В это время вперед выступили три старика, чтобы поздороваться с нами за руку. Было очевидно, что именно они являются хранителями преданий о Тики. Вождь подтвердил, что один из стариков знает множество древних преданий и сказаний о жизни предков. Я спросил старика — нет ли в преданиях указаний на то, с какой стороны приплыл Тики. Нет, никто из них не помнил ничего такого. Однако, поразмыслив как следует, самый старый припомнил, что Тики привез с собой одного из своих ближайших родственников по имени Мауи, а в песне о Мауи говорится, что он прибыл на острова из Пура — страны, где восходит солнце. А раз Мауи прибыл из Пура, то не было никаких сомнений, что и мы приплыли на паэ-паэ из Пура.
Я сообщил туземцам, что на уединенном острове Мангарева, ближе к острову Пасхи, население никогда не строило пирог, а продолжало пользоваться большими паэ-паэ до недавнего времени. Этого старики не знали, зато они рассказали, что их предки тоже плавали на больших паэ-паэ, но мало-помалу они вышли из употребления: остались только название да упоминание в преданиях. Давным-давно, сказал самый старый из сказителей, паэ-паэ называли еще ронго-ронго, но теперь уже это слово забыто, хотя оно и встречается в древних сказаниях.
Это сообщение было интересным, потому что ронго (на некоторых островах произносится «Лоно») было именем одного из наиболее прославленных предков полинезийцев. Предания подчеркивают, что он был белым и светловолосым. Когда капитан Кук[55]впервые прибыл на Гавайи, островитяне оказали ему восторженный прием, решив, что это и есть их белый друг Ронго, который после длительного отсутствия вернулся к ним с родины их предков на парусном корабле. А на острове Пасхи слово ронго-ронго долго обозначало таинственные иероглифы, секрет которых был утерян со смертью последних грамотных «длинноухих».
Старики готовы были без конца говорить о Тики и ронго-ронго, молодежь больше интересовалась китовой акулой и плаванием через океан, — но нас ждало угощение, и Тека надоело играть роль переводчика.
Мы были представлены каждому жителю поселка в отдельности, — мужчины бормотали «иа ора на» и энергично трясли нам руку, девушки подходили несмело и приветствовали нас смущенно и в то же время лукаво, а старухи оживленно тараторили и хихикали, указывая на наши бороды и кожу. Однако все смотрели на нас с искренним дружелюбием, и вавилонская смесь языков отнюдь не служила препятствием для нашего общения.
Если они говорили нам что-нибудь непонятное по-полинезийски, мы отвечали по-норвежски, и обе стороны были ужасно довольны. Первое слово, которое мы усвоили, было «нравится», а поскольку при этом можно было показать, какой именно предмет нравится, и быть уверенным, что получишь его, то всё было чрезвычайно просто. Для того что-бы сказать «не нравится», достаточно было, произнеся «нравится», презрительно наморщить нос, — так мы и объяснялись.
После того как мы познакомились со всеми ста двадцатью семью жителями деревни, для двух вождей и для нашей шестерки был накрыт большой стол, и туземные девушки вынесли всевозможные лакомые блюда. Пока одни накрывали на стол, другие принесли венки из цветов, — большие венки надели нам на шею, меньшие — на головы. Цветы издавали чарующий аромат и приятно освежали в жару. А затем началось празднование нашей встречи, которое кончилось только, когда мы покинули остров, у наших ребят, истосковавшихся по настоящей пище, даже слюнки потекли при виде изобилия жареных поросят, цыплят, свежих омаров, полинезийских рыбных блюд, плодов хлебного дерева, папайи[56]и кокосового молока. И пока мы уплетали угощение, туземцы пели свои песни, а девушки танцевали вокруг стола.
Ребята были безмерно счастливы, — один смешнее другого, бородатые, увенчанные цветами, они набросились на изысканные блюда. Оба вождя явно были не менее довольны, чем мы.
После пира начались массовые пляски. Туземцы решили показать нам все свои национальное танцы. Нам предложили вместе с вождями почетные места на табуретках. Затем появились два гитариста; они присели на корточки и заиграли национальные мелодии. Зрители уселись в круг и запели песню, и вот показались в два ряда танцоры — мужчины и женщины в шуршащих юбочках из пальмового луба. Запевалой была веселая и подвижная толстая туземка с одной рукой, — вторую она потеряла в поединке с акулой. Поначалу танцоры чувствовали себя несколько связанно, но, убедившись, что приплывшие на паэ-паэ белые гости с интересом смотрят древние полинезийские пляски, стали оживать. В ряды танцоров стало несколько человек постарше, которые, очевидно, помнили танцы, уже ставшие редкостью. В свете заходящего солнца под пальмами разгоралась всё более темпераментная пляска, сопровождавшаяся возбужденными возгласами зрителей. Казалось, они забыли о присутствии шести чужеземцев, — мы стали для них своими и веселились вместе со всеми. Программа оказалась весьма обширной, один захватывающий танец сменялся другим. Наконец прямо у наших ног тесным кольцом уселась на корточки группа молодых мужчин; по знаку Тупухоэ они начали ритмично отбивать такт ладонями по земле. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее, ритм становился всё оживленнее, и вдруг к ним подключился барабанщик, — он колотил двумя палками по сухой выдолбленной колоде, издававшей звонкий отрывистый звук. Когда ритм наконец достиг желаемого темпа, вступил хор, и в круг прыгнула девушка с венком на шее и цветком за ухом. Она отбивала такт согнутыми в коленях босыми ногами и извивалась всем телом до самых кончиков пальцев вздетых над головой рук. Это был классический полинезийский танец, и притом в блестящем исполнении. Скоро уже все присутствующие отбивали такт кулаками.
Еще одна девушка вошла в круг, за ней третья. С поразительной грацией и ритмичностью они как тени скользили друг за другом. Глухие удары о землю, песня и деревянный барабан всё более ускоряли теми, и танец становился всё стремительнее и стремительнее. Зрители старались не отставать в аккомпанементе.
Казалось, перед нашими глазами ожила древняя Полинезия. Мерцающие звёзды и раскачивающиеся пальмы... Теплая ночь, насыщенная запахом цветов и звоном цикад... Тупухоэ, сияя как солнце, ударил меня по плечу.
— Маитаи? — спросил он.
— Э, маитаи, — ответил я.
— Маитаи? — повторил он, обращаясь к остальным.
— Маитаи! — воскликнули все дружно; никто не морщил нос.
— Маитаи, — кивнул в заключение сам Тупухоэ и показал на себя; он чувствовал себя преотлично.
Тека тоже был весьма доволен праздником; он сообщил нам, что впервые белые смотрят их пляски здесь на Рароиа. Всё быстрее и быстрее мелькали барабанные палочки и хлопающие ладоши, песня и танец всё ускоряли темп. Вот одна из танцовщиц остановилась в своем движении по кругу перед Германом и протянула в его сторону извивающиеся руки. Герман неуверенно осклабился в бороду, не зная, что это значит.
— Принимай вызов, — прошептал я, — ведь ты хороший танцор.
И, к неописуемому восторгу толпы, Герман выскочил в круг, присел и стал выполнять замысловатые коленца хюла. За ним последовали Бенгт и Торстейн. Не жалея пота, они старались не отставать от сумасшедшего темпа. Барабанная дробь слилась в один сплошной гул, танцовщицы затряслись во всё усиливающейся дрожи; потом опустились на землю, и барабан мгновенно смолк.
Мы окончательно завоевали сердца туземцев, их восторгу не было предела.
Следующим номером программы был птичий танец — один из самых древних на Рароиа. Мужчины и женщины двигались ритмично в два ряда, представляя две стаи птиц, следующие за ведущим. Ведущий изображал собой птичьего вожака, но он ограничивался различными замысловатыми движениями, не участвуя непосредственно в самом танце. По окончании этого номера Тупухоэ объявил, что он был исполнен в честь плота и будет сейчас повторен, но в роли ведущего должен теперь выступить я. Поскольку я успел усвоить, что задача ведущего сводится к тому, чтобы издавать дикие вопли и скакать кругом на корточках, вращая бедрами и крутя руками над головой, я надвинул на лоб венок и смело вступил в круг. Глядя на мои па, старый Тупухоэ хохотал так, что чуть не свалился с табурета; музыканты и певцы следовали его примеру, и аккомпанемент получался не ахти какой.
Теперь уже все хотели танцевать — и старые и молодые, — и вот опять занял свое место барабанщик со своим ансамблем; зазвучали призывные звуки хюла-хюла. Первыми в круг вошли девушки, кружась во всё более и более стремительном темпе, затем стали приглашать одного за другим членов нашего экипажа. Всё большее количество присутствующих включалось в пляску, топая ногами и извиваясь всем телом.
Один Эрик не поддался всеобщему увлечению. Сырость и сквозняк на плоту оживили его старый ревматизм, и теперь он сидел словно старый шкипер, дымя своей трубкой и не поддаваясь ни на какие маневры девушек, пытавшихся выманить его в круг. В огромных овчинных штанах, которые выручали его в холодные ночи в течении Гумбольдта, голый по пояс и с широченной бородой, он казался вылитой копией Робинзона Крузо. Тщетно самые прекрасные юные танцовщицы старались вывести его из неподвижного состояния. Он только усиленно дымил трубкой, сохраняя серьезную мину под цветочным венком.
Но вот в круг вошла рослая мускулистая матрона. Она исполнила несколько неуклюжих па и решительно проследовала к Эрику. Он бросил на нее испуганный взгляд, но амазонка ответила ему самой обольстительной улыбкой, подхватила Эрика под руку и энергично сдёрнула с табурета. Удивительные штаны Эрика были надеты шерстью внутрь; они лопнули сзади, и оттуда выглядывал белый клок, напоминая заячий хвост. Эрик неохотно последовал за матроной, зажав в одной руке трубку, а другой держась за поясницу. Когда Эрик запрыгал под музыку, ему пришлось отпустить штаны, чтобы подхватить спадавший с головы венок, однако он тут же опять схватился за штаны, потому что они поехали вниз под собственной тяжестью. Толстуха, переваливавшаяся впереди него, представляла собой не менее комичное зрелище, и мы хохотали до слёз. Очень скоро все остальные танцоры остановились, и пальмовые кроны задрожали от их дружного хохота. Эрик и его тяжеловесная партнерша продолжали усердно изображать фигуры хюла, но и им пришлось остановиться, потому что и певцы и музыканты катались по земле, держась за животы.