Пляски продолжались до рассвета, когда нам наконец разрешили передохнуть, после того как мы еще раз пожали руку каждому из ста двадцати семи жителей поселка. Эта церемония повторялась каждое утро и каждый вечер всё то время, что мы жили на острове. Со всех хижин были собраны необходимые принадлежности, чтобы соорудить нам шесть постелей. Мы улеглись рядышком вдоль одной из стен в доме собраний, словно гномы из сказки, и уснули, вдыхая аромат висевших в головах венков.
На следующий день нам пришлось немало повозиться с больным шестилетним мальчиком, у которого образовался гнойник на голове. Температура поднялась до 420, нарыв на макушке разросся в кулак и нарывал всё сильнее. Несколько меньших болячек покрывали пальцы ног.
Тека объяснил, что немало детей на острове уже погибло от этой болезни и что если мы не умеем лечить, то мальчик обречен, у нас был с собой пенициллин, но мы не знали, какую дозу можно дать ребенку. А если бы малыш умер после нашего лечения, то это могло бы иметь серьезные последствия.
Кнют и Торстейн вытащили свою радиостанцию и натянули направленную антенну между макушками самых высоких пальм. Вечером они связались с нашими невидимыми друзьями в Лос-Анжелосе — Галом и Фрэнком. Фрэнк позвонил врачу, а мы передали азбукой Морзе симптомы болезни и сообщили, какими лекарствами располагаем. Фрэнк передал нам ответ врача, и в ту же ночь мы отправились в хижину, где маленький Хаумата метался в жару, окруженный причитающими родичами, составлявшими почти половину населения поселка.
Герман и Кнют занялись врачеванием, на долю остальных выпала нелегкая обязанность сдерживать натиск родичей. Мать мальчика пришла в ужас, когда мы явились к ней с ножом в руках и потребовали кипятку. Обрив больного наголо, мы вскрыли нарыв. Гной бил фонтаном, туземцы то и дело прорывали оцепление, и нам приходилось изгонять их из хижины. Всё это было невесело. Очистив и продезинфицировав гнойник, мы обмотали голову мальчика бинтами и приступили к лечению пенициллином. В течение двух суток он получал таблетки через каждые четыре часа; мы регулярно промывали рану, но температура всё не падала. Каждый вечер мы получали радиоконсультацию от врача в Лос-Анжелвсе. Наконец температура резко упала, гной перестал выделяться, сменившись сукровицей, и мальчик явно повеселел,—теперь он был готов без конца рассматривать картинки из удивительного мира белых людей, где имелись автомобили, коровы, многоэтажные дома.
Неделю спустя Хаумата уже играл с другими детьми на бережку, но голова его была тщательно забинтована. Впрочем, скоро оказалось возможным снять повязку.
После первого успешного опыта врачевания мы обнаружили, что жители деревни страдают бесчисленными болезнями. Все до одного жаловались на зубы и живот, многие приходили с нарывами. Мы направляли пациентов к доктору Кнюту и доктору Герману, которые прописывали налево и направо диету и опустошали наши запасы лекарств. Кое-кто поправился, и никому не стало хуже; когда же лекарствам пришел конец, мы с большим успехом стали лечить истеричных старух супом из какао и овсяной кашей!
Очень скоро после нашего прибытия на остров появился новый повод для праздничных торжеств, — мы должны были пройти посвящение в гражданство Рароиа и получить полинезийские имена. Мне уже больше не разрешалось именоваться Тераи Матеата, — на Таити сколько угодно, но не здесь.
Посреди площади для нас выставили шесть табуреток, и туземцы поспешили занять лучшие места вокруг. Среди них торжественно восседал Тека, — его обязанности как вождя не распространялись на старые местные церемонии, тут выступал на первый план Тупухоэ.
Молчаливо и серьезно ждали собравшиеся появления рослого толстого Тупухоэ, который торжественно и степенно проследовал на свое место, опираясь на большую суковатую палку. Он отдавал себе полный отчет в серьезности момента; под устремленными на него со всех сторон взорами он подошел к нам, как бы погруженный в глубокое раздумье. Это был прирожденный вождь — выдающийся оратор и артист.
Тупухоэ обратился глухим голосом к запевалам, барабанщикам и ведущим танцорам, указывая поочередно на каждого из них своей палкой и отдавая краткие распоряжения. Затем снова повернулся к нам и внезапно широко раскрыл глазищи, так что белки засверкали вперегонки с зубами на фоне медно-коричневой кожи его выразительной физиономии. Приподняв палку, он со страшной скоростью затараторил старинные заклинания, понятные только самым старым среди присутствующих, так как он говорил на древнем, ныне забытом диалекте.
Затем он рассказал, что первого короля, который поселился на этом острове, звали Тикароа и что Тикароа правил всеми островами в пределах кольцевого рифа на всем его протяжении с севера на юг и с запада на восток, от земли до самого неба.
Хор затянул старинную песню о короле Тикароа, а Тупухоэ положил мне на грудь свой кулачище и возвестил, что нарекает меня именем Вароа Тикароа —Дух Тикароа. Песня стихла, настал черед Германа и Бенгта. Вождь возложил им поочередно свою лапу на грудь и окрестил одного Тупухоэ-Итетахуа, а другого Топакино. Так звали двух древних героев, которые вышли в бой с морским чудовищем, обитавшим у входа в лагуну, и убили его.
Барабанщик выбил бешеную дробь, и на площадку выскочили двое мускулистых полинезийцев с длинными копьями в руках. Они стремительно зашагали на месте, поднимая колени до самой груди и угрожающе потрясая копьями; одновременно они энергично вертели головами из стороны в сторону. Новая дробь барабана, танцоры подскакивают в воздух, и начинается танец, имитирующий битву с морским чудовищем. Битва-балет длилась недолго и закончилась победой воинов. Теперь настала очередь креститься Торстейну. Под звуки песни и с соответствующими церемониями он получил имя Мароаке, в честь одного из древних королей деревни. Эрик и Кнют были названы Тане-Матарау и Тефаунуи, — так звали знаменитых полинезийских героев-мореплавателей. Длинный и монотонный рассказ об их подвигах излагался в страшном темпе, преследовавшем двойной эффект — поразить и в то же время развеселить слушателей.
Но вот церемония окончена; среди полинезийцев Рароиа опять появились белые вожди. Вперед выступили в два ряда танцоры в лубяных юбках и с лубяными коронами на головах. Они подошли, приплясывая, к нам и надели на нас свои короны и шуршащие юбки, после чего праздник мог продолжаться.
В одну из ночей утопающие в цветах радисты связались с любителем на Раратонге, который передал нам сообщение с Таити — теплое приветствие от губернатора французских тихоокеанских колоний.
В соответствии с распоряжением из Парижа он выслал правительственную шхуну «Тамара», которая должна была доставить нас на Таити, так что мы не были больше связаны необходимостью ожидать приходящую неизвестно когда торговую шхуну. Таити — центр французских колоний этой области, и, к тому же, единственный остров,, имеющий контакт с внешним миром. Только там мы могли попасть на рейсовый пароход, который доставил бы нас в наш собственный мир.
Праздник на Рароиа продолжался. Однажды ночью с моря донеслись необычные звуки. Наблюдатели доложили, что у входа в лагуну остановилось судно. Мы бегом пересекли пальмовую рощу и выскочили к морю на подветренном берегу, обращенном в сторону, противоположную той, с которой прибыл наш плот. Прибой здесь был несравненно слабее.
У самого входа в лагуну светились огни какого-то корабля. Ночное небо было покрыто яркими звездами, и мы различили контуры широкой двухмачтовой шхуны. Может быть, это шхуна губернатора? Но почему она не заходит?
Туземцы возбужденно что-то обсуждали, и тут мы тоже разглядели, в чем дело: судно легло на бок, чуть не черпая воду, так как наскочило на подводный риф.
Торстейн притащил сигнальный фонарь:
— Что за судно?
— «Маоаэ», — последовал ответ.
Это была торговая шхуна; она как раз направлялась на Рароиа за копрой. Капитан и вся команда были полинезийцы и знали наперечет все рифы, но в темноте их обмануло коварное течение. Хорошо еще, что они оказались с подветренной стороны и что погода стояла тихая. Выходящее из лагуны течение представляло, тем не менее, известную опасность. «Маоаэ» кренилась всё сильнее, и команда перешла на спасательную лодку. Привязав к верхушкам мачт прочные канаты, они доставили другие концы на берег, где обмотали их вокруг пальм, чтобы не дать судну перевернуться. С помощью двух канатов команда впрягла лодку в шхуну, надеясь с наступлением прилива стянуть ее с рифа. Островитяне спустили на воду все свои пироги и принялись свозить груз на берег — девяносто тонн драгоценной копры.
Прилив поднял «Маоаэ» лишь настолько, что корабль начал биться на рифах и пробил себе днище, утреннее солнце осветило неутешительную картину. Команда ничего не могла поделать, — и в самом деле, бесполезно было пытаться сдвинуть с места судно водоизмещением в сто пятьдесят тонн с помощью одних только пирог и спасательной лодки. Шхуна продолжала биться на кораллах; в случае перемены погоды к худшему ее могло разбить вдребезги о риф.
Радио на «Маоаэ» не было, но хотя мы и имели передатчик, всё равно шхуна погибла бы раньше, чем могло подоспеть спасательное судно с Таити. И всё же добыча ускользнула от рифа Рароиа, — вторично за месяц.
Среди дня на горизонте показалась «Тамара». Ее команда была немало удивлена, когда вместо плота обнаружила мачты большой шхуны, беспомощно застрявшей на рифах.
На борту «Тамары» находился французский администратор архипелагов Туамоту и Тубуаи, Фредерик Анн, посланный за нами губернатором. С ними прибыли еще два француза — кинооператор и радист; капитан и команда судна были полинезийцы. Сам Анн родился на Таити и был отличным моряком. Он принял на себя командование «Тамарой» с согласия капитана, который был только рад освободиться от ответственности в этих опасных водах. «Тамара» остановилась на почтительном расстоянии от подводных рифов и течений. Шхуны были соединены тросами, и Анн приступил к выполнению сложного маневра, борясь с постоянной угрозой быть выброшенным вместе с первой шхуной прямо на коралловую гряду.