«Графиня Кэтлин» героиня отказывается от спасения, пока другие продолжают страдать.
Говоря о борьбе Кьеркегора с его ограничениями, теолог Поль Рикёр замечает:
В «Понятии страха» Кьеркегора представлены два пути, следуя которыми человек может потерять себя: в бесконечном без конечности или в конечном без бесконечности; в реальности без альтернатив или в воображении без продуктивного его применения, брака, профессии, политической деятельности[111].
Кьеркегор понимал, что погрязнуть в повседневной рутине без воображаемой возможности бесконечности – значит оказаться в ловушке; дрейфовать в туманности, полной возможностей без конкретных обязательств, – значит оставаться пассивным и ни к чему не стремиться. Таким образом, сострадание привязывает нас эросом к этому миру, который является нашим домом, а воображение добавляет миру масштабности, как того и хочет судьба.
В стихотворении Линды МакКарристон сразу две спасительные ценности – сострадание и воображение – образовывают единство. Она описывает, как героиня, путешествуя ночью на лошади, наблюдает за миром и за собой:
Лошадь несёт меня на себе, как грация,
и я чувствую, как становлюсь лучше, чем была,
а то, что я думаю, говорю или вижу,
становится целостным, а не мелким
и фрагментарным. Ибо из
непостижимой земли образовалось моё тело,
как и тело моей кобылы –
оба ущербные, страдающие и обиженные. Кто тогда
сказал: «Будьте здоровы, радуйтесь»;
кто захотел, чтобы мы неслись
над этой долиной, и дальше –
над всеми другими долинами, как две птицы,
ставшие единым целым в полёте,
прижимая к груди
печальное и нежное,
плачущее тело мира?[112]
Живя вопросами
Если вы начали читать эту книгу вопросов, чтобы в конце её найти ответы, то, полагаю, вы уже основательно разочаровались. Если бы у меня были ответы, я бы не стал их скрывать, но правда в том, что их не существует, потому что не существует единого и верного решения для всех и на все времена. То, к чему мы пришли сегодня, завтра будет отменено или переосмыслено, потому что дилемма расширится за счёт совершенно иных ценностей. Эти разные ценности обеспечивают диалектику роста и служат целям природы. Таким образом, депрессия, которую мы переживали вчера, конфликт, который казался неразрешимым, сегодня стали катализаторами роста, следующего этапа нашего пути. Признать воздействие сил обновления человек сможет значительно позже, когда разглядит их кропотливую работу, которая делается в тёмной ночи души. Таким образом, мы не можем ждать, что кто-то даст нам ответы, поскольку, какие бы решения ни появились сегодня, завтра мы можем столкнуться с новыми вопросами, которые потребуют новых решений.
Невероятно, но в конце концов мы можем прийти к выводу, что ответы, которые мы когда-то так отчаянно искали, не так уж и важны. Но вопросы останутся: они никогда не исчезают. Рискнув прожить их в ближайшее время, мы с удивлением обнаружим, что приблизились к подлинности, к полезному осознанию, которое в данный конкретный момент уникально.
Чем мы моложе, тем сильнее нас расстраивает отсутствие ясности, но с возрастом вероятность того, что мы смиримся с двусмысленностью, возрастает. Будучи зрелыми, мы оказываемся способны терпеть не только двусмысленность, но и тревогу, которую она может породить. В конце концов мы понимаем, что наше путешествие – это наш дом, и его благополучие зависит от вопросов, которые мы задаём. Если наш главный вопрос связан с тем, как обрести безопасность или получить признание от других – в общем, как избежать путешествия, то мы навсегда останемся потерянными детьми потерянных и испуганных родителей, которые бредут по бескрайним внутренним пустыням.
Если вопросы приведут нас к другим, ещё более сложным вопросам, то наша жизнь станет более глубокой, богатой, полезной, интересной и, как бы удивительно это ни звучало, нашей собственной, предназначенной именно нам. В итоге речь никогда не идёт об ответах, которые всегда условны и временны. Скорее, суть в том, чтобы принять вызов, который несут вопросы. Питер Маттиссен писал:
Секрет гор в том, что они просто существуют, как существую и я сам: горы существуют не по какой-то причине, а просто так, а я – нет. Горы не имеют «смысла», они сами есть смысл; горы есть. Солнце круглое. Во мне звучит жизнь, и горы тоже звучат, и когда я слышу их, то чувствую, что мы звучим в унисон. Я понимаю всё это не умом, а сердцем[113].
Когда я был молод, мне хотелось большего. Сегодня подобное переживание настолько велико, что я едва могу его вынести.
Маттиссен поднялся на каждую гору, претерпевая множество лишений; он так хотел увидеть снежного барса, но ему это так и не удалось. Когда его спросили: «Вы видели снежного барса?», он ответил: «Нет. Разве это не чудесно?»[114] Это замечательный ответ в духе человека, постигшего дзен и обнаружившего, что снежный барс – это не цель, а метафора путешествия.
А если бы мы встретили барса своей мечты: счастье, Бога, идеального партнёра – что угодно, смогли бы мы, во-первых, выдержать подобное, а во-вторых, прекратить поиски? Не стали бы мы, подобно Одиссею, скитаться в поисках ещё более далёкого берега? Теолог XVIII века Готхольд Лессинг сказал, что, когда мы стоим перед двумя руками Бога, одна из которых держит истину, а другая – её поиск, – мы должны взять последнюю во имя первой.
Если мы откажемся брать готовую истину, то можем испытать чувство вины и тревоги, но именно они, вызывая волнения души, удерживают нас в религиозной, то есть психологически честной, позиции. В старом буддийском коане говорится: если встретишь Будду на дороге, убей его. Это означает, что мы наиболее открыты для величайшего таинства именно тогда, когда сопротивляемся расшифровывать его как артефакт эго-сознания и, прежде всего, когда должны вернуться назад, чтобы следовать за его парадоксальными трансформациями.
Вспомнив, что наша жизнь начинается с травматического разрыва пуповины и что колыбель родовых мифов опустела, подобно дереву, потерявшему все листья, мы приходим к неизбежному выводу, что именно путешествие – наш единственный дом и наша единственная надежда на обновление.
Хемингуэй как-то сказал, что, если история не заканчивается смертью, значит, она не закончена; а стало быть, хоть Гомер и возвращает Одиссея домой, «Одиссея» завершается преждевременно. Греческий поэт Константинос Кавафис задавался вопросом, что испытал бы Одиссей, если бы действительно вернулся домой. В стихотворении «Итака» он просит своего героя немного поразмыслить над путешествием к Итаке и подумать, что оно на самом деле значит. Он предлагает этому мифическому путешественнику, несущемуся по волнам, поднимаемым ветром, понять, что служение Итаке для него является не эсхатологической целью, а убедительным мотивом самого путешествия. Зачем медведь пытается подняться на вершину горы? Ответ: чтобы увидеть то, что он может увидеть. Вот поэтому мы все движемся.
Именно путешествие делает Одиссея архетипическим странником, а не сидение с пивком в одной руке перед телевизором, по которому показывают игру афинян со спартанцами. Именно идея Итаки как призрачный образ воссоединения принесла ему насыщенную, полную страданий, интересную жизнь.
О, это странствие, что подарила
Итака! Не будь её, ступил бы на дорогу приключений?
И в этом дар её великий и сила.
Исчерпаны теперь они. Найдя её ничтожной,
Не думай, что обманом был ты в путь отправлен.
Ты мудростью оброс, за это был прославлен,
И понял, на какие прихоти она способна[115].
Живя вопросами и, возможно, даже научившись любить их, мы сохраняем нашу жизнь открытой новым горизонтам и готовой развиваться. Вопросы направляют изнуряющий страх и непостоянные желания в энергию, вынуждая к её распределению, которое приведёт к прогрессу. А самое главное – они делают жизнь более интересной и для нас самих, и для окружающих. Если мы принимаем тот смысл, который имеет для нас наша собственная Итака, значит, мы живём в уважительных отношениях с великой тайной, которая проходит через нас, а не стремимся материализовать и ограничить её потенциал.
Это важно. Наше путешествие может страшить, но благодаря ему великий, многоликий космос расцветает через нас – его единственных, крохотных, удивительно своеобразных обитателей. Вспомните слова Юнга: «В конечном итоге каждая индивидуальная жизнь – это звено в вечной жизни, которую проживает наш вид»[116]. А Рильке напоминает: «О, когда сердце наше научится расцветать, / Оно сможет преодолеть все мелкие опасности и рискнуть открыться Величайшему»[117].
Для чего нужны эти опасности? Для того чтобы мы научились расцветать здесь, сейчас… Подобно самым недолговечным цветам, расцветать здесь, сейчас.
Если Самость переживается как процесс, как самоосуществление психики, которая проявляется через нас, то все мы – слуги некой большей силы, цель которой неясна, хотя её намерения были открыты нам ещё в детстве. Будучи зависимыми от событий, которые произошли с нами на заре жизни, мы все пострадали от вмешательства в наши отношения с этой трансцендентностью. Возможно, это и есть то, что наши предки называли грехопадением, или грехом. Но восстановление наших отношений с намерением Самости, несомненно, является тем, что мы называем исцелением.
Наше духовное/психическое состояние никогда не будет излечено, но оно может быть исцелено. Как физическая боль, так и духовное страдание. Соответственно, все мы воспринимаем ограничения нашего состояния как источник неприятных ощущений, но должны продолжать бороться с Ангелом Страданий, чтобы получить его благословение. И хотя он, как и в случае с Иаковом, повреждает наше бедро, мы не должны разжимать объятий, пока он не благословит нас.