Вопрос о том, что ждёт нас «в конце», придётся оставить на потом; на него может быть дан ответ, а может, и нет – в зависимости от того, как эго справляется с идеей смерти и в какую форму способно её определить. Хотя есть люди, которые в силу веры или личного опыта убеждены, что загробная жизнь существует, большинству из нас придётся подождать, чтобы лично узнать, почему Генри Джеймс воспринял приход смерти с облегчением.
Сам Юнг, погружаясь в эту тему, придерживается осторожности. Он не просит нас принять нечто столь важное только по его рекомендации: «Не стану, конечно, утверждать, что человек должен верить в то, что смерть – это второе рождение, ведущее к последующей жизни»[65]. Однако он отмечает, что все существующие мировые религии и сама человеческая история прямо намекают на бессмертие. Следуя за Фрейдом, можно поддаться искушению и, подобно современной рациональной традиции, отрицать возможность жизни после смерти, но Фрейд говорил о том, что никогда не испытывал религиозного переживания – того, чему дал название «океаническое чувство». А Юнг отвечает:
Однажды кто-то изобрёл Бога и различные религиозные догматы, чтобы водить человечество за нос с помощью «исполняющей желания» фантазии. Но этому мнению противоречит тот психологический факт, что наш разум не самый лучший помощник в придумывании религиозных символов. Они приходят вовсе не из разума, а из какого-то другого пространства, возможно, из сердца; и конечно, оно находится на таком глубоком психическом уровне, которое очень мало похоже на сознание… Именно поэтому религиозные символы имеют ярко выраженный характер откровения… Они не придуманы, а, напротив… развились, подобно растениям, как естественные проявления человеческой психики[66].
Юнг не делает здесь метафизических утверждений; он признаёт: то, что психически для нас неоспоримо, является автономной функцией создания символов, которая приближает нас к таинству. Идея загробной жизни психически убедительна, потому что она распространена везде, где есть человек. Дело не в том, что последнее слово остаётся за какими-то общими договорённостями, иначе мы голосом большинства могли бы решить, например, что Луна – это сыр, Элвис всё ещё жив, а инопланетяне скрываются среди нас. Дело в другом: то, что активирует психику человека, становится реальным для него и создаёт определённый смысл. Помните женщину, которая сказала, что побывала на Луне? Так и есть.
Юнг добавляет:
Опыт постоянно доказывает, что религии ни в коем случае не являются результатом конструирования, которое предпринимает сознание. Они возникают из естественной жизни бессознательной психики и каким-то образом дают ей адекватное выражение. Вот что объясняет их повсеместную распространённость и огромное влияние на развитие человечества. Подобное воздействие было бы необъяснимым, если бы религиозные символы не представляли собой не что иное, как истины психической природы человека[67].
Символы берут начало глубоко внутри нас. Они говорят нам о направляющих энергиях космоса, частичкой которых является наша психика. Те, кому нужна определённость, пусть найдут группу единомышленников, проголосуют и примут решение, которое будет действительным раз и навсегда. Разумеется, их голосование не будет иметь никакого отношения к реальности, а желание яростно отстаивать свои догмы лишь выявит тревогу, которая лежит в основе неосознанного страха перед неизвестным. Остальным же лучше прислушаться к тайне и позволить себе развиваться, пытаясь ответить на один из важнейших вопросов.
Каждое утро и каждый вечер я разговариваю с моим любимым псом Шадрахом, который умер у меня на руках несколько лет назад. Я разговариваю и со своими родителями, которых тоже уже давно нет в живых. Не знаю, существуют ли они в каком-то другом пространстве, но я знаю, что для меня они не умерли. Я признаю и чту их постоянное присутствие в моей жизни. Можно подумать, что во мне говорит сентиментальность, но на самом деле то, что я чувствую, является свидетельством того, что смерть, хоть и прекращает один определённый вид отношений, не затрагивает другие.
Юнга критиковали за то, что он «психологизирует» религию, пытаясь придать религиозным убеждениям исключительно психологический характер. Это несправедливо, потому что для Юнга психика всегда была единственной реальностью, которую мы способны познать, и он уважал все её проявления. Юнг писал:
Причина всех нервных расстройств лежит прежде всего в отчуждении от своих инстинктов, в отмежевании сознания от некоторых базовых основ психики. Поэтому рационалистические суждения неожиданно оказываются близки к невротическим симптомам[68].
Более того, Юнг считал, что наша природа с момента появления на свет сразу же толкает нас к смерти:
Безразлично, что думает по этому поводу индивидуальное сознание. Но субъективно есть огромная разница в том, идёт ли сознание рука об руку с психикой или придерживается мнений, о которых сердце ничего не знает[69].
Согласно клиническому опыту Юнга (и моему тоже), люди, которые обречены на смерть, не думают о приближающемся конце. Они мечтают о путешествиях, изменениях, выздоровлении. Все мы думаем о смерти, но редко – о телесной, той, которая заставляет наш организм перестать функционировать. Скорее, это способ, с помощью которого психика даёт нам понять, что какая-то позиция или этап жизни должен быть вытеснен другим. Юнг говорит:
Я был поражён, увидев, как мало внимания бессознательная психика уделяет смерти. Из-за этого может показаться, что смерть – это нечто относительно неважное, или, возможно, нашу психику не волнует то, что происходит с человеком. Но на самом деле, думается мне, бессознательное гораздо больше беспокоится о том, как человек умирает, то есть соответствует ли установка сознания смерти или нет[70].
Мы должны уподобиться психике, которая игнорирует границы времени и пространства, и переосмыслить нервозные переживания нашего эго по поводу «конца». То, насколько мы осознаём свою смертность, влияет на наше отношение к смыслу путешествия, в котором мы находимся. Это осознание не является болезненным; оно ускоряет работу сознания, помогает нам отличать обыденное от бессмертного, призывает совершать выбор, а не сомневаться, и перед лицом смерти помещает нас в контекст захватывающего таинства.
Мы все ежедневно находим способы отрицать, отложить до лучших времён, обойти в своих мыслях тему смерти. Для сознания, которое мы с таким трудом завоевали, вполне естественно отрицать своё собственное исчезновение. Кэтрин Пиксток так написала о французском философе Жаке Деррида:
В эссе «Апории», представляющем собой деконструкцию хайдеггеровского анализа смерти в «Бытии и времени», Деррида вслед за Бланшо утверждает, что к смерти нельзя подходить феноменологически, поскольку она не «появляется», а значит, нельзя иметь «более» или «менее» подлинные отношения с тем, что не появляется, то есть с совершенно неизвестным и непостижимым[71].
Далее звучит следующее: «По сути, он отождествляет факт того, что смерть неизвестна, факту, что смерть – это ничто»[72].
Ничто – это ничто, то есть пустота, но пустота в свою очередь не есть ничто. Очевидно, что смерть – это другой, совершенно неизвестный и с позиции эго – непостижимый; это путешествие, из которого не вернулся ни один путник.
Но является ли смерть другим? Подумайте об этом. Разве она не сопровождает нас ежедневно, неотступно следуя за нами, как невидимый спутник? Мы много раз умирали, и не только когда ложились спать и проваливались в бездну или переживали «маленькую смерть» в объятиях любимого партнёра. Наши нервные клетки, участвующие в процессах познания, тоже отмирают, как и память, а вместе с ней и мы – те, кем были раньше. И всё же жизнь, несмотря на это бесконечное умирание, каким-то необъяснимым образом продолжается. Каждый из нас находится здесь, в этом моменте, но каждый может в любой момент попасть под колесо Фортуны. В самом деле, природа жизни заключается в том, чтобы двигаться дальше, и нуждается в постоянной смерти, позволяющей обновиться.
Существует множество способов умереть. Смерть – лишь один из них. Юнг приходит к выводу, что «отклонение от истин крови порождает невротическое беспокойство… Беспокойство порождает бессмысленность, а отсутствие смысла в жизни – это душевная болезнь»[73]. То, как человек живёт, неразрывно связано с тем, как он переживает присутствие небытия посреди бытия, – вот что придаёт его путешествию глубину, а ему самому – чувство собственного достоинства.
Греческий миф о Титоне рассказывает о божественном даре бессмертия, который не принёс счастья его обладателю. Наоборот, вечная жизнь сделала его выбор пустым, а существование наполнила беспокойством, потому что оно повторялось изо дня в день и было лишено глубокого смысла. Титон попросил богов принять дар обратно, чтобы вернуть себе осмысленность бытия. Мы тоже получили такое благословение от богов, но сможем ли смириться с его содержимым? Попытаемся ли, в конце концов, пережить религиозный опыт? И сумеем ли совладать с таким глубоким, тёмным даром? Как написал Рильке в одном из своих сонетов к Орфею: