Смех был вызван не чем иным, как нелепым, совершенно неописуемым впечатлением, которое производило наше гордое судно со своей командой на того, кто впервые видел всё это, вместе взятое, со стороны. До этого нам еще ни разу не приходилось видеть самих себя со стороны в открытом море.
Брёвна исчезали из виду при малейшем колебании воды, и было видно только качающуюся на гребнях волн низенькую хижину с широким входом и крытой листьями лохматой крышей. Казалось, в открытом море появился беспомощно болтающийся на волнах старый покосившийся норвежский сеновал, населенный бородатыми бродягами. Зрелище было такое же смехотворное, как если бы мы вдруг обнаружили, что за нами гонятся на веслах в ржавом корыте. Даже обычная зыбь заслоняла от взора половину стены, и казалось, что вода беспрепятственно вторгается прямо в открытую дверь сеновала, где лежали, глазея по сторонам, какие-то бородатые типы. Но вот жалкий сарайчик снова показывался на воде, и косматые бродяги лежали на том же месте — сухие, в полной неприкосновенности. Если набегала волна покрупнее, то бывало, что не только хижина, но и парус вместе со всей мачтой скрывался за стеной воды; однако в следующий момент хижина вместе с бродягами неизменно снова появлялась на том же месте.
Зрелище было, по существу, не весьма ободряющее, и мы не могли понять, каким образом нам удавалось благополучно существовать на таком сомнительном сооружении.
В следующий раз, когда мы отправились за очередной порцией здорового смеха, чуть не приключилась беда. Мы недооценили силу ветра и волн и вдруг обнаружили, что «Кон-Тики» прокладывает себе путь сквозь волны гораздо быстрее, чем мы предполагали. Пришлось-таки нам понатужиться, чтобы догнать своенравный плот, который не был способен остановиться и подождать, не говоря уже о том, чтобы развернуться и пойти обратно. Даже после того, как оставшиеся на «Кон-Тики» спустили парус, напор ветра на стены хижины был до-статочно сильным, и плот шел на запад с такой скоростью, что мы еле могли поспевать за ним на своей подпрыгивающей лодчонке с ее игрушечными веслами. В этот момент все мы думали об одном — только бы не потерять друг друга. Прошло немало неприятных минут там, в открытом море, пока мы не нагнали словно сорвавшийся с цепи плот и не взобрались на свое пристанище.
С того дня было строго-настрого запрещено отплывать на лодке, не привязав предварительно длинный канат к носу, так, чтобы в случае чего оставшиеся на плоту могли подтянуть ее обратно. Поэтому мы никогда не уходили далеко от плота, за исключением тех дней, когда ветер совсем замирал и Тихий океан чуть колебался. В такую погоду мы могли спокойно оставлять «Кон-Тики» и грести в бесконечную голубую даль, где небо сливалось с морем. При виде того, как силуэт нашего суденышка становится всё меньше и меньше, как парус превращается в неопределенное пятнышко на горизонте, в душу прокрадывалось острое чувство одиночества и заброшенности. Синее- синее море простиралось вокруг нас, такое же синее, как небо над нами; встречаясь на горизонте, они сливались в одну сплошную синеву. Порой нам казалось, что мы свободно парим в воздухе, а кругом — опустевший мир без единого ориентира, если не считать яркое, жгучее тропическое солнце. С какой силой влек нас тогда к себе мелькающий вдали одинокий парус! Мы спешили грести обратно и забирались на плот с ощущением, что вернулись в свой собственный маленький мир, и брёвна нашего плота казались нам такими прочными и надежными!
А внутри хижины к нашим услугам была тенистая прохлада, напоённая запахом бамбука и увядших пальмовых листьев. Пронизанная солнечными лучами синева поступала умеренными дозами через входное отверстие. Мы чувствовали себя в родной, привычной обстановке; но успокаивались ненадолго, — вскоре нас снова начинала манить далекая, чистая голубая даль.
Удивительно, какой психологический эффект производила на нас наша незамысловатая бамбуковая хижина. Площадь хижины была 8 X 14 футов; для того чтобы свести к минимуму давление ветра, мы построили ее такой низкой, что не могли выпрямиться во весь рост даже посередине. Стены и крыша были связаны из толстого бамбука, поставленного на растяжках и покрытого прочным переплетением бамбуковых реек. Глаз буквально отдыхал, глядя на зеленые и желтые рейки и на свисавшую с потолка бахрому банановых листьев, — никакого сравнения с белыми стенками каюты на пароходе; и хотя правая стена была открытой на одну треть своей длины, хотя сквозь стены и потолок легко проникал солнечный и лунный свет — всё же в этом примитивном убежище мы чувствовали себя гораздо надежнее, чем если бы при тех же обстоятельствах были окружены сверкающей белизной переборок и задраенными иллюминаторами. Мы попытались найти объяснение этому удивительному факту и пришли к следующему заключению. Наше сознание совершенно не привыкло связывать покрытую пальмовыми листьями бамбуковую хижину с путешествием в открытом море. Невозможно было бы найти какую-либо естественную гармонию между волнующимся исполином-океаном и качающейся на волнах, просвечивающей насквозь хижиной. В зависимости от точки зрения, либо хижина должна была казаться диссонансом в окружении морской стихии, либо мощные валы — несовместимыми с видом бамбуковой перегородки. Находясь на плоту, мы всё время наблюдали как раз второе из этих двух нелепых сочетаний. Стоило же отъехать в сторону на нашей лодчонке, как волны и хижина менялись ролями. Тот факт, что бальзовый плот взмывал на любую волну, словно чайка, а срывавшаяся с гребней вода свободно стекала между бревнами на корме, внушал нам непоколебимое доверие к тому недоступному волнам прямоугольнику в середине плота, который был нашей хижиной. Чем дальше, тем спокойнее чувствовали мы себя в нашем уютном убежище, а на проносившиеся мимо бугристые валы мы смотрели, как на кадры из захватывающего кинофильма, которые ничем не угрожали нам лично. И хотя входное отверстие находилось всего в пяти футах от края плота и в полутора футах над водой, стоило только забраться в хижину, и нам казалось, что мы очутились за сотни километров от всех океанов, в затерянном среди джунглей, далеком от всех опасностей моря шалаше. Здесь можно было откинуться на спину и увидеть необычный, шевелящийся, словно крона дерева на ветру, потолок, и ощутить дыхание джунглей, распространяемое сырым деревом, бамбуком и увядшими пальмовыми листьями.
Случалось, что мы отправлялись на лодке поглядеть на себя со стороны среди ночи. Со всех сторон высились угольно-черные валы; сверкающие мириады звезд перемигивались со светящимся морским планктоном. Казалось, что весь мир — это и есть эти звёзды во мраке. 1947 года или после рождества Христова — какое это имело значение? Мы жили, с непривычной силой ощущая биение собственной жизни, и думали о том, что точно так же жили люди и до наступления эры техники, — жили даже более полной жизнью, чем сейчас. Время словно переставало существовать, всё реальное сливалось воедино со своим прошлым и будущим, единый поток истории поглощал нас, окруженных бесконечным, нетронутым мраком, над которым роились звёзды. Впереди время от времени приподнимался на волнах «Кон-Тики», чтобы тут же снова исчезнуть за черной массой воды. Лунный свет порождал какое-то необычное настроение: огромные, кудрявые от водорослей брёвна, черный силуэт квадратного варяжского паруса, лохматая бамбуковая хижина, чуть освещенная керосиновым фонарем на корме, — всё это казалось скорее сказкой, нежели действительностью. Плот то и дело совершенно скрывался за черными валами; потом его четкий силуэт вновь вырисовывался на фоне звезд, и поблескивающая вода срывалась вниз с бревен.
Глядя на одинокий плот в ночи, мы представляли себе целую флотилию таких суденышек, идущую веерообразным строем, чтобы вернее обнаружить землю, и несущую на себе первых людей, которые отважились выйти в этот океан.
Незадолго до прихода испанцев инкский вождь Тупак Юпанки, покоритель Перу и Эквадора, отправился на плотах в море во главе целой многотысячной армии на поиски островов в Тихом океане, о которых было известно по слухам. Он нашел два острова, — по мнению некоторых исследователей, Галапагосские острова, — и сумел после восьмимесячного отсутствия вернуться с помощью своих многочисленных гребцов в Эквадор. Едва ли не тем же веерообразным строем вышел в океан за много столетий до инкского вождя и Кон-Тики со своими спутниками, с той только разницей, что у него не было никаких оснований пробиваться назад.
Вернувшись обратно на плот, мы часто собирались на нашей бамбуковой палубе в кружок вокруг керосинового фонаря и говорили о мореплавателях из Перу, которые пережили всё то же, что и мы, только пятнадцать столетий тому назад. Свет фонаря отбрасывал на парус громадные тени бородатых людей, и мы мысленно представляли себе белокожих бородатых людей из Перу, которых можно было проследить в мифологии и архитектуре на всем протяжении от Мексики через Центральную Америку и до северо-западных областей Южной Америки, вплоть до Перу, где их загадочная культура вдруг, как по мановению волшебной палочки, исчезла перед приходом к власти инков, чтобы затем столь же неожиданно появиться на далеких, уединенных западных островах, к которым мы теперь приближались. Может быть, эти кочующие носители самобытной культуры были представителями одного из культурных народов Средиземноморья и когда-то в незапамятные времена отправились тем же простейшим способом, влекомые морскими течениями и пассатами, с Канарских островов к Мексиканскому заливу? Море не было уже в нашем представлении непреодолимой преградой. Многие исследователи приводят веские аргументы в защиту того, что все великие индейские культуры, начиная с ацтекской в Мексике и кончая инкской в Перу, были вызваны к жизни внезапными импульсами с востока, из-за океана: ведь все обычные индейские народности — это охотничьи и рыбачьи племена из Азии, которые на протяжении двадцати тысяч лет, если не больше, просачивались в Америку из Сибири. Бросается в глаза и тот факт, что никому не удалось обнаружить следов, которые говорили бы о постепенности эволюции тех высоких культур, которые когда-то существовали на территории от Мексики до Перу. Чем дальше вглубь зарываются археологи, тем выше оказывается раскапываемая культура, вплоть до какого-то момента, когда находки говорят о том, что древняя цивилизация появилась здесь сразу, без всякой видимой связи с прошлым местных примитивных племен.