Но крепления не поддавались. Четырнадцать дней (срок, которого, по словам знатоков, было достаточно, чтобы канаты все до одного оказались перетертыми) уже прошли, а мы не видели ни малейшего признака повреждений, несмотря на непрерывный концерт. И только спустя много времени мы разгадали, в чем секрет: брёвна настолько размокли в воде, что не они грызли канаты, а канаты постепенно вгрызались в дерево и оказались вполне защищенными.
По истечении примерно восьми дней море совсем успокоилось и сменило свой зеленый цвет на синий. Нас несло уже не точно на норд-вест, а на вест-норд-вест, — это служило первым признаком того, что мы вышли из прибрежного течения и могли надеяться, что нас вынесет прямо в океан.
Уже в первый день, оставшись одни в море, мы видели рыб в воде вокруг плота, но тогда мы были слишком заняты навигационными проблемами, чтобы обращать на них внимание. На второй день мы попали в сплошной косяк сардин, а следом за ними показалась восьми-футовая голубая акула, — она перевернулась и сверкнула белым брюхом, задев корму плота, где Герман и Бенгт стояли босиком и правили кормовым веслом. Акула порезвилась немного вокруг нас и исчезла, прежде чем мы успели пустить в ход ручной гарпун.
На следующий день нас посетили тунцы, бониты и золотые макрели; когда на палубе приземлилась здоровенная летучая рыба, мы использовали ее в качестве наживки и сразу же выловили двух макрелей весом по 10—15 килограммов каждая. Этим уловом можно было прокормиться несколько дней.
Стоя на вахте у руля, мы нередко видели совершенно незнакомых нам рыб, а однажды попали в целый косяк дельфинов, которому, казалось, не было ни конца, ни края. Черные спины мелькали у самого плота; отдельные дельфины выскакивали из воды то там, то сям, на всем пространстве, которое можно было охватить взором с мачты. По мере того как мы приближались к экватору, удаляясь от суши, попадались всё чаще летучие рыбы. А когда мы наконец выбрались на голубые океанские просторы, где под южным солнцем величественно перекатывались огромные валы, чуть сморщенные мелкой рябью, можно было наблюдать целые стаи сверкающих в воздухе летучих рыб; они летели по прямой линии, пока не оказывался израсходованным запас скорости, после чего снова исчезали в воде.
Если мы ночью выставляли наружу маленький керосиновый фонарь, то свет его притягивал к себе летучих рыб, больших и маленьких; они так и носились над плотом. Часто они налетали на нашу бамбуковую хижину или на парус и беспомощно шлепались на палубу. Способные набирать скорость только в воде, они бессильно бились о брёвна, — этакие большеглазые сельди с длинными грудными плавниками. Не раз на плоту звучали сочные выражения кого-нибудь из членов экипажа, когда холодная скользкая рыбина, набрав большую скорость, награждала его звонкой оплеухой. Сильно разогнавшись и летя носом вперед, летучие рыбы причиняли довольно сильную боль, когда попадали прямо в физиономию. Однако пострадавший легко мирился с непреднамеренным нападением, — что ни говори, а это был настоящий обетованный морской край, где вместо жареных цыплят прямо по воздуху прилетали прекрасные рыбные блюда. Мы жарили летучих рыб на завтрак; и то ли сама рыба, то ли искусство кока, а может быть, просто прекрасный аппетит, но в приготовленном виде они сильно напоминали нам по вкусу мелкую форель.
Первой обязанностью кока с утра было пройти по палубе и собрать всех летучих рыб, приземлившихся за ночь. Обычно их набиралось с полдесятка, иногда больше, а один раз мы подобрали двадцать шесть жирных летучих рыб. Кнют был ужасно разочарован, когда он как-то утром стоял и орудовал сковородкой, и летучая рыба ударила его с размаху носом по руке, вместо того чтобы приземлиться прямо в растопленное масло.
До какой степени тесным было наше соседство с морем, стало ясно Торстейну только тогда, когда он, проснувшись утром, обнаружил на подушке сардину. В хижине было тесновато, и Торстейн спал, высунув голову за дверь и кусая за ноги тех, кто, выходя ночью, нечаянно наступал ему на нос. Он схватил сардину за хвост и сообщил ей добродушно, что все сардины могут рассчитывать на полную симпатию с его стороны. В следующую ночь мы все старательно подтягивали ноги повыше, чтобы дать больше места Торстейну; но вскоре случилось нечто, заставившее его устроить себе ложе на горке кухонных принадлежностей около нашего «радиоугла».
Это было несколько ночей спустя. Небо покрылось облаками, и стоял непроглядный мрак; поэтому Торстейн поместил керосиновый фонарь около своей головы, чтобы ночные вахтенные, сменяясь, видели, куда ставить ноги. Часов около четырех Торстейн проснулся оттого, что фонарь свалился и что-то холодное и скользкое хлестало его по ушам. Летучая рыба, решил он, и стал шарить кругом, чтобы вышвырнуть ее. Он схватил что-то длинное, мокрое, извивающееся, как змея, и поспешил тут же отдернуть руку. Пока Торстейн старался зажечь потухнувший фонарь, невидимый ночной гость увильнул и успел вползти на Германа. Герман вскочил, разбудив этим меня; мне сразу же пришел на ум гигантский спрут, который всплывает по ночам на поверхность в этих водах. Когда наконец зажегся фонарь, Герман сидел с торжествующим видом, зажав в руке извивающуюся угрем длинную тонкую рыбу. Она была длиной в метр, с змеевидным телом и громадными черными глазами; длинная морда заканчивалась хищной пастью, усеянной большими острыми зубами. Зубы могли складываться назад, пропуская глотаемую пищу. Под нажимом руки Германа хищник вдруг отрыгнул большеглазую белую рыбу сантиметров в 20 длиной, вслед за ней — еще одну. Это были явно глубоководные рыбы, сильно искалеченные зубами рыбы-змеи. Тонкая кожа хищника отливала на спине сине-фиолетовым цветом, брюхо было сине-стальным; от наших прикосновений кожа слезала большими лоскутами.
В конце концов наша возня разбудила Бенгта, и мы поднесли к его глазам фонарь и длинную рыбину. Он сел сонно в спальном мешке и произнес невозмутимо:
— Не-е-е, таких тварей на свете не бывает.
После чего повернулся и преспокойно уснул опять. И он был в известном смысле прав, так как впоследствии оказалось, что мы шестеро, встретившиеся с этой рыбой при свете керосинового фонаря в бамбуковой хижине, первыми увидали ее живой, ранее находили только ее скелеты — на побережье Южной Америки и на Галапагосских островах — и то всего несколько раз; ихтиологи назвали ее Gempylus, или змеевидная скумбрия, и считали, что она живет только на дне глубочайших морских впадин, — так как никто не видел ее живой. Но если Gempylus и обитал на большой глубине, то, очевидно, только днем, когда солнце слепило его громадные глаза. Ибо нам пришлось лично убедиться, что по ночам рыба-змея орудовала даже над уровнем моря.
Восемь дней спустя после того, как эта редкость забралась в спальный мешок к Торстейну, к нам заявился еще один гость из той же семьи. Как и тогда, было около четырех часов утра; луна зашла, так что было совершенно темно, если не считать света звезд. Плот управлялся легко, и когда моя вахта подошла к концу, я пошел вдоль края плота проверить, всё ли в порядке к сдаче дежурства. Вокруг пояса у меня, как всегда у вахтенного, был обвязан трос. С фонарем в руке я осторожно обходил мачту по крайнему бревну. Бревно было мокрое и скользкое, и я не на шутку рассердился, когда кто-то вдруг ухватился за веревку позади меня и дернул так, что я еле удержал равновесие. Я раздраженно обернулся, выставив фонарь вперед, но никого не обнаружил. Вдруг кто-то снова затряс и задергал трос, и тут я разглядел на палубе что-то блестящее и извивающееся. Это был новый Gempylus. Он так сильно стиснул челюсти, что несколько зубов сломалось, когда я высвобождал из его пасти веревку. Видимо, фонарь осветил белый шевелящийся трос, и наш гость из морских глубин совершил отчаянный прыжок в надежде ухватить лакомый кусочек. Он кончил свой путь в банке с формалином.
Океан таит в себе много неожиданностей для того, кто живет на его поверхности и продвигается по ней медленно и бесшумно. Охотник, с треском ломящийся сквозь кустарник в лесу, может вернуться разочарованным и сообщить, что там нет ни одной живой твари. Другой сядет бесшумно на пеньке и станет тихо ждать, — и вскоре услышит разные шорохи, увидит изучающие его любопытные глаза. То же и в море. Мы бороздим волны, стуча моторами и поршнями, а потом возвращаемся и заявляем, что в море совершенно пустынно.
Что касается нашей экспедиции, то не проходило дня, чтобы нас не навестили любопытные гости, — они так и сновали вокруг, а некоторые из них, как макрели и лоцманы, настолько освоились с нами, что сопровождали плот через весь океан, не отставая ни на шаг ни дном, ни ночью.
Когда спускалась ночь и на черном тропическом небе высыпали блестящие звёзды, море начинало светиться вперегонки с небесными огоньками, и отдельные сверкающие комки планктона до того напоминали раскаленные угольки, что мы, сидя на корме, совершенно непроизвольно поджимали босые ноги, когда волны подгоняли к пяткам огненные шарики. Выловленные нами, они оказывались маленькими фосфоресцирующими рачками. В такие ночи нам приходилось с жутью наблюдать, как рядом с плотом из-под воды неожиданно появлялись два круглых светящихся глаза и не моргая гипнотизировали нас, точно то был сам водяной. Часто чудище оказывалось всплывшим на поверхность огромным кальмаром[30]с зелеными, фосфоресцирующими словно у дьявола глазами. Иногда же глаза принадлежали появлявшейся из глубины только по ночам глубоководной рыбе, завороженной светом нашего фонаря.
Несколько раз при тихой погоде угольно-черное море вокруг плота неожиданно заполнялось круглыми головами диаметром в два-три фута;[31]они лежали неподвижно и таращили на нас большие пылающие глаза. А то вдруг в глубине показывались световые шары диаметром в метр и больше; шары вспыхивали с неровными промежутками, словно мигающие фонари.
Мы постепенно свыклись с этими подземными, вернее, подводными жильцами под нашим полом,