Кнюту пришлось как-то раз поневоле плыть вперегонки с акулой. Отплывать в сторону от плота было раз навсегда запрещено — из-за опасности отстать и из-за акул. Но однажды выдался на редкость тихий день, и так как мы только что выловили очередную сопровождавшую нас акулу, то Кнюту разрешили искупаться. Он смело прыгнул в море и проплыл под водой довольно далеко, прежде чем вынырнул, чтобы плыть назад. В этот момент мы обнаружили с мачты, что в глубине позади него появился чей-то длинный силуэт — длиннее самого Кнюта. Соблюдая предельное спокойствие, чтобы избежать паники, мы окликнули Кнюта, и он рванулся к плоту. Но силуэт в воде принадлежал более опытному пловцу, — метнувшись следом, он быстро догонял Кнюта. Они пришли к плоту одновременно. В тот момент, когда Кнют вскинулся на бревно, под самым его животом скользнула шестифутовая акула; она остановилась вплотную к бревну. Мы выдали ей первосортную макрелью голову в награду за то, что она не пустила в ход свои страшные челюсти.
Вообще-то хищный инстинкт акулы пробуждается скорее запахом, нежели видом добычи. Иногда мы ради интереса усаживались на край плота и спускали ноги в воду, — акулы подплывали на расстояние двух-трех футов, а потом спокойно поворачивались к нам спиной. Зато стоило попасть в воду хоть капле крови. — скажем, когда мы чистили рыбу, и острые плавники слетались со всех сторон, словно навозные мухи. Если же мы выбрасывали внутренности акулы, ее сородичи приходили в бешенство и метались кругом в слепой ярости. Акулья печень жадно проглатывалась хищницами, и когда мы после этого опускали ноги в воду, акулы подлетали ракетой и с ходу вонзали зубы в бревно там, где только что белела нога. Вывод: акула акуле рознь, так как поведение акулы целиком определяется ее настроением в данный момент.
Высшая стадия наших упражнений с акулой заключалась в том, что мы стали ее тянуть за хвост. Говорят, что дергать животных за хвост — недостойный спорт, но это верно только потому, что еще никто не мерялся силой с акулой. Ибо мы убедились, что это весьма волнующий спорт.
Чтобы добраться до хвоста акулы, мы должны были сначала угостить ее лакомым кусочком, ради угощения она готова довольно высоко подскочить из воды. Обычно лакомство подносилось на веревочке, потому что тот, кто хоть раз кормил акулу прямо из рук, навсегда теряет охоту повторять этот фокус. Когда кормишь собаку или ученого медведя, то зверь берёт мясо и грызет и треплет до тех пор, пока не откусит кусок или не вытянет из руки всё целиком. Если же вы держите большую макрель на почтительном расстоянии от акульей морды, акула подпрыгивает, щелкает челюстями... и половины макрели как не бывало, между тем как вы не ощутили и малейшего рывка и только таращите глаза на оставшийся в руках рыбий хвост. Нам самим приходилось немало возиться, чтобы разрезать макрель при помощи ножа; а акула в долю секунды рассекала рыбу, точно машинка для резки колбасы, — роль резака играли молниеносно двигающиеся челюсти, усеянные треугольными зубами.
Не спеша оборачиваясь, чтобы нырнуть, акула вскидывала над водой хвост, и вот тут-то его очень легко было поймать. Акулья кожа напоминает на ощупь наждак, а около кончика верхнего хвостового плавника имеется углубление, как бы специально созданное для того, чтобы можно было взяться покрепче. Стоит только ухватить как следует рукой это место, и плавник уж не выскользнет. Тут следовало тянуть быстрее, пока акула еще не сообразила, в чём дело, и объединенными силами затащить ее возможно дальше на брёвна. На секунду-две акула оказывалась совершенно ошеломленной, потом начинала биться, тщетно изгибая переднюю часть туловища, — без помощи хвоста акула не может набрать разгон. Остальные плавники служат исключительно для баланса и управления. После ряда отчаянных рывков, во время которых необходимо во что бы то ни стало удерживать хвост, ошарашенная акула впадает в полную прострацию; внутренности, опускаясь, начинают давить на череп, и акула оказывается в конце концов как бы парализованной. И вот, когда акула затихает и повисает в неподвижном ожидании, нужно тянуть изо всех сил. Нам редко удава-лось вытянуть тяжеленную рыбину из воды больше, чем наполовину, но тут она оживала и доделывала остальное сама. Сотрясаемая мощными рывками, акула забрасывала голову на брёвна, — тут-то и надо было уловить момент и поддернуть посильнее еще один, последний, раз и отскочить в сторону, да поживее, чтобы не остаться без ноги. Потому что теперь-то уж акула не дремала. Совершая огромные скачки, она, словно кувалдой, колотила по стенам хижины, пуская в ход свою гигантскую силу. Огромная пасть разевалась во всю ширь, челюсти устрашающе щелкали в воздухе в тщетном старании ухватить кого-нибудь или что-нибудь. Случалось, конечно, что воинственная пляска кончалась для акулы благополучно, — более или менее невредимая, она выскакивала в море и исчезала навсегда после столь позорного унижения. Однако чаще всего акула бесцельно металась на одних и тех же бревнах кормы, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или пока она сама не переставала скалить свои дьявольские зубы.
Попугай совершенно выходил из себя, когда у нас на палубе оказывалась акула. Он стремглав выбегал из хижины и быстро взбирался по стене в поисках удобного и безопасного наблюдательного поста на крыше. Здесь он сидел, наклоняя головку то влево, то вправо, или бегал по коньку, визжа от восторга. Он очень скоро стал у нас заправским моряком, неизменно оставаясь веселым и задорным. Мы считали, что нас на борту семеро, включая в это число и зеленого попугайчика. Нашему другому приятелю, крабу Юханнесу, волей-неволей приходилось мириться с ролью холоднокровного довеска. По ночам попугай забирался в свою клетку под крышей хижины, но днем он важно расхаживал по палубе или же висел на вантах,[43]делая сложные акробатические упражнения.
Поначалу ванты крепились у нас с помощью деревянных замков, но мы обнаружили, что веревка сильно истирается, и перешли на обычную петлю-удавку. По мере того как ванты ослабевали под влиянием солнца и ветра, нам приходилось дружно браться за работу и подтягивать их, чтобы тяжеленные мачты не свалились и не порвали все снасти. И в самый ответственный момент, когда мы все сосредоточенно и упорно делали свое дело, попугай вдруг начинал вопить своим клоунским голосом: «раз-два — взяли! раз-два—взяли! Хо-хо- хо-хо, ха-ха-ха!» Когда ему удавалось рассмешить нас, он хохотал сам как безумный, страшно довольный собственным остроумием, и вертелся волчком на растяжке.
Первое время попугай устраивал всяческие козни радистам. Стоило им, безмятежно устроившись в своем уголке и зажав уши магическими наушниками, затеять переговоры, скажем, с радиолюбителем из Оклахомы, как вдруг исчезал всякий звук, и они тщетно вертели все ручки и рылись в своих схемах. Очень скоро выяснялось, что это опять напроказил попугай, перекусив антенный провод. Особенно нравилось ему это занятие в начальный период путешествия, когда антенна подвешивалась к воздушному шару. Но вот попугай серьезно заболел. Двое суток сидел он нахохлившись в клетке, не притрагиваясь к пище, а его помет состоял почти исключительно из кусочков блестящего антенного канатика, радисты готовы были взять обратно все свои злые слова, а попугай — все дурные поступки. С того времени Торстейн и Кнют стали лучшими друзьями попугая, и он не соглашался спать нигде, кроме «радиоугла». Когда попугай попал к нам на плот, его родным языком был испанский, но Бенгт утверждал, что он начал говорить по-испански с норвежским акцентом задолго до того, как усвоил любимые, чисто норвежские обороты Торстейна.
В течение шестидесяти суток попугайчик радовал нас своим ярким нарядом и неистощимым юмором. Потом большая волна захлестнула корму как раз в тот момент, когда он слезал с мачты по вантам. Когда мы хватились, что попугай исчез, было уже поздно. Мы нигде не могли его обнаружить. А «Кок-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить; что оказывалось за бортом, за тем мы уже никак не могли вернуться, — это мы знали по опыту.
Вечером того дня у всех было подавленное настроение. Мы знали, что точно такая же участь грозит любому из нас, если он очутится за бортом ночью, когда несет свою вахту в одиночку.
Мы ввели еще более строгие правила предосторожности, выдали вахтенным новую предохранительную веревку и поспешили помочь друг другу отрешиться от настроения полной безопасности, сложившегося после двух месяцев удачного путешествия. Один неосторожный шаг, плохо рассчитанное движение — и мы могли даже среди бела дня разделить участь нашего попугая.
Мы то и дело наблюдали качающиеся на волнах «икринки» спрута — нечто среднее по виду и величине между черепом и страусовым яйцом. В одном случае под «икринкой» бултыхался и сам спрут. Обнаружив впервые такой белый шар, мы решили, что нам, собственно, ничего не стоит сесть на лодочку и выловить его. Впрочем, то же самое мы решили, когда лопнул тросик от планктоновой сетки и она поплыла сама по себе в кильватер плоту. Мы отправились за ней на надувной лодке, соединенной канатом с плотом, чтобы гарантировать нам возвращение. К нашему удивлению, мы убедились, что напор ветра и волн, а также тормозящее действие троса настолько сильны, что мы уже не можем вернуться к точке, которую прошел плот. Порой всего несколько метров отделяло лодку от интересовавшего нас предмета, но тут неизменно оказывалось, что вышел весь канат, и «Кон-Тики» тащил нас за собой на запад. Что за борт упало — то пропало; эта истина мало-помалу прочно запечатлелась в нашем сознании. Не хочешь отстать — держись за «Кон-Тики» до тех самых пор, пока он не упрется носом в берег по ту сторону океана!
Без попугая в «радиоуглу» стало как-то пусто, но выглянувшее на следующий день тропическое солнце быстро разогнало нашу печаль. В последовавшие дни мы выловили немало акул, и постоянно находили в акульих желудках среди рыбьих голов и другой снеди черные, изогнутые, как у попугая, клювы. Однако при ближайшем рассмотрении они всегда оказывались остатками спрута.