.
Итак, по нраву ли пришёлся тебе, господин Смерть, голубоглазый парнишка?
Ах… Хм…
9. Что поддерживает меня?
Верить не значит
иметь веру,
думается мне.
Однако вот ты где,
один из верующих,
что в ожидании надевает
галстук и свой
единственный хороший костюм.
Если я спрошу, что или кто вас поддерживает, кто-то ответит: «Бог»; кто-то: «Ничего». А студент колледжа обязательно скажет: «Мои родители».
Если я попытаюсь на вас надавить, чтобы вы дали более полный ответ, то первые два человека вряд ли смогут сказать что-то более определённое. Скорее всего, их размышления оформятся в расплывчатые или шаблонные фразы. Идея Бога для большинства является не переживанием, а универсальной концепцией, удобным и привычным способом уйти от вопроса. Понятие «ничто» столь же расплывчато и позволяет избежать очевидного факта: что-то действительно привело нас в это путешествие, а теперь автономно направляет процесс развития как на клеточном, так и на духовном уровне, создаёт сознание как эпифеномен и обязывает нас задавать вопросы вроде «Что поддерживает меня?» Жемчужина образуется благодаря тому, что некий раздражитель в слизистой оболочке моллюска вызывает защитную реакцию и вынуждает его мантию вырабатывать слой за слоем перламутр. Точно так же этот вопрос является раздражителем для нашей психической ткани и вынуждает нас создавать произведения искусства, нашу духовность и даже наши зверства.
Недавно мне посчастливилось принять участие в конференции в Ассизи (Италия), посвящённой теме слияния материи и духа. В её рамках глубинная психология встретилась с так называемыми новыми науками, включая квантовую физику, теорию хаоса и системный анализ. Одна из дискуссий развернулась вокруг технологии голографии, при которой лазерный луч фракционируется на более тонкие лучи и поражает объект на нескольких уровнях одновременно, создавая иллюзию глубины и третьего измерения, несмотря на то что он представлен на двухмерной поверхности[75].
Мне пришло в голову, что голография заново поднимает древние споры о природе реальности, интерактивности пространства между субъектом и объектом – зрителем и наблюдателем. Платон утверждал, что конкретный объект доступен сознанию только потому, что он является частью большой Идеи, её архетипической основы, а Аристотель утверждал обратное: что конкретный объект сам по себе является реальностью, благодаря которой наш совокупный опыт оперирует возможными категориями.
Голография, похоже, возвращает глубину в наш опыт восприятия, но так ли это на самом деле? Поскольку мы находились в Ассизи, где на вершине холма располагается базилика, которую украшают великие работы Джотто, мне показалось уместным пересмотреть наше отношение к объекту. Искусствоведы считают творчество Джотто поворотной точкой, благодаря которой наметился сдвиг в чувственной восприимчивости западной культуры от искусства как иконографии к искусству как воплощению. Художественное мастерство в Средние века служило в основном неграмотной публике, изображая библейские истории в виде икон – объектов, которые должны были призывать наблюдателя к размышлениям и вере. Особенно к вере в то, что мир, находящийся за пределами восприятия человека, гораздо значимее и важнее быстротечной человеческой жизни.
На фресках, созданных Джотто, можно увидеть развитие перспективы, trompe l’oeil, или оптическую иллюзию, которая помогает создать на двухмерной поверхности ощущение глубины. Например, тени на лицах – с их помощью подчёркивается объём. Перед взором наблюдателя постепенно воплощается объективный мир, а вместе с этим происходит и приобщение к Weltanschauung, то есть мировоззрению, возникает уважительное стремление к объективности, которое, помимо прочего, способствует развитию естественных и социальных наук. Это история, полная драматизма и открытий, и она написана кистью великого Джотто, чьи фрески на стенах базилики, расположенной высоко над Ассизи, готовы рассказать её каждому, кто будет готов услышать.
Столетиями после Джотто художники воплощали мир, пытаясь таким образом изобразить объект, чтобы зрители могли оставаться в иллюзии, будто видят нечто объективное. Круг людских интересов, который был полон догматических представлений, стал расширяться, потому что появилось желание узнавать о мире больше. На полотнах Караваджо Дева Мария уже выглядит иначе: она предстаёт во всей красе плоти, которая передалась её образу от проститутки, которая позировала художнику; и эти произведения искусства выходят за пределы догм, которые сами же иллюстрируют. Можно сказать, что нас интересует она сама, а не её аллегорическая роль Пресвятой Девы.
В последующие столетия предметом искусства становится «реальный» мир – это и политические события, такие как коронация Наполеона кисти Жака Луи Давида, и флорентийская битва, запечатлённая Уччелло, и воспетые Коро и представителями барбизонской школы лесные пейзажи, сцены крестьянской жизни, написанные Брейгелем, портреты отдельных уважаемых людей, увиденные глазами Бронзино, Дюрера или Гольбейна.
Художник всегда лучше знал, что ему делать. Любое искусство – это оптическая иллюзия, расположение цвета и формы на поверхности, двухмерный монтаж, который активизирует нашу психику и создаёт интерактивное пространство между наблюдателем и тем, что он наблюдает. Искусство приглашает нас вступить в преднамеренный folie a deux – безумие на двоих или процесс глубокой эстетической вовлечённости. Однако с изобретением дагерротипа в 1830-х годах игра закончилась, потому что художник освободился от рабства перед объектом. Теперь он мог оставить груды мертвецов у реки Энти́тем-Крик[76] команде фотографа Мэтью Брэйди, а портреты знаменитостей – фотолабораториям, появившимся в каждом городе.
Те, кого мы сегодня называем импрессионистами, были первыми, кто по полной воспользовался этой свободой и отказался от власти объекта[77]. Они понимали, что мы видим не объекты, а скорее отражённые и преломлённые лучи света, которые, попадая обратно на сетчатку глаза, возбуждают разнообразные молекулярные структуры. Именно импрессионисты задолго до появления лазеров догадались об усилении и преломлении света, который исходит от объектов, поэтому предметом их изучения стал именно он – свет. Убедиться в этом можно, взглянув на работы английского художника Дж. М.У. Тёрнера, который предвосхитил попытки художественных мастеров отказаться от сосредоточенности на объекте. Его гениальность заключалась в старом добром приёме – заставить наблюдателя ощутить, будто реальность является массой стабильного света, даже если на самом деле он представляет собой не массу, а энергию.
За импрессионистами почуяли вкус свободы от тяжести буквального отображения объекта пуантилисты, которые разложили свет на составные части, отдав предпочтение не теории волн, а теории частиц. Сезанн продолжил разборку объекта: его художественный метод, заключавшийся в пронизании изображаемого плоскостями, привёл к образованию нового течения в искусстве – кубизма. Кубисты предположили: то, что мы видим, будь то склон холма или человеческое лицо, представляет собой поверхности, пересекающиеся под разными углами. А экспрессионисты и вортицисты напомнили, что мы видим не статичный материал, а энергии.
Дадаисты торжествовали окончательное освобождение от объекта и аллюзий на него, приняв за средства выражения своих идей абсурд, бесцельность в выборе изображаемого и передачу искусственно созданных сочетаний ощущений. Сюрреалисты – Магритт, Танги и Дали – быстро подхватили идею (к слову, ту, которой придерживались Фрейд и Юнг) о том, что реальность является воплощением психики, а не разума. Они считали, что причудливые образы сновидений, хаотично собирающиеся в различные комбинации, в конечном счете более реальны, чем восприятие внешнего мира. Сны отвечают логике психики, а не сознания. В нашу эпоху искусство полностью освободилось от гнёта объекта – благодаря абстракционизму и абстрактному экспрессионизму. Лидер последнего Джексон Поллок проходил юнгианский анализ. Его демоны были не менее реальны, чем демоны Мазаччо в церкви Санта-Мария-дель-Кармине во Флоренции, но его полотна не ставят целью вернуть нас к иллюзорному объекту.
Голография, которая привносит в процесс изображения объекта новую, изощрённую технологию, тоже обманывает нас иллюзией глубины. Хотя она обещает дар третьего измерения, на самом деле в её двухмерном пространстве голографический мир, полный объектов, недолговечен: он исчезает, стоит нам только поменять угол зрения. Это снова возвращает нас в царство психики. Эго соблазнилось своей старой фантазией о мировом господстве и быстро стало пленником собственного заблуждения. Как показали уже многие современные художники, центр внимания полностью переместился с объекта на психику. Наша задача, таким образом, состоит в том, чтобы наша психика, оставаясь субъектом, который способен к наблюдению и отражению, могла наблюдать и отражать сама себя. Каким бы головокружительным ни было это перемещение, с его помощью мы возвращаемся к таинству – интерактивному пространству, в котором наше ограниченное сознание сталкивается (угадайте с чем) с тем, что нас поддерживает.
Современное искусство в своём отстранении от объекта напоминает нам о Тейяре де Шардена и его представлении о том, что материя – это дух, движущийся достаточно медленно, чтобы его можно было увидеть. Естественно, прежнее эго желает заморозить и зафиксировать это движение, овладеть им. Как и в нашей теологии, в тот самый момент, когда мы вдруг ощущаем, что обнаружили местонахождение богов, они уже снова спрятались. Допуская независимость эго, мы лишь порождаем чудовищ. К большому сожалению, во имя религии погибло больше людей, чем по всем остальным причинам, вместе взятым.