ра-часовым отдыхом. Таким образом, первые шестьдесят часов прошли в непрекращавшейся борьбе со сплошным хаосом волн, которые одна за другой без конца обрушивались на нас. Высокие волны и низкие, крутые и отлогие, косые волны и барашки, оседлавшие гребень другой волны... Хуже всех пришлось Кнюту. Он был свободен от несения вахты, но зато непрерывно приносил жертвы Нептуну[29]и молча страдал в углу хижины. Попугай уныло сидел в своей клетке, дергая шеей и взмахивая крыльями каждый раз, как плот делал неожиданный скачок и об заднюю стену хижины разбивалась волна.
«Кон-Тики» кренился не так уж сильно. Он держался на волнах лучше, чем любая лодка соответствующих размеров, но было невозможно предугадать, в какую именно сторону будет очередной наклон, и мы никак не могли усвоить настоящую морскую походку.
На третью ночь волнение несколько ослабело, хотя ветер дул с прежней силой. Часов около четырех неожиданно нагрянула какая-то замешкавшаяся волна, и не успели рулевые опомниться, как нас уже развернуло на 180°. Парус забарабанил о хижину, грозя разнести ее и себя в клочья. Все наверх — крепить груз, подтягивать тросы и шкоты, чтобы вернуть плот в нужное положение и заставить парус принять правильную форму! Но плот не хотел нас слушаться. Он твердо решил продолжать путь задом наперед. Сколько мы ни тянули, толкали и гребли, все наши усилия привели лишь к тому, что двое из членов экипажа чуть не свалились за борт прямо в волны, не успев в темноте увернуться от паруса. Тем временем море заметно приутихло. Окоченевшие и избитые, с кровоточащими руками и одуревшей головой мы немногого стоили. Лучше было поберечь силы на тот случай, если волны опять разыграются всерьез. Следовало быть готовыми ко всему. Мы решили спустить парус и закрепить его на рее. «Кон-Тики» повернулся боком и заскользил по волнам, как пробка. Надежно принайтовав весь груз, мы отменили вахты, и вся шестерка протиснулась в хижину, где и уснула мертвым сном.
Мы и не подозревали тогда, что наши самые тяжелые вахты уже позади. И только значительно позже мы открыли простой и гениальный метод, которым инки управляли своими плотами.
Проснулись мы уже днем, оттого, что попугай начал кричать и свистеть, прыгая взад и вперед на своей жердочке. Волны были еще высокими, но шли ровными длинными грядами, — это была уже не та бурная мешанина, что накануне. А главное, солнце ласково пригревало бамбуковую палубу, придавая окружавшему нас морю светлый и дружелюбный вид. Что из того, что волны бурлили и дыбились, покуда они не трогали нас на плоту! Что из того, что они вырастали стеной перед самым носом, когда мы знали, что плот в следующую секунду перевалит через пенистый гребень, сгладив его словно тяжелым катком, когда мощная и грозная водяная гора лишь поднимала нас вверх на своем горбу и пробегала с шипеньем и бульканьем под нашими ногами! Древние перуанские мастера бесспорно знали, что делают, когда предпочли плот полому корпусу лодки, легко наполнявшемуся водой, и строили свое судно такой длины, что оно умещалось на одной волне. Бальзовый плот можно было сравнить с дорожным катком, но только сделанным из пробки.
Эрик измерил высоту солнца и установил, что в дополнение к ходу под парусом нас сильно сносило течением на север параллельно побережью. Мы по-прежнему находились в течении Гумбольдта, милях в ста от суши. Теперь нас волновало одно — как бы плот не был подхвачен беспорядочными течениями к югу от островов Галапагос. Это могло привести к роковым последствиям, так как «Кон-Тики» оказался бы игрушкой сильных, извилистых морских течений, устремляющихся в сторону Центральной Америки. Если же всё будет идти в соответствии с нашими расчетами, мы повернем с главным течением на запад в сторону океана раньше, чем попадем в область Галапагосского архипелага. Ветер дул по-прежнему точно с юго-востока. Мы подняли парус, развернулись кормой к ветру и снова наладили несение вахты.
Кнют оправился от морской болезни; вместе с Торстейном он забрался на раскачивавшуюся верхушку мачты, где они стали экспериментировать с разного рода загадочными антеннами, подвязывая их то к воздушным шарам, то к большим бумажным змеям. Вдруг кто-то из них закричал из «радиоугла», что слышит вызов радиостанции военно-морского ведомства в Лиме. Оттуда сообщали, что самолет американского посла вылетел с побережья, чтобы попрощаться с нами и поглядеть, как-то мы выглядим со стороны в открытом море. Вслед за тем нам удалось непосредственно связаться с бортрадистом, и состоялся неожиданный разговор с секретарем экспедиции Герд Волд, — она тоже была на борту самолета. Мы сообщили свои координаты с предельной, доступной нам, точностью и несколько часов подряд слали в эфир пеленг. Голос самолета в эфире звучал то сильнее, то слабее, по мере того как он кружился в поисках нас. Но гул мотора нам так и не пришлось услышать, не удалось и увидеть самолет. Не так-то это было просто — обнаружить низко сидящий в воде плот среди волн, а наше собственное поле зрения было сильно ограничено. В конце концов летчик был вынужден сдаться и повернуть назад. Это была единственная попытка разыскать нас в море.
В последовавшие дни по-прежнему удерживались высокие волны, но они шли всё так же ровными грядами с юго-востока, так что рулить было легче. Мы вели плот так, чтобы принимать волны и ветер под небольшим углом слева, — тогда рулевого не так часто обдавало водой, да и плот шел устойчивее и не вертелся. Нас сильно беспокоило то обстоятельство, что юго-восточный пассат и течение Гумбольдта с каждым днем подгоняли плот всё ближе к коварным течениям вокруг островов Галапагос. «Кон-Тики» шел курсом на северо-запад с такой скоростью, что покрывал в среднем за сутки 50—60 морских миль, или 130 километров за одни сутки, при максимуме в 71 милю.
— Ну, а всё-таки — какова там жизнь на этих островах? — спросил однажды Кнют осторожно, поглядывая на карту, где отметки перемещений плота с угрожающим постоянством приближались к заколдованному архипелагу.
— Да не сказать, чтобы очень, — признался я. — По преданиям, инкский вождь Тупак Юпанки отплыл из Эквадора на Галапагосские острова незадолго до открытия Колумбом Америки, но ни он, ни другие его соотечественники не поселились там из-за отсутствия пресной воды.
— Ясно, — заключил Кнют. — Следовательно, мы туда и не станем заходить... бог даст.
К этому времени мы уже настолько свыклись с пляской моря вокруг нас, что не обращали на нее никакого внимания. Что из того, что нас немного подбрасывало, покуда мы неизменно оставались на поверхности тысячеметровой толщи воды? Правда, тут-то и возникал вопрос — до какой поры нам удастся удерживаться на поверхности. Брёвна постепенно пропитывались водой, в этом легко было убедиться. Особенно наглядно говорила об этом задняя поперечина: можно было без труда воткнуть палец в древесину и увидеть, как ямочка заполняется водой изнутри. Как-то я потихоньку отковырнул щепочку от бревна и бросил ее за борт, — она погрузилась в воду и медленно пошла на дно. Позднее я заметил, что все остальные ребята проделывают тот же самый эксперимент, когда думают, что их никто не видит. В благоговейном молчании они наблюдали, как щепочка исчезает в зеленой толще воды. Отплывая из Перу, мы пометили ватерлинию плота, но непрекращающееся волнение не позволяло проверить нашу нынешнюю осадку, — брёвна то поднимались высоко над поверхностью моря, то погружались глубоко в воду. С помощью кончика перочинного ножа мы, правда, обнаружили, к некоторому утешению для себя, что древесина отсырела только на дюйм или около того. Мы рассчитали, что если вода будет просачиваться и дальше с такой же скоростью, то плот еще будет держаться у самой поверхности к тому времени, когда мы можем ожидать встречи с сушей. При этом мы надеялись, что смолистый бальзам, пропитывающий древесину, в какой-то мере задержит проникновение воды.
В первые недели нас немало беспокоило еще одно обстоятельство: канаты. Днем мы были настолько заняты, что не задумывались о них, но с наступлением темноты, когда экипаж укладывался спать на полу хижины, у нас оставалось больше времени на то, чтобы поразмыслить и поприслушаться. Лежа на своих цыновках, мы чувствовали, как они колеблются под нами в такт с бревнами. В дополнение к общему движению всего плота, каждое из девяти бревен имело собственную амплитуду колебаний. Когда одно поднималось, другое плавно опускалось вниз. Предел колебаний был, конечно, весьма ограниченным, но всё же достаточным, чтобы нам казалось, будто мы лежим на спине огромного мерно дышащего животного. Поэтому мы предпочитали ложиться вдоль бревен. Особенно сильным было их взаимное смещение в первые несколько ночей, но тогда нам было просто не до того. А потом канаты намокли, натянулись, и брёвна стали вести себя несколько спокойнее. И всё-таки на плоту не было такой точки, которая была бы совершенно неподвижна по отношению к своему окружению. Основа колебалась во всех своих сочленениях, а за ней следовали и все надстройки. Палуба, двойная мачта, плетеные стены хижины, застланная листьями крыша — всё это было скреплено только канатами, и качалось и извивалось во всех направлениях. В общем, колебание было незначительным, но всё же достаточно заметным. Если один угол хижины поднимался вверх — другой опускался, если половина крыши загибалась кверху — другая половина наклонялась вниз. Стоило выглянуть из хижины наружу, и впечатление вездесущего движения еще более усиливалось, — там небо совершало, казалось, медленный круговорот, а море то и дело взмывало в воздух.
И все колебательные движения плота были сплошным непрекращающимся испытанием прочности наших канатов. Ночь напролет мы могли слышать потрескивание, шуршание, скрипение. Ночной мрак наполнялся жалобным многоголосым хором: у каждой веревки был свой голос, в зависимости от ее толщины и степени натяжения. По утрам мы самым тщательным образом проверяли все крепления, в том числе и на днище, для чего приходилось окунать голову в воду, перегнувшись через край плота, в то время как двое судорожно удерживали проверяющего за щиколотки.