенке, ворваться в дом и потребовать, чтобы мне вернули жену, но брат удержал меня, указав пальцем на уголок в саду, где под ивой стоял надгробный памятник. Я сел на корточки, прочел надпись на камне, и земля покачнулась под моими ногами, ибо на надгробии было высечено имя моей жены.
Вопль вырвался из моей груди, и я опять повернулся к окну. Если там, рядом с Анри, не Сара, тогда кто? Лишь когда она повернулась и я увидел ее профиль, мне стала ясна причина моей глупой ошибки.
Конечно, это была вовсе не Сара. Это была ее дочь Беатрис.
Япония1743 г. от Р. Х.
Выследив наконец Хакиру, я более не хотел ничего, кроме как ворваться в его дом и положить конец затянувшейся связи между его головой и плечами. Однако мой досточтимый брат Джунпей, державшийся спокойнее и мысливший более здраво, чем я, раздираемый болью, уговорил меня предоставить душе и телу возможность отдохнуть, а за это жуткое дельце взяться на следующий день, когда рассудительность вернется ко мне. Мы отправились в наше временное жилище, маленький дом для путников, где пожилая дама по имени Мицуки положила татами на пол в одной из предоставленных нам комнат.
Чуть позже в нашу дверь постучалась внучка Мицуки, застенчивая девочка по имени Нанако. Низко опустив голову, чтобы не встретиться со мной взглядом, она внесла поднос с двумя мисками для умывания и посудиной с супом мисо, которым мы наполнили наши желудки, и если Джунпей после еды сразу заснул, я много часов не смыкал глаз, потягивая пиво из фляги и беспокоясь, а вдруг моя жертва учует мое присутствие в городе и сбежит во тьме ночи.
Не меньше меня тревожило пребывание моей падчерицы в доме Хакиру, я не понимал, почему она вздумала остаться его пленницей, особенно после того, как он, надо полагать, убил ее мать, по которой горевало мое сердце. Если так, значит, я трижды стал вдовцом.
В конце концов я задремал, но через несколько часов, к восходу солнца, проснулся и побрел на кухню, где наша хозяйка Мицуки уже стояла у плиты, готовя еду на целый день. Она поклонилась, увидев меня, и подала мне легкий завтрак из запеченной на решетке рыбы, омлета дашимаки[134] и зеленого чая в тяване[135].
– Далеко ли лежал ваш путь? – спросила она, сидя напротив меня, пока я завтракал. Добродушие было написано на ее лице, но на правом виске не росли волосы и кожа была в рубцах, а значит, по крайней мере однажды в прошлом она подверглась жестокому нападению.
– Почти через всю Японию, – ответил я. – Из Сендая до Ниигаты, из Осаки до Хиросимы и из Фукуоки до Кумамото. Я увидел нашу страну такой, какой не ожидал увидеть.
– Вас, должно быть, необычайно интересует жизнь вокруг.
– Будь у меня выбор, – улыбнулся я, – я бы навсегда остался в родной деревне, в кругу большой семьи, и выстругивал из бамбука ложки и метелочки для чая[136], такую профессию я некогда избрал. Но помешали обстоятельства.
– Бывает, – кивнула Мицуки. – У меня тоже имелись соображения о том, как я хочу прожить свою жизнь, но, сдается, родилась я в неподходящее время и в неподходящей стране. Но если вы путешествовали столь долго не по своей воле, надо ли понимать это так, будто вы находитесь в поисках чего-то?
– Кого-то. Но я нашел его здесь, в Киото.
Мицуки налила мне чая и смотрела, как я его пью.
– Сегодня будет день ярости, – тихо сказала она. – Я догадалась по выражению вашего лица.
– И что же выражает мое лицо?
– Вы кажетесь решительным. И немного сожалеющим о каких-то событиях в прошлом. Но более всего испуганным.
– Испуганным? – нахмурился я. – Вряд ли.
– Вам страшно, потому что вы превратились в человека, каким вы никогда не собирались стать. Скажите мне свое имя, почтенный гость.
Я сказал, и она улыбнулась:
– Такое имя не для мужчины, который готов с удовольствием пустить кровь. А сегодня кровопролитие случится, так ведь?
– Случится.
– Могу я спросить, чью кровь прольют?
Я отвернулся, не будучи уверен, стоит ли признаваться ей в том, что я задумал. Но Мицуки была очень старой и вряд ли смогла бы мне помешать.
– Человека по имени Хакиру, – сказал я.
– Торговец тканями? – откликнулась она. – Тот, что носит себя на костылях?
– Точно. Выходит, вы с ним знакомы?
– Здесь его хорошо знают. Человек без чести.
– Давно он живет здесь? – спросил я, приподнимая бровь.
– Не очень давно, – ответила Мицуки. – Лет несколько, не больше. Он приехал с деньгами и купил самый большой дом, какой только смог найти. В три этажа, будто кому-то нужно столько места. Вскоре он начал покупать другие дома в городе и сдавать их в аренду за сумасшедшие деньги людям, которые с трудом могли позволить себе подобные расходы. А когда им нечем было расплатиться в срок, он принуждал их выплачивать пени. Его боятся, конечно, но и презирают тоже. Он и вам попортил жизнь?
– Да, было дело, – ответил я.
– Тогда, наверное, настал его черед. Однажды всем нам приходится распрощаться с жизнью, – сказала она, и вена на ее виске, рядом с пятном оголенной кожи, слегка вздулась. Заметив, на что я смотрю, Мицуки прикрыла рубцы ладонью, но вскоре опустила руку.
– Мой муж постарался, – пояснила она. – Жестокий человек. Из тех, кто набрасывается на женщину с кулаками, чтобы себя порадовать.
– Он еще жив?
– Говорят, много лет назад он уехал из Киото под покровом ночи, и не один, но с молодой женщиной, его любовницей, – ответила она. – Но, сказать по правде, он похоронен под этим самым домом. Однажды ночью, когда он спал, я приставила нож к его горлу. Может, когда меня не станет, его найдут здесь. Впрочем, обвинять и наказывать меня будет уже поздно.
Несколько ошарашенный, я не отрывал от нее глаз, пока она, улыбаясь, не положила руку мне на плечо, а затем поднялась, чтобы вернуться к своей стряпне. Но я удержал ее, взяв за руку.
– Скажите мне, уважаемая старейшина, – попросил я, – не была ли вам знакома женщина по имени Саниу?
Мицуки кивнула и опять села рядом со мной. Глаза ее увлажнились, но она утерла набежавшие слезы.
– Прекрасное создание, – ответила она.
– Можете рассказать о ней? Точнее, о том, что с ней произошло?
– Она приехала с ним, – тяжело вздохнула Мицуки. – С Хакиру. И с девочкой. Ее дочерью, видимо.
– Ее зовут Башира.
– Странная девочка. Взбалмошная.