остями или призванием мы делаем мир богаче. Как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, из глубин Бытия исходит «всё причудливое, оригинальное, пёстрое, странное»[51].
Это скромное достижение уникальной индивидуальности со всеми её престранными изменениями достойно величайшей похвалы и является тем, что мы более всего должны миру.
8. Так, хм… со смертью-то что делать?
Мы движемся от одной тьмы до другой. В сущности, единственные, кто мог бы нас просветить о них, – младенец и труп, но и тот и другой не в состоянии это сделать.
Думаю, вы никогда бы сами об этом не спросили. О смерти, конечно же.
Хм… Давайте по порядку…
Те из нас, кто следит за новостями, обращает внимание на статистику и не первый год живет на белом свете, неизменно удивляются, насколько же велик существующий уровень смертности. А всего-то нужно оглянуться по сторонам и приглядеться к людям. Любой из них может носить в груди опухоль или сдать анализ на простатический специфический антиген и обнаружить, что их содержание в крови повышено – и… хм. Тут можно вспомнить слова Э.Э. Каммингса о Буффало Билле, который олицетворял жизненную силу, стремление к приключениям, магию, бессмертие и, как американец, несомненно, должен был обладать безусловной свободой от любых ограничений, даже тех, что накладываются смертью:
Буффало Билл
стал мертвецом
а раньше был молодцом
на атласном серебристом жеребце
верхом
и бил на раздватричетырепять всегдаточновцель
Боже
Красавчиком был
Буффало Билл
И вот что хочу я спросить
Понравился ли вам этот голубоглазый юнец
Господин Смерть?[52]
Однако даже тот, кто, казалось, вышел за рамки обыденности, показал, что является ещё одним гражданином страны смерти, в которой все равны. Настоящий Буффало Билл умер от почечной недостаточности; никаких софитов, никакой магии – просто «ржавые трубы». Как отмечал Мартин Хайдеггер, мы все являемся существами, «приближающимися к смерти»[53], то есть теми, кто обладает ограниченным временем, которое тратится на то, чтобы достичь исчезновения. Мы движемся к распаду с самого рождения и с каждым мгновением становимся всё ближе к цели.
Мы знаем, что в любой момент можем оказаться на краю пропасти и шагнуть вниз. Лев Толстой в своей повести «Смерть Ивана Ильича» даёт нам один из примеров того, как обычный человек может находить в смерти неожиданное и исключительное. По сути, Иван Ильич проходит пять типичных стадий, описанных Элизабет Кюблер-Росс в книге «О смерти и умирании»: отрицание, гнев, торг, депрессию и, наконец, принятие. Необычность повествования Толстого заключается в том, насколько обыденно он преподносит переживание героя, который постепенно примиряется с неизбежностью смерти. Однако интересно и другое: что побудило автора написать такую историю? Разве не сама русская культура подтолкнула его воображение, потому что отрицала смерть, – подобно тому, как это происходит и в американской культуре? Сказал бы даже, что мы намного превзошли Россию XIX века в желании отвергнуть неприятный, болезненный для нашего ума факт того, что все мы умрём. Поэтому мы тратим миллиарды на операции, «волшебные» таблетки, пересадку волос и криогенетику – всё, чтобы сдержать «врага», – и только сильнее погружаемся в невроз. Стремление достичь идеального здоровья почти вытеснило в западном мире материализм и уже готово называться новой религией.
Недавно я услышал дискуссию на тему Чёрной Мадонны, растущее увлечение которой, несомненно, отражает попытку компенсировать однобокий образ бледной, неземной Богини-Девы, фигурирующий в западном христианстве. Однако, несмотря на отождествление Чёрной Мадонны с телом, землёй, хтоническим началом, её воспроизводящие способности наделяются такой же сентиментальностью, как если бы она была самой Девой в облачении небесно-голубого цвета. На самом деле тёмной стороной богини-Матери являются не только тело и земля; это болезнь, депрессия, отчаяние, истощение, распад, деградация и… смерть. Как напоминает нам один поэт,
Я знаю розовый, и он прекрасен,
Но если он не цвет растущей опухоли;
Я знаю зелёный; в листве, траве,
весне приносит он исцеленье,
Но если он не созревает гнойниками на руках[54].
Поклонение богине, если отринуть сентиментальность, требует признания цикла жертвоприношений, который, наряду с развивающим образом духовного поиска, является одной из двух великих организующих мифологем человечества[55]. Воплощением взаимосвязи жизни и смерти в индуизме является богиня Кали, которая носит на шее ожерелье из черепов. «Та сила, что цветы воспламеняет через зелень, / сожжёт и зелень моих юных лет», – заметил однажды поэт Дилан Томас[56]. Мы все убиваем, чтобы выжить, и Смерть, или Чёрная Мадонна, постоянно пожирает нас. Мы, плотоядные и травоядные, едим и сами будем съедены. Перемалывая тела богов и богинь, мы превращаем их в хлеб насущный (Цереру, богиню урожая и плодородия, – в зерно); давим виноград, делая из него вино (воссоздавая тем самым расчленённого Диониса, который может как освободить наш слабеющий дух, так и сковать). Те из нас, кто помнит подобные древние драмы, повествующие о взаимности смерти и жизни, знают, что они участвуют в более масштабном и великом представлении, которое несёт в себе глубокие смыслы. Люди, которые отрицают это, пребывают в страхе перед смертью, а значит, и в страхе перед жизнью. Юнг усиливает этот парадокс:
Люди, которые больше всего боялись жизни в молодости… впоследствии так же сильно страдают от страха смерти. В юности, можно сказать, они испытывают инфантильное сопротивление естественным требованиям жизни; то же самое происходит, когда они вступают в старость, поскольку страх продолжает сопровождать их, мешая принять то, что является частью жизни – её естественное завершение. Мы настолько убеждены, что смерть – это просто конец процесса, что обычно даже не пытаемся представить её себе как цель и свершение, хотя в юности без колебаний представляли себе цели и задачи, которые сопровождали наш жизненный подъём[57].
Одной из таких целей, по-видимому, является реализация телеологии Великой Матери, как бы ни противилось эго.
Чёрная Мадонна воплощает откровенное признание тёмной стороны природы, которая сама по себе является откровенным признанием тёмной стороны Бога, без лишней таинственности уравнивающего в правах жизнь и смерть.
Только робкое эго пытается расщепить это единство, боги же бездействуют. Противостоять естественному циклу рождения и умирания всё равно что сделать невротический шаг к саморазрушению – самый неправильный вариант из всех доступных, который мы так часто выбираем. Для такого хрупкого конструкта, как эго, в котором умещаются сразу черты задиры и труса, храбреца и глупца, служащих различным комплексам, вполне естественно отрицать всё, что его подавляет. Разве могло бы эго без определённой способности к отрицанию вставать каждое утро с постели и понимать, что оно обречено?
И всё же отрицание, этот отрыв от естественной реальности, препятствует нашему движению к сознанию, настоятельному стремлению к смыслу и важному обязательству делать ценностный выбор. Как заметил английский эссеист Сэмюэл Джонсон, ничто так не пробуждает разум, как петля на шее. Разве подобный толчок не заставляет нас становиться более человечными и деятельными, чтобы мы как можно меньше походили на спящие в тепле и достатке своих коконов личинки?
Таким образом, отрицание при всей его практичности наносит огромный вред нашей жизни. Конечно, осознание смертности вынуждает нас ускоряться; оно становится наиболее частым катализатором, приводящим к совершению выбора. Всё это делает нас похожими на жалких и крохотных светлячков, чьё недолгое свечение служит источником жизни для следующего поколения.
Сигналом к спариванию у светлячков служит световой узор, который рисуют в воздухе самцы. Они мигают в определённой последовательности и надеются увидеть ответную вспышку от самки. Каждый из 200 видов светлячков имеет особенный сигнал… Светлячки живут два года в виде личинок: они находятся в почве и питаются червями; и всего две недели – как взрослые особи. Четырнадцать ночей для полёта, свечения и спаривания, а затем всё заканчивается. «Для них этот период времени является очень коротким и насыщенным»[58].
Наше время жизни тоже можно назвать коротким и насыщенным.
Как же мы относимся к смерти? Разве мы не должны бежать от неё так долго и так быстро, как только можем? Давайте пойдём за покупками! Или поедим! Или, допустим, будем думать о смерти в стиле Вуди Аллена, который предпочитает выходить в соседнюю комнату, когда она случается.
Если мы окажемся в нашем собственном Гефсиманском саду, разве не захотим, чтобы наша индивидуация обошлась без Голгофы? Неужели они обязательно должны идти друг за другом? Утверждается, что, умирая, Генри Джеймс сказал: «Ну наконец-то, удивительная…» Эти слова определённо в его духе, и даже если они являются вымыслом потомков, Генри Джеймс не мог бы желать себе лучших последних слов.
Возможно, наиболее поучительным является пример Сократа. В трёх диалогах, которые носят названия «Апология Сократа», «Критон» и «Федон», Платон рассказывает, что афинский мудрец был осуждён горожанами за якобы имевшие место беззакония и развращение молодёжи. В свою защиту Сократ заявил о своём великом почтении к богам, о том, что всю жизнь посвятил изучению их воли, а также стремится воспитывать в молодых людях смиренное любопытство. Увы, его сомнения в устоявшихся ценностях стояли как кость в горле не у одного политического деятеля, поэтому в конце концов Сократа приговорили к смерти большинством голосов: 280 против 220. Его ученики утверждали, что решение было предвзятым и Сократ должен был всеми силами избежать его, но тот ответил, что обязался соблюдать законы своего города-государства и поэтому примет решение его властей. Точно так же он возразил против свершения мести за него и предложения сбежать, посчитав эти варианты неблагородными.