Настал полдень; он возвещен с высокого минарета мечети Гассана, и со всех четырехсот мечетей Каира раздаются томные и унылые крики муэдзинов, славящих единство Аллаха и сзывающих к молитве. Сей дикий, но величественный хор плавает высоко над столицей, и гул его наполняет глубину улиц, обращая весь Каир в один молитвенный храм: все оставляют работы: одни стремятся в мечети, другие, подстилая ковры, обращаются лицом к Мекке и, сидя на коленях, творят поклоны – картина безмолвная и величественная, внушающая невольное благоговение страннику благочестивым обрядом веры, хотя чуждой и не просвещенной благодатью, однако из мрака неведения возносящей молитвенный голос к общему Творцу.
Но зрелище Каира, несколько томное и грустное во дни поста, оживляется в веселые ночи рамадана, которых жадно ожидает тощий народ, изнуренный лишениями долгого дня. Та же толпа на улицах, но все в радостном движении, и разноцветные лица и одежды ярко выходят из мрака внезапным блеском факелов, несомых перед шейхами, и снова погружаются в густой дым, облаком от них бегущий. Перед входами живописно освещенных лампами мечетей слепые рапсоды монотонно поют стихи из Корана или длинные поэмы в честь пророка и его сподвижников. На площадях, в кругу шумного народа, пляшут знаменитые альмы без покрывал, в шитых золотом платьях, забавляя страстных к сим пляскам арабов наглыми движениями, составляющими их главную цену. Все съестные базары освещены и открыты: бесчисленные кофейни светятся в темноте улиц, и внутри их видны живые телодвижения лучших рассказчиков, которые занимают важных мусульман, странно им противоположных своим бесстрастием и неподвижностью. Везде шум и жизнь, и беспрестанный перелив света и мрака, перебегающий по улицам вслед за движением бесчисленных факелов, придает новое очарование сей картине как будто силой волшебства, на миг вызываемой из глубины ночи и вновь исчезавшей. Все сие зрелище кажется роскошно олицетворенным отрывком из тысячи одной ночи, для чьих приключений часто служил поприщем Каир. Но когда все в нем достигает до высшей степени буйного веселия, тот же мощный, но более величественный хор раздается в высоте над мраком Каира, скликая к пятой и последней молитве, погребальными звуками чуждый жизни столицы и как бы возвращая ночь ее назначению.
Таким дивным зрелищем поразил меня Каир, когда на другой вечер после моего приезда я отправился по приглашению паши в вышгород с факелами и с двумя ясакчи, которые еще не перестали носить в Египте имени янычар. Во вратах крепости эль-Азаб встретил я малолетного внука Мегемета Али, Абаса-пашу, ехавшего на молитву в мечеть Гассана при свете многочисленных огней, озарявших пышную свиту и богато убранных лошадей. Они мелькнули и исчезли, и дикие башни вышгорода снова погрузились в густой мрак, который уже не прерывался до самого дворца. Множество коней и лошаков, коих владельцы сидели на совещании в государственном диване, наполняли двор, и их черные саисы вместе с стражами паши толпились у крыльца. Я взошел в верхние залы: там, перед приемной Мегемета Али, придворные его сидели на коленах на разостланных по всему полу циновках и творили последнюю молитву рамадана, молясь вместе и о благоденствии паши, который по своему сану избавлен от общей мольбы и спокойно сидел в углу обширной залы, куда ввели меня по окончании духовного обряда.
Мегемет Али
Мегемет Али родом из Каваллы, что в Румелии, с юных лет жил в доме старшины города и подавал о себе великие надежды, которые суждено было ему исполнить в совершенно чуждом для него крае, Египте. Только в 1800 году явился он в сию древнюю землю, его будущую область, вместе с войсками капитана-паши, начальствуя над 300 воинов из Каваллы, которые были посланы с сыном старшины. Но уже почти с первого шага в страну, ему обреченную, он сделался в ней знаменитым, снискав умом и храбростью благоволение капитана-паши и Мегемета Хосрева, назначенного от Порты быть пашою Египта в случае изгнания французов. Быстро начал он подыматься по ступеням воинским, и в скором времени уже от него единственно зависели все буйные албанцы, пришедшие с турецкими войсками, числом до семи тысяч.
Таким образом, по восстановлении власти оттоманской в Египте он сделался главой новой партии, сильной и мятежной, совершенно подвластной его гению, которая стала между пашами Порты и беями мамелуков, беспрестанно враждуя и соединяясь с ними, смотря по стечению обстоятельств. Хосрев, Тагир, Али и Хуршид, один за другим посылаемые управлять Египтом и изгоняемые шейхами столицы по своему ничтожеству и корыстолюбию, не могли быть страшными Мегемету Али, который всегда становился посредником между владыкой и народом, защищая обоих от мамелуков. Сделавшись душой совета шейхов, он был наконец избран правителем Египта в 1805 году на место изгнанного Хуршида.
Но еще оставалась в Египте враждебная партия, которая не забывала прежнего своего могущества и не хотела уступить древних прав пришельцу. То были мамелуки, еще сильные, хотя и сокрушенные французами: знаменитый в битвах Мурад-бей уже погиб от чумы, его искусный соправитель Ибрагим доживал горькую старость в верхнем Египте, оттоле одушевляя сподвижников, младших беев, и тщетно стараясь прекратить их междоусобия. Но два новые бея, оба из дома Мурадова, были грозны паше воинственным своим духом и громким именем. С одним из них, Осман-беем Бардисси, Мегемет Али долго находился в приязни политической, желая тем отдалить его от прочих беев, доколе устрашенный его усилением при Али-паше-Джезаирли возмутил воинов и изгнал его со всеми мамелуками из Каира, где уже с тех пор не суждено им было властвовать.
Другим, еще более грозным противником имел он знаменитого Эльфи-бея, питомца англичан, тщетно желавших восстановить для него прежнее правление в Египте. С сими двумя врагами, поддерживаемыми Портой, всегда недоверчивой к успехам Мегемета Али, долго боролся паша, действуя оружием против беев и англичан, которых навсегда отразил от Египта, и деньгами – против капитана-паши. Наконец преклонил он диван оставить беев их междоусобиям. Счастье благоприятствовало ему сверх всякого чаяния: почти в одно время умерли скоропостижно Осман-бей-Бардисси и Эльфи-бей, и уже никого не оставалось из мамелуков, кто бы мог перевесить могущество паши, сильного мнением народным и своими албанцами. С тех пор только сделался он истинным владыкой Египта, одним лишь именем завися от султана. Постепенно удаляя от себя людей сомнительных из числа шейхов столицы, в коих дела и имущества начал вмешиваться, он обогащал казну наследствами их и новыми налогами и продолжал отражать усилия остальных беев: то побеждал их шайки, то приглашал самих на службу в Каир, и наконец утвердил власть свою избиением их в вышгороде. Руками своих албанцев совершил он сие убийство, и скоро были изгнаны и казнены самые вожди сей буйной его дружины. Так хитрый паша истреблял одних другими и оружием усмиряя набеги бедуинов, захватил их шейхов в заложники для утверждения самодержавной власти своей над пустыней.
Война, которую вел он по воле султана против вехабитов для освобождения от их ига Мекки и Медины, усилила его во мнении Порты и возвысила в глазах народа как избавителя святых мест. Но юный победитель вехабитов, сын его Туссун-паша, не воспользовался заслуженной им в боях славой; рано похищенный чумой, он оставил старшему брату Ибрагиму довершить покорение Аравии. Другой поход, предпринятый Мегеметом Али во глубину Африки для покорения Нубии, Дарфура, Донголы и Сеннаара, придал новый блеск его оружию и сокрушил остаток мамелуков, крывшихся в Нубии, где кончил дни свои Ибрагим-бей; но сей подвиг, расширивший к югу его области и торговлю, стоил ему жизни меньшего сына Измаила, убитого мстительным негром. Так, приобретая царства, честолюбивый паша лишился любимых детей, и один только Ибрагим остался наследником его славы и могущества.
Но крепкое сложение обещает еще долгую жизнь шестидесятилетнему паше, если только не прервут ее царьградские парки. Умное и приятное выражение лица и седая окладистая борода дают маститому старцу величавую наружность, которая становится еще привлекательнее при его ласковых речах и вежливом обращении. Чалма и одежда носят отпечаток любви его к роскоши, и ярко горит алмазами вся принадлежащая ему утварь. Он редко окружает себя многочисленным двором своим: более склонный к обществу франков, любит беседовать с ними о своих заведениях и торговле, выведывая новости политические, и в их кругу нашел я его при моем представлении. Все стояли. Еще издали приветствовал меня паша и посадил близ себя на бархатном диване, обкладенном парчовыми подушками, который окружал всю залу, устланную египетскими тонкими циновками. Ему поднесли на коленах блестящий алмазами наргиле и нам обоим подали кофе в чашках, осыпанных бриллиантами. Придворный драгоман служил меж нами посредником. Я просил его изъяснить паше, «как сладостно для меня быть в областях его эхом нашего великого народа, исполненного уважения к светлому преобразователю сих древних стран, которого благодатная рука, как второй Нил для Египта».
Мегемет Али, благодаря меня за приветствие, сказал, «что он радуется посетителям Египта, особенно русским, в которых всегда находил людей отменно приятных и благородных, и жалеет только, что отдаление России доставляло ему слишком мало случаев знакомиться с ее уроженцами, ибо и самые ваши консулы всегда избираемы были из иностранцев».
В свою очередь благодарил я пашу за то выгодное мнение, которое он имеет о моих соотчичах, уверяя его, что довольно было и немногих русских путешественников, чтобы распространить в России молву о благосклонном приеме и покровительстве, которым пользуются в Египте иностранцы.
«Правда, я люблю чужеземцев, – отвечал он, – и верно во все течение моего владычества никто из франков не пожалуется в Европе на притеснение от Мегемета Али». Тогда пожелал он знать причину моего приезда.
«Я богомолец, – отвечал я. – Иду поклониться Святому Гробу в Иерусалим; но пристав в Александрии к берегам Египта, хотел на пути своем подивиться древним чудесам его и представиться его нынешнему владыке, о котором столько слышал». Вместе с тем я просил у него средств и позволения видеть все знаменитые древности, как египетские, так и арабские, и покровительства в пустыне.