Самолет шел на большой высоте над побережьем Тихого океана, — с одной стороны пустынные горы Перу, с другой — сверкающая гладь величественного океана. Так вот куда нам предстоит отправиться на плоту! Сверху казалось, что океан не имеет ни конца, ни края. Небо и вода сливались далеко-далеко на западе воедино, разделенные лишь едва различимой линией горизонта, и я невольно подумал о том, что и за горизонтом, на протяжении одной пятой земной окружности, всё так же простирается водное пространство, прежде чем снова появляется суша — острова Полинезии. Я попробовал мысленно перенестись на несколько недель вперед, когда мы будем плыть по этой бескрайней голубой равнине на малюсеньком плоту, но тут же поспешил переключить мысли на другое, так как ощутил под ложечкой неприятное щекотание, похожее на то, которое испытываешь перед прыжком с парашютом.
Выйдя с аэродрома в Лиме, я доехал на трамвае до портового города Кальяо, чтобы подыскать место для сооружения плота. Потребовалось не много времени, чтобы убедиться, что вся гавань забита судами, а территория самого порта занята подъемными кранами, складскими помещениями, таможнями, портовыми конторами и т. п. Что же касалось немногих свободных клочков суши, то на них кишело столько купальщиков, что наш плот вместе со снаряжением моментально был бы растащен по кусочкам любопытными жителями. В наши дни Кальяо — важнейший порт страны, насчитывающей семь миллионов коричневого и белого населения. Таким образом, в Перу, в еще большей степени, чем в Эквадоре, для строителей плотов настали новые времена, и я видел одну-единственную возможность: попасть за высоченные бетонные стены, отгораживающие военный порт, с железными воротами, около которых стояла вооруженная охрана, с угрюмой подозрительностью оглядывавшая всех прохожих, не исключая меня. Вот если удастся попасть туда, то можно быть спокойным!
Еще в Вашингтоне я познакомился с перуанским военно-морским атташе, и у меня было от него письмо. С этим письмом я отправился на следующий день в военно-морское министерство и попросил аудиенции у министра Мануэля Нието. Он принял меня в роскошном, сверкавшем зеркалами и позолотой зале в стиле ампир. После непродолжительного ожидания я увидел самого министра. Он был при полной форме, — коренастый, небольшого роста офицер, подтянутый, словно Наполеон, точный и краткий в разговоре. Он задавал вопросы, я отвечал. Мне нужно было получить разрешение построить плот на военно-морских верфях.
— Молодой человек, — сказал министр, беспокойно барабаня пальцами. — Вы вошли в окно, вместо того чтобы идти в дверь. Я охотно помогу вам, но соответствующее разрешение должно исходить от министра иностранных дел; я не могу так запросто впускать иностранцев на территорию военно-морской базы и предоставлять верфи в их распоряжение. Итак, письменное заявление в министерство иностранных дел. Желаю удачи!
Я с ужасом представил себе поток входящих и исходящих... Ну как не позавидовать простым нравам эпохи Кон-Тики, когда на пути людей не стояли препятствия в виде письменных заявлений.
Попасть к министру иностранных дел было значительно труднее. Норвегия не имела своей миссии в Перу, а наш предупредительный генеральный консул Бар мог свести меня только с советником министерства. Я боялся, что этого окажется недостаточно. Настало время испытать действие письма от доктора Коэна президенту республики. Я обратился в канцелярию президента с просьбой об аудиенции у его превосходительства дона Хосе Бустаманте и Риверо, президента Перу. Несколько дней спустя мне передали, чтобы я явился во дворец к двенадцати часам.
Лима — современный город с полумиллионным населением, раскинувшийся на зеленой равнине у подножья пустынных гор. Архитектура города, а особенно сады и насаждения, делает его одной из красивейших столиц мира, — нечто вроде современной Ривьеры или Калифорнии с вкраплениями произведений старого испанского зодчества. Дворец президента находится в самом центре города и тщательно охраняется вооруженным караулом в колоритных парадных мундирах. Аудиенция в Перу — дело серьезное, и мало кто видел президента кроме как в кино. Солдаты в новеньких портупеях провели меня вверх по лестнице к началу длинного коридора, где меня зарегистрировали трое дежурных в штатском, после чего впустили через громадную дубовую дверь в большой зал с длинными столами и рядами стульев. Здесь меня встретил человек, одетый во всё белое; он попросил меня присесть и исчез. Мгновенье спустя открылась большая дверь, и меня ввели в еще более роскошный зал, где навстречу мне вышло некое важное лицо в безупречном мундире.
«Президент!» — решил я и стал по стойке «смирно». Но нет, человек в мундире с золотым галуном предложил мне старинный стул с прямой спинкой и улетучился. Не просидел я на кончике стула и минуты, как открылась новая дверь, и слуга с поклоном предложил мне войти в большое роскошное помещение с позолотой на стенах и на мебели. Он тут же исчез, а я остался сидеть в полном одиночестве на старинном диване, видя через открытые двери анфиладу других пустых залов. Стояла такая тишина, что было слышно чье-то осторожное покашливание в одном из дальних залов. Затем послышались четкие шаги, я вскочил и неуверенно приветствовал важного господина в военной форме. Но и это был не президент. Я разобрал, что президент просил приветствовать меня — он сейчас освободится после заседания кабинета министров.
Спустя десять минут тишина снова была нарушена твердыми шагами; вошел человек весь в золотых шнурах и эполетах. Я вскочил с дивана и отвесил глубокий поклон. Вошедший поклонился еще ниже и повел меня через целый ряд залов и вверх по лестнице, устланной мягким ковром. Он покинул меня в крохотной комнатушке, где только и было места, что для новенького кожаного стула и дивана. Вошел маленький человечек в белом костюме, и я с отчаянием подумал: куда меня поведут теперь? Но он никуда меня не повел, а только приветливо поздоровался и замер в ожидании. Это был президент Бустаманте и Риверо.
Познания президента в английском превосходили мой запас испанских слов ровно вдвое, так что после взаимных приветствий и приглашения сесть мы исчерпали все наши языковые возможности. Конечно, можно многое объяснить с помощью знаков и жестов, однако невозможно одним языком жестов выразить желание получить разрешение на доступ в военно-морскую гавань Перу. Я понял только, что президент не понимает, что я говорю, и, очевидно, ему это было еще более ясно, потому что он вскоре исчез и вернулся с министром военно-воздушных сил. Генерал Ревередо был бравый мужчина спортивного вида в форме ВВС, с нашивкой в виде крылышек на груди. Он превосходно говорил по-английски с американским акцентом.
Я поспешил извиниться за недоразумение и уточнил, что прошу доступа не в аэропорт, а в морскую гавань. Генерал объяснил, смеясь, что пришел только в качестве переводчика. Моя теория была переведена президенту, который слушал с большим вниманием, время от времени задавая уточняющие вопросы. Под конец он заявил:
— Поскольку предполагается, что тихоокеанские острова были первоначально открыты из Перу, то эта экспедиция представляет интерес и для нашей страны. Если мы можем сделать что-нибудь для вас, — говорите.
Я попросил предоставить мне место для постройки плота на территории военно-морской базы, разрешить пользоваться мастерскими базы, выделить место для хранения наших стройматериалов и предоставить льготы для ввоза снаряжения, а также разрешить нам пользоваться сухим доком и помощью личного состава базы. Наконец, мне нужно было, чтобы какое-нибудь судно отбуксировало готовый плот в открытое море.
— О чем он просит? — спросил президент заинтересованно; я понял его даже без перевода.
— Пустяки, — ответил Ревередо коротко, и президент удовлетворенно кивнул в знак согласия.
В заключение нашей беседы Ревередо пообещал, что министр иностранных дел сегодня же получит личное предписание президента, а военно-морскому министру Нието будет разрешено оказать мне всю необходимую помощь.
— Боже храни вас всех, — засмеялся на прощанье генерал и покачал головой.
Вошел адъютант и сопроводил меня до поджидавшего охранника.
В этот день газеты Лимы писали о том, что из Перу отплывает на плоту норвежская экспедиция. Одновременно сообщалось об окончании работ шведо-финской научной экспедиции, которая изучала жизнь индейцев в джунглях бассейна Амазонки. Два члена этой экспедиции, писали газеты, поднялись на пироге вверх по реке до Перу и только что прибыли в Лиму. Один из них — Бенгт Даниельссон из Упсальского университета — собирался теперь изучать жизнь горных индейцев Перу.
Я вырезал эту заметку и сел писать Герману письмо по вопросам постройки плота, как вдруг кто-то постучал. Вошел высокий загорелый мужчина в тропическом костюме. Сняв белый шлем, он обнажил жидковатые рыжие волосы, — казалось, красное пламя пробежало от кончика его бороды через лицо до самой макушки. Хотя незнакомец и явился сюда из дебрей, было сразу видно, что его настоящее место — в читальном зале.
«Бенгт Даниельссон», — подумал я.
— Бенгт Даниельссон, — представился он.
«Видно, он слышал про плот», — решил я и попросил его присесть.
— Я только что услышал про ваши планы с плотом, — сказал швед.
«И теперь он, как этнолог, собирается разгромить мою теорию», — догадался я.
— И теперь я собираюсь просить позволения принять участие в этой экспедиции, — произнес он спокойно. — Меня заинтересовала ваша теория переселения.
Я знал о нем только, что он ученый и что он явился прямо из джунглей. Но если швед решился отправиться в путь на плоту один в обществе пяти норвежцев, значит он не трус. К тому же, даже густая борода не могла скрыть его миролюбивого характера и добродушного юмора.
У нас оставалось еще одно свободное место, и Бенгт стал шестым членом нашего экипажа. Кстати, он был среди нас единственным, говорившим по-испански.
Сидя несколько дней спустя в рейсовом самолете, летевшем вдоль побережья на север, я всё с тем же почтением рассматривал словно паривший в воздухе синий океан. Скоро наша шестерка — шесть микробов верхом на былинке — будет плыть там, внизу, где так много воды, что кажется, она переливается через край у горизонта, у нас будет свой собственный уединенный мирок, размеры которого не позволят удаляться друг от друга более чем на несколько шагов. Зато в настоящий момент нельзя никак сказать, чтобы мы стесняли друг друга. Герман сидит в ожидании бревен в Эквадоре. Кнют Хаугланд и Торстейн Робю только что прилетели в Нью-Йорк, Эрик Хессельберг находится в пути на пароходе из Осло в Панаму. Сам я лечу в Вашингтон, а Бенгт сидит наготове в гостинице в Лиме, поджидая остальных.