Частично ощущение неправильности возникало из-за тех социальных ожиданий, которые сводились к «всё или ничего», «либо-либо». Кроме того, позиция церкви основывалась скорее не на объединении, а на исключении: причём не только людей, но и других религиозных традиций и представлений. Однако, когда я попытался поделиться своими робкими возражениями, мне сказали, что я просто не понимаю, что группа важнее личности, но обязательно когда-нибудь пойму. Тогда, лет в 10–12, мой дух оставил церковь, хотя тело ходило на богослужения, пока мне не исполнилось 18. Не хочу принижать добрые намерения вне всякого сомнения хороших людей, но мне до сих пор не даёт покоя их пренебрежение к моим вопросам и рассуждениям, которые возникали совершенно естественно. В процессе психотерапии мне удалось познакомиться со многими людьми, которые пострадали от такого отношения даже больше, чем я. Восстановить религиозное мироощущение, когда поиск личных ответов осквернён страхом и властью, рождёнными из тени, – задача не из лёгких.
Однако вопросы, которыми я задавался в детстве, оказались настолько важными, что после колледжа я пошёл в богословскую школу в надежде найти там ответы. За это время мне удалось познакомиться с удивительно богатой традицией духовного опыта, рассуждений и даже сомнений, которые стали частью моей жизни. Однако я также знал, что мой личный путь пролегает extra ecclesium, или вне церкви; что я не могу поступить иначе, как бы мне этого ни хотелось.
Труды некоторых выдающихся религиозных писателей, которым я до сих пор благодарен, поддержали мою уверенность в своём выборе. От Пауля Тиллиха я узнал, что человек «религиозен» не в силу набора конкретных убеждений, а по характеру вопросов, которые задаёт. Религиозность человека является продуктом не убеждений эго, а живого стремления применить себя в соответствии с высшей целью. Именно от Тиллиха я узнал, что являюсь религиозным человеком, хотя и не мог вписаться ни в одно из существующих течений или традиций. Для юноши, страдавшего от чувства вины и остракизма, подобное открытие стало целительным.
От Дитриха Бонхёффера я узнал, что человек призван к служению чему-то независимо от метафизической основы. Перед тем как его убили в концентрационном лагере Флоссенбюрг за оппозиционные гитлеровскому режиму взгляды, Бонхёффер заявил, что слово «Бог» не следует употреблять в течение столетия – настолько оно обросло коллективными ассоциациями. Я понял, что это человек, который выбрал, как сказал, определяя понятие веры, Сёрен Кьеркегор, стоять в абсолютном отношении к абсолютному. В свою очередь Кьеркегор показал мне, как легко запутаться в ловушках, которые расставляет наша культура, поддаться соблазнам этических систем и в то же время, испытывая ужас, состоять в подлинных отношениях с Абсолютным Другим.
Каждый из них, получается, отстаивал приоритет личного переживания, призыв к размаху, духовную целостность, а не магическое мышление и особые ритуальные договорённости.
Позже именно работы К.Г. Юнга открыли мне то, как быть добросовестным религиозным человеком и иметь глубокую связь со своей личной психической реальностью. Находясь под влиянием Канта, Юнг понимал: то, что не переживается, не является реальным, и наоборот – всё реальное переживается. Оно может относиться или нет к области нашей психики, но, чтобы иметь к нам личное отношение, оно должно стать частью нашей психической реальности.
В немалой степени истерика, с которой фундаменталисты отстаивают свои взгляды, основана на том, что их догмы не только выступают руководствами по лечению тревожных расстройств и инфантильных культурно-нравственных систем, но и выдают тайну, что их убеждения не являются для них по-настоящему психически реальными. Сила истеричной уверенности прямо пропорциональна ощущению неопределённости бессознательного. Вместо того чтобы принять её и сделать достойной религиозной позицией, которая уважает Божественное как нечто иное, чем артефакт сознания, фундаменталисты обязаны подавлять неопределённость. А когда они агрессивно атакуют других, пытаясь вызвать в них сомнения, их собственный страх рационализируется и снижается.
Какую бы благочестивость ни приобретала риторика, если целостность личного переживания нарушается в угоду групповому неврозу, человеку наносится огромный вред. Когда ему отказывают в разрешении отправиться в путешествие за личными открытиями, наступает крах. К сожалению, многие институты, опасаясь раскола, психоза, анархии, продолжают считать коллектив более значимым, чем индивидуальность. Но какими бы благородными ни были их намерения, такая позиция приносит огромный ущерб. Служа страху, они саботируют личное путешествие, которое является обязательным, и тем самым лишают богов возможности найти выражение через каждого из нас. Это плохая теология и плохая психология, потому что они приводят к насилию над душой и высшей степени неблагочестивости. В конечном счете они вынуждают человека избегать подлинной религиозной встречи.
Помимо прочего, призыв жить масштабно требует, чтобы робкое эго вышло из-за спины своего страха и стало настолько большим, насколько этого требует наше путешествие. Мы уже знаем, что такое слишком тесные ботинки и как они ограничивают наш мир, но Юнг затрагивал и более мощные по своему смыслу понятия:
Дух зла – это страх, запретное желание, противник, который заслоняет жизнь в её борьбе за вечное существование и препятствует каждому великому делу; он вливает в наше тело яд слабости и старости через коварный укус змеи; это дух регрессии, угрожающей нам гнётом материнской любви, растворением и исчезновением в бессознательном. Для героя страх – это вызов и задача, потому что только смелость может избавить от него. А если не рискнуть, то значение жизни так или иначе нарушится, и всё будущее будет обречено на безнадёжное устаревание, на унылую серость, полную блуждающих призраков[39].
Стоит поразмышлять над этими словами.
Зло – это то, что мешает жизни, блокирует её цель, намерение, телеологию, и источник его неизбежен сам по себе, ибо страх – вездесущий. Он является основой нашего общего состояния.
Мы слышим, как жизнь говорит каждому из нас с ранних лет: «Мир большой, а ты – нет. Смирись с этим». Наша уязвимость, наше бессилие могут в какой-то мере смягчаться благодаря поддержке семьи и родового мифа, а если обстоятельства так сложились, что нет, – мир прорвётся сквозь иллюзии и напомнит о том, насколько мы бессильны. Страх, таким образом, – это враг. Если мы не осознаём его, велика вероятность, что создаваемые нами теология, психология, политика станут ростками, которые вырастут на почве страха, будут компенсироваться и направляться им и множить зло. Мы уже не раз видели, к каким катастрофическим последствиям могут привести даже самые разумные решения, потому что они служат чему-то зловещему.
Когда Юнг говорит о регрессии, он напоминает нам о ежедневной борьбе между прогрессией и регрессией, о желании скользнуть назад и вернуться под крыло матери. Под «матерью» здесь подразумевается, скорее, источник, от которого мы произошли, всеуспокаивающий, защищающий, питающий другой, предлагающий свободу от боли, которую причиняет сознание. Эдемское древо жизни питает, а древо познания изгоняет, навсегда. Юнг не предлагает быть невосприимчивым к регрессии или полностью избегать её, но когда дух регрессии преобладает, мы живём жизнью, загнанной в узкие рамки, и любая бо́льшая цель становится недостижима.
Герой в приведённом выше отрывке олицетворяет специфическую энергию, которую создаёт Самость, чтобы мобилизовать либидо и направить его на развитие личности. Герой – это архетипически заряженная структура, которая ежедневно противостоит страху и разнообразным соблазнам, поднимающимся из глубин. Вспомните, как Одиссей и его команда совершали свой великий путь и с какими опасностями, многочисленными соблазнами сталкивались по мере продвижения. Они так и норовили отвлечь их или испугать, чтобы путешественники канули в гибельных, пьянящих тёмных морских водах.
Мы склонны использовать своих партнёров в качестве источника успокоения. Любовь не любовь, если мы не можем утонуть в объятиях возлюбленного, когда того пожелаем, и это главная фантазия массовой культуры. Помимо этого, мы возлагаем на школы и институты роли суррогатных матерей, которые должны заботиться о нас, укрывать в безопасности, помогать подольше оставаться детьми и даже не думать о взрослой жизни. Кто хочет оказаться на морозной пустоши, в пенных волнах, на краю бездны? А кто хотел бы задержаться в невинном сне детства, в сладком рабстве пустоты?
Если нам не хватает смелости, если отказываемся от риска, то нарушаем смысл нашей жизни. По правде говоря, именно этим мы и занимаемся бо́льшую часть нашей жизни – избегаем трансцендентной цели. И всё же что-то глубоко внутри побуждает нас двигаться вперёд, постоянно обновляя возможность воплощения смысла через дар индивидуального самовыражения.
Вслед за процитированным выше отрывком Юнг пишет:
Естественный ход жизни требует, чтобы молодой человек пожертвовал своим детством и своей детской зависимостью от кровных родителей, иначе он останется зажатым телом и душой в сети бессознательного инцеста. Эта регрессивная тенденция с самых древних времён сталкивается с сопротивлением великих психотерапевтических систем, которые известны нам как религии. Они стремятся создать автономное сознание, отучая человечество от сна детства[40].
Под «психотерапевтическими системами» Юнг подразумевает родоплеменные мифы, те заряженные образы, которые мобилизуют либидо на службу взросления и выживания сообщества. Такие архетипические символы действуют как трансформаторы, которые преобразуют психическую энергию в паттерн, направление, придают ей форму. Мы часто называем эти формирующие паттерны инстинктами, и это недалеко от истины. Потребность в поиске смысла, в трансцендентной связи настолько же глубоко инстинктивна, как чувство голода или сексуальность. Уберите эти образы, постепенно разряжающие энергию, и ребёнок останется дома, з