Кнют снова скрылся во мраке. Время шло, но ни Кнют, ни предводитель не показывались. Мы покричали, но нам ответил только неразборчивый хор гребцов. Кнют пропал. И тут мы поняли, что произошло: в спешке и неразберихе Кнют неправильно понял мое распоряжение и отправился вместе с предводителем на остров. Теперь сколько ни кричи, он нас никак не услышит за гулом прибоя.
Мы поспешили достать сигнальный фонарь; один из членов эки-пажа забрался на мачту и стал сигналить азбукой Морзе: «Вернись. Вернись».
Однако никто не возвращался.
У нас стало двумя гребцами меньше, третий сидел с фонарем на мачте, и плот стало сносить всё сильнее, тем более, что мы уже основательно устали. Достаточно было бросить в воду несколько щепочек, чтобы убедиться, что плот медленно, но верно относит в море. Костер стал уменьшаться, прибой ревел уже не так оглушительно. И чем дальше мы выходили из-под прикрытия леса, тем сильнее становился напор нашего неизменного толкача, восточного ветра. Мы узнавали его энергичную хватку; чувствовалось, что скоро он примется за нас всерьез. Стало ясно, что все надежды утрачены и нас вынесет обратно в море. Но греблю нельзя было прекращать ни на минуту, — мы должны были стараться замедлить снос, пока не вернется Кнют.
Прошло пять минут. Десять. Полчаса. Костер стал еще меньше и порой совершенно исчезал за крутой волной. Прибой глухо ревел вдалеке. Наконец взошла луна, еле проглядывая сквозь деревья на берегу и освещая мглистое, наполовину затянутое тучами небо.
Было слышно, что туземцы на пирогах устроили совещание. Вдруг мы увидели, как гребцы одной из лодок бросили чалку в воду и погребли к берегу. Остальные уже порядком устали и не могли тянуть нас в полную силу. «Кон-Тики» шел в открытое море.
А вот и оставшиеся три пироги подошли к борту. Один из туземцев прыгнул на палубу и спокойно произнес, тряхнув головой:
— Июта. (На берег.)
Он с беспокойством посмотрел на костер, который почти совершенно скрылся за валами, лишь изредка прорезая мрак крохотной искоркой. Нас относило довольно быстро. Прибой совсем заглох, слышен был лишь знакомый плеск волн и жалобная песня скрепляющих плот канатов.
Мы щедро одарили туземцев сигаретами, и я наскоро набросал на бумаге несколько слов для Кнюта: «Попроси двух туземцев довезти тебя на пироге, лодку возьмете на буксир. Один на лодке не выходи».
Мы рассчитали, что дружелюбные островитяне подвезут Кнюта на пироге, если только сочтут возможным выходить сейчас в море, — если же нет, то было бы безумием со стороны Кнюта в одиночку выходить на надувной лодке в океан на поиски сбежавшего плота.
Туземцы захватили записку, попрыгали в пироги и исчезли в ночной темноте. Последнее, что мы слышали, был знакомый возглас:
— Гуд найт!
Последовало одобрительное бормотание менее осведомленных в иностранных языках, и всё стихло, — никаких посторонних звуков, как будто от ближайшей суши нас опять отделяют тысячи морских миль.
Было ясно, что вчетвером мы ничего не добьемся своими веслами при таком ветре в открытом море; оставалось только продолжать сигналить с мачты. Теперь мы уже не передавали «вернись», а просто периодически слали световые вспышки. Было совершенно темно; луна только изредка проглядывала в просветах между тучами. Очевидно, над нами навис ангатауский кумулюнимбус.
В десять часов мы утратили последнюю надежду когда-либо вновь увидеть Кнюта. Мы молча уселись на краю плота и пожевали печенья, поочередно сменяя сигнальщика на мачте, которая казалась такой голой без паруса с изображением Кон-Тики.
Было решено сигналить всю ночь, — ведь мы не знали точно, где находится Кнют. Мы не допускали мысли, что он попал в прибой. Кнют всегда выходил сухим, шла ли речь о тяжелой воде или о бурунах. Но это было так глупо — оставить его среди туземцев на уединенном острове в Тихом океане. После такого длительного плавания — только понюхать земли, высадить на берег одного человека и продолжать путь... Не успели первые улыбающиеся полинезийцы побывать у нас на борту, как им пришлось удирать сломя голову, чтобы самим не быть захваченными неудержимым стремлением «Кон-Тики» на запад. Глупейшее положение! К тому же, канаты ныли сегодня особенно пронзительно; никто даже и не пытался уснуть.
Половина одиннадцатого. Бенгт слезает с качающейся мачты; кончилось его дежурство. И вдруг мы вздрогнули. Сквозь мрак с моря отчетливо доносились чьи-то голоса. Вот опять. Говорили по-полинезийски. Мы стали громко аукать, — нам зааукали в ответ, и мы узнали голос Кнюта! Наша радость в тот момент не поддается никакому описанию. Куда девалась усталость, досада! Что из того, что нас относит в сторону от Ангатау, — мало ли еще островов в море! Пусть наши неугомонные брёвна плывут куда хотят, лишь бы наша шестерка была в полном составе.
Из темноты вынырнули, перелетая с одного гребня на Другой, три пироги, и вот уже Кнют вскакивает на борт старого доброго «Кон-Тики», сопровождаемый шестью туземцами. Объясняться некогда, — надо спешить одарить полинезийцев, чтобы они могли пуститься в опасный путь обратно на остров. Им предстояло грести против ветра и волн, не видя ни огней, ни земли, ни звезд, покуда не покажется огонек костра. Мы щедро наградили их провиантом, сигаретами и другими подарками и сердечно пожали каждому руку на прощанье.
Они были явно озабочены за нас и показывали жестами, что на западе подстерегает опасный риф. Предводитель растроганно поцеловал меня в щёку, и я поблагодарил судьбу за свою густую бороду. Затем они уселись в пироги; и вот мы уже снова одни на плоту, — вся шестерка в полном сборе.
Предоставив плот воле стихий, мы стали слушать рассказ Кнюта.
Итак, Кнют спокойно отправился к берегу на своей лодчонке вместе с предводителем туземцев. Туземец сидел на веслах, направляя движение в сторону узкого прохода в гряде, как вдруг Кнют, к своему удивлению, заметил сигналы с «Кон-Тики», предлагавшие ему вернуться. Он сделал туземцу знак, что надо возвращаться, однако тот отказался послушаться. Тогда Кнют схватился за вёсла, но полинезиец отвел его руки. Было бессмысленно затевать возню в непосредственной близости от грохочущего во мраке рифа. Таким образом лодочка прошла проход и продолжала свой путь, пока ее не вынесло волной прямо на большую коралловую глыбу на берегу. Целая туча туземцев подхватила лодку и оттащила ее далеко от воды; и вот Кнют оказался один под пальмами, окруженный толпой полинезийцев, которые оживленно говорили на непонятном ему языке. Загорелые босые мужчины, женщины и дети всех возрастов толпились вокруг него, с любопытством ощупывая его рубаху и штаны. Сами они были одеты в старую, истрепанную одежду европейского покроя, но белых на острове не было.
Кнют обратился к самым крепким парням, пытаясь убедить их плыть вместе с ним на лодочке. Тут появился какой-то рослый, толстый мужчина, очевидно, вождь, потому что он был облачен в старую форменную фуражку и говорил громким, властным голосом. Все расступились. Кнют объяснил по-норвежски и по-английски, что ему нужны люди, что надо поспешить к плоту, пока его не отнесло. Вождь ничего не понимал и отвечал только сияющей улыбкой. Как Кнют ни протестовал, восторженная толпа повлекла его за собой в деревню. Здесь его встретили собаки, поросята и куры; прекрасные туземные девушки поднесли ему свежие фрукты. Было ясно, что островитяне поставили себе целью сделать Кнюту его пребывание на острове возможно более приятным, но Кнют не поддавался ни на какие соблазны, он думал только о сносимом на запад «Кон-Тики». Понять намерения туземцев было нетрудно. Они соскучились по людям из внешнего мира и знали, к тому же, что на судне белого человека должно быть немало хороших вещей. Нужно только задержать Кнюта на берегу, — тогда и остальные пристанут к острову на своем странном судне. Белые ни за что не оставят своего товарища одного на таком заброшенном островке, как Ангатау.
После разного рода приключений Кнют всё же высвободился и стал протискиваться к лодке, сопровождаемый поклонниками и поклонницами. На интернациональном языке жестов и знаков он разъяснил, что должен во что бы то ни стало возвратиться на свое странное судно, которое почему-то настойчиво спешило продолжать свой путь.
Тогда островитяне пустились на хитрость и стали уверять Кнюта — опять-таки с помощью жестов, — будто плот уже подходит к берегу по ту сторону мыса. Кнют было растерялся, но в этот момент послышались громкие голоса на берегу, где женщины и дети всё время подбрасывали хворост в костер. Вернулись гребцы на трех пирогах, они передали Кнюту записку. Положение было отчаянным: ему предписывалось не отплывать в море в одиночку, а туземцы наотрез отказывались сопровождать его.
Среди островитян развернулась крайне оживленная дикуссия. Те, кто побывал на плоту, отлично понимали, что нет никакого смысла Задерживать Кнюта в надежде привлечь остальных белых. В конце концов Кнюту удалось с помощью обещаний и угроз убедить экипаж трех пирог помочь ему догнать «Кон-Тики». И вот они отправились в путь в тропическую ночь с лодочкой на буксире. Островитяне столпились у затухающего костра, провожая взором своего нового светлокожего друга, который исчез так же внезапно, как появился.
Далеко в море спутники Кнюта обнаружили мигание нашего фонаря, видимое только тогда, когда волны поднимали пироги на своих гребнях, узкие, стройные полинезийские челны резали воду, как нож, но Кнюту казалось, что прошла целая вечность, пока он наконец ступил опять на толстые круглые брёвна «Кон-Тики».
— Небось хорошо на берегу... — проговорил Торстейн с завистью.
— Ты посмотрел бы, какие там девушки! — поддразнил его Кнют.
Плот продолжал идти со спущенным парусом и поднятым на борт кормовым веслом; мы заползли все в хижину и уснули, как убитые.
В течение трех последующих суток плавания не было видно никаких признаков земли.
Нас несло прямо на грозные рифы Такуме и Рароиа, которые преграждали море на нашем пути на протяжении 70—80 километров. Мы предприняли отчаянные усилия, чтобы выйти к северной оконе