Парадоксально, но Сократ утверждал, что философ всегда стремится к смерти, ибо она является величайшей тайной. Он интуитивно представлял себе время и пространство, не имея возможности воспринимать их непосредственно, и верил, что психика (душа) переживёт своё материальное существование. Таким образом, он воспринимал смерть как освобождение от ограничений чувств – не поражение, а именно освобождение. Сократ верил, что если существует загробная жизнь, то он с новой силой займётся поиском ответов на мучившие его вопросы и насладится встречей с Гомером, Гесиодом и другими великими душами, которые ушли раньше него. Если же смерть подарит вечный сон, то отдых никогда не помешает. Что касается несправедливости, то Сократ отметил: никто не может сделать человека, который живёт праведно, грешником, а значит, Афинам придётся ответить за притеснение одного из своих самых законопослушных граждан – того, кто со всей заботой и вниманием исследовал фундаментальные предпосылки, на которых была основана цивилизация того времени.
Итак, мы видим в Сократе портрет человека, который прежде всего сохранял достоинство на протяжении всего своего путешествия. Став жертвой несправедливости, как это рано или поздно происходит с каждым из нас, он остался верен своим ценностям и создал такую жизнь, которая имела смысл для него самого, даже если этим смущала и пугала других. Он жил со страстью, с достоинством, мужеством, честностью. И в конце концов встретил смерть так же, как провёл жизнь, потому что они в его понимании составляли единое целое.
Сократ решил, что́ именно является значимым для него, и жил в соответствии с этим решением. Никакой институт, никакая семья не могут определять, что имеет смысл и ценность для другого человека. С этим убеждением Сократ прожил жизнь и умер, ни разу не поступившись выбранными принципами, став, образно выражаясь, суммой совершённых им выборов. И они до сих пор служат каркасом для создания парадигмы личности. Слишком тесные ботинки, о которых говорил Юнг, кажутся особенно привлекательными, когда на горизонте маячит смерть, но Сократ учит нас как своей жизнью, так и своей смертью сознательно пускаться в масштабное путешествие и идти по его дорогам.
Что бы мы ни думали о Сократе, нам следует вспомнить один очевидный факт: какой бы ни была смерть, всё, что мы думаем или чувствуем о ней сейчас, – просто наши фантазии. Либо, как считал Сократ, эго трансформируется в вечность, лежащую за пределами возможностей нашего восприятия, либо растворяется, а вместе с ним сходит на нет и наш экзистенциальный страх с тревогами, заставлявшими нас терзаться. Если загробная жизнь существует, то будет отличаться от той, что мы проживаем в настоящее время, и значит, мы должны прожить её в соответствии с условиями, отличными от всего, что можем себе представить. Если же смерть является уничтожением, то мы окажемся в положении светлячков, которые имели всего несколько ночей, после чего их свечение навсегда погасло.
Хотя в литературе, посвящённой танатологии[59], Юнг не занимает большого места, его можно считать одним из самых глубоких исследователей темы смерти. Он полагал, что жизнь всегда должна быть устремлена вперёд, ориентироваться на перспективу – так она лучше всего соответствует принципу развития. Мы все знаем людей, которые печалятся по прошлому, оплакивая старые добрые времена, которые никогда не повторятся; хотя на самом деле в эти старые добрые времена они так же страдали из-за трудностей и так же печалились из-за ушедшего. Нам свойственно цепляться за музыку прошлого, его нравы и взгляды, но хотя эта ностальгия понятна, предаваться ей – прямой путь к регрессу. Стоит вспомнить, что слово «ностальгия» происходит от греческого nostos, что означает «боль по дому», и это щемящее, трогательное чувство открывает другое дно, на котором хранится потенциальная опасность.
Конечно, мы хотим сохранить ценность, принесённую в нашу жизнь друзьями, значимыми местами и переживаниями. Держать их всегда при себе – значит чтить эту ценность. Но ностальгия – это ещё и повод избегать личностного роста, отказываться от следующего этапа нашего пути, особенно тех его стадий, которые, возможно, заставят нас страдать. Принятие на себя обязательства любить другого можно приравнять к обязательству его потерять, поскольку когда-нибудь один неизбежно покинет другого. Точно так же нам придётся покинуть безопасную гавань и отправиться в неизвестность, потому что без этого не бывает личностного роста, к которому мы должны стремиться. Именно там, где на карте нашей души остаются белые пятна, она и будет расширяться.
Если учесть, что мы не можем избежать выбора между тревогой, которой мы расплачиваемся за личностный рост, и депрессией, распахивающей объятия, если мы выбираем регресс, то объективно первый путь принесёт нам больше пользы. Некоторые из творческих личностей, которыми мы восхищаемся, – Йейтс, Генри Мур, Пикассо (и этот список можно продолжать до бесконечности) – и в преклонном возрасте продолжали бороться с собственными ограничениями.
Но никто так красноречиво и точно, как Юнг, не говорил о психологии второй половины жизни. Наше общество готовит нас к первой половине, призывая отождествить себя с различными ролями: партнёра, наёмного работника, родителя, – но почти не даёт указаний, как себя вести во второй половине.
У нас нет школ для сорокалетних… В прошлом их роль исполняли религии, но многие ли продолжают черпать в них мудрость сегодня?.. Человек просто не смог бы жить до семидесяти или восьмидесяти лет, если бы это долголетие не имело значения для всего вида… Тот, кто переносит на вторую половину дня закон, которому следовал утром… должен заплатить за это ущербом, который получит его душа[60].
Вот вам и ностальгия.
Неудивительно, что многие из нас чувствуют себя обманутыми во второй половине жизни, когда ослабевает сила ролей, которые нам навязало общество и в которые мы направляли всю полноту своей психической энергии. Когда человек ностальгирует, он тоскует о времени, когда правила казались более чёткими, цели – достижимыми, а награды – достойными. И всё же, как говорит Юнг, цепляться за психологию и установки первой половины жизни – значит наносить душе вред. Разве это не должно сильнее мотивировать заняться наконец личностным ростом?
Во второй половине жизни, конечно, можно ставить перед собой цели, но с умом. В них должны быть отражены глубина, а не изобильность; мудрость, а не знания; смирение, а не высокомерие; поиск, а не безопасность; рост, а не комфорт; смысл, а не душевный покой. Юнг писал:
С точки зрения психотерапии… было бы желательно думать о смерти как о переходе, как о части жизненного процесса, масштабы и продолжительность которого нам неизвестны[61].
Некоторые из самых важных размышлений Юнга о смерти можно найти в его эссе 1934 года «Душа и смерть», которое подходит для того, чтобы подвести некий итог по этой теме. Юнг не снижает откровенности: «Люди, которые больше всего боялись жизни в молодости, впоследствии так же сильно страдают от страха смерти»[62]. Чтобы понять его мысль, мы должны взглянуть на нашу историческую традицию, определяющую отношение к неоднозначности самой жизни.
Если мы интерпретируем нежелание молодых людей следовать требованиям жизни как невроз, доминирующий комплекс, то неприязнь старшего поколения к идее смерти нужно рассматривать как отчуждённость от своего пути. Фантазии о достижении целей, здоровье и империалистической экспансии, которые сопутствуют юности будто бы по праву, приводят к тому, что мы ведём себя непоследовательно и в страхе отшатываемся от смерти, которая так же является важным ориентиром. Попытки отсрочить, предотвратить свою кончину понятны, но мы не в состоянии иметь сразу всё, хотя наша одержимая молодостью культура побуждает нас так думать. Получить любой ценой в своё пользование и то и другое – это невроз. Соответственно, современную культуру в её отрицании очевидного можно считать глубоко невротичной.
Одну из нитей этого невроза можно найти в наших метафорах, в которых смерть предстаёт врагом, а не естественным спутником, который сопровождает нас на завершающей стадии жизненного пути. Принимая героическую позу перед парнем в чёрном балахоне и с косой, мы попадаем в ловушку фантазии, которая может закончиться только поражением. Конечно же, стоит поблагодарить учёных за открытие пенициллина, томографию, шунтирование сердца, пересадку почек и тому подобное, но конец всё равно наступит, сейчас или позже. Как пишет Т.С. Элиот (ссылаясь на Эндрю Марвелла): «Но за спиной в порыве ледяном я слышу / стук костей и смех довольный, / что из ухмылки, растянутой до ушей, исходит»[63].
Всё, что противоречит природе, наносит серьёзный ущерб душе. И снова Юнг:
Естественная жизнь – это питательная почва для души. Тот, кто не идёт в ногу с жизнью, отрывается от земли и остаётся в подвешенном состоянии. Вот почему так много людей в старости будто коченеют: они оглядываются назад и цепляются за прошлое с тайным страхом смерти в сердце… но не имеют возможности снова испытать живое отношение к настоящему. Перевалив за середину жизни и далее, только тот остаётся живым, кто готов умирать вместе с жизнью[64].
Если наша личная психология основана на страхе, как это часто бывает, и отрицает конечность личной реальности, насколько здоровой она может считаться? Разве дерево, которое отравлено, может дать полноценный, здоровый плод? Строительство собственной империи, ожидания благодарности от партнёров и детей, любовь к фантазиям о бессмертии – всё это уводит нас всё дальше от самих себя и того смысла, который мы могли бы отыскать в нашем масштабном путешествии.